как гиена. Она - дура, поскольку будь умной, никогда не вышла бы замуж за
этого подонка Свево Бандини... К тому же у нее нет самоуважения, иначе
почему она всегда одета в тряпье? Они знали, что Мамма - слабачка, а этот
пес, а не муж, ею помыкает, как хочет. Что Мамма - трусиха, давно надо
было отправить Свево Бандини в тюрьму. Поэтому ее матери лучше не
перечить. Лучше помнить Четвертую Заповедь, чтить мать свою, чтобы ее дети
следовали ее примеру и чтили ее.
- Ну, - повторила бабка. - Он пьян?
Долгое молчание.
Затем Федерико:
- Может, и пьян, бабушка. Мы не знаем.
- Mamma mio, - вмешалась Мария. - Свево не пьян. Он ушел по делам.
Вернется с минуты на минуту.
- Слушайте больше свою мать, - сказала Донна. - Даже когда она
выросла и научилась что-то понимать, в туалете за собой никогда не
смывала. А теперь пытается мне сказать, что этот ваш нищеброд-отец не
пьян! Да пьян он! Разве нет, Артуро? Ну, быстро - за deci soldi!
- Да не знаю я, бабушка. Честно!
- Ба! - фыркнула она. - У глупых родителей и дети дураки!
Она швырнула несколько монет к их ногам. Те накинулись на них, как
дикари, мутузя и возя друг друга по полу. Мария смотрела сверху на эту
кишевшую массу рук и ног. Донна Тоскана сокрушенно покачала головой.
- И ты еще улыбаешься, - сказала она. - Они как звереныши рвут друг
друга на куски, а их мать улыбается одобрительно. Ах, бедная Америка! Ах,
Америка, дети твои вцепятся друг другу в глотки и подохнут, будто звери
кровожадные!
- Но Mamma mio, они же мальчишки. Они же играют.
- Ах, бедная Америка! - вздохнула Донна. - Бедная пропащая Америка!
Она пошла с инспекцией по всему дому. Мария подготовилась к этому:
половики и полы выметены, с мебели вытерта пыль, печи отдраены. Но пылевой
тряпкой не убрать потеков с потолка; веником не смести проплешин с
ковриков; мылом и водой не потревожить вездесущих детских следов: темных
пятен вокруг дверных ручек, жирных мазков, внезапно рождающихся тут и там;
грубо выразительной детской росписи; случайных чертежей крестиков-ноликов,
в которые никто никогда не выигрывал; следов ботинок по низу дверей,
картинок из календарей, на которых за ночь вырастали усы; башмака,
убранного Марией в чулан лишь десять минут назад; носка; полотенца;
ломтика хлеба с джемом в кресле-качалке.
Много часов Мария прибиралась и предупреждала - и вот ей награда.
Донна Тоскана переходила из комнаты в комнату с коркой смятения на лице.
Она осмотрела комнату мальчиков: постель тщательно застелена, голубое
покрывало, пахшее нафталином, аккуратно довершает ее; она заметила
свежеотглаженные шторы, сияющее зеркало над комодом, тряпичный коврик у
постели так точно выровнен, все столь монашески безлико, а под стулом в
углу - грязные трусики Артуро, запнутые туда и растянувшиеся, точно срез
мальчишеского тела, распиленного напополам.
Старуха воздела руки и взвыла:
- Все впустую, - простонала она. - Ах, женщина! Ах, Америка!
- А это как сюда попало? - произнесла Мария. - Мальчики обычно такие
аккуратные.
Она подняла одежку и торопливо запихала ее себе под фартук. Глаза Донны
Тосканы примерзли к ней на целую минуту после того, как трусики исчезли.
- Никудышняя женщина. Никудышняя беззащитная женщина.
Весь день продолжалось то же самое, ее изматывал непреклонный цинизм
Донны Тосканы. Мальчишки со своими монетками смылись в кондитерскую лавку.
Когда они не вернулись и через час, Донна оплакала слабость родительского
авторитета Марии. Когда они все-таки вернулись, и вся рожица Федерико
оказалась перемазанной шоколадом, она взвыла опять. После того, как они
просидели дома еще час, она пожаловалась, что они чересчур шумят, поэтому
Мария отправила их на улицу. Когда они ушли, она предсказала, что они
наверняка умрут от инфлюэнцы в этом снегу. Мария приготовила ей чай. Донна
поцокала языком и пришла к заключению, что тот слишком жидок. Терпеливо
Мария следила за стрелкой часов на плите. Через два часа, в семь, ее мать
уйдет. Время остановилось, оно хромало и ползло, агонизируя.
- Ты плохо выглядишь, - сказала Донна. - Что стало с цветом твоего
лица?
Одной рукой Мария огладила волосы.
- Я прекрасно себя чувствую, - ответила она. - У нас у всех все
хорошо.
- Где он? - спросила Донна. - Этот нищеброд?
- Свево на работе, Mamma mio. Он ищет себе новую работу.
- В воскресенье? - презрительно фыркнула та. - Откуда ты знаешь, что
его не какая-нибудь puttana окрутила?
- Зачем ты это говоришь? Свево не такой человек.
- Мужчина, за которого ты вышла, - грубое животное. Но он женился на
дуре, и поэтому, я полагаю, на чистую воду ты его теперь никогда не
выведешь. Ах, Америка! Только в этой гнилой стране такое возможно.
Пока Мария готовила ужин, она сидела, уперев локти в стол, а подбородок
- в ладони. В меню были спагетти и тефтели. Она заставила Марию выдраить
котелок для спагетти с мылом. Приказала принести длинную коробку спагетти
и тщательно ее осмотрела - нет ли мышей. Ледника в доме не было, и мясо
хранилось в буфете на заднем крыльце. То был говяжий огузок, уже
перемолотый для тефтелей.
- Неси сюда, - велела Донна.
Мария положила мясо перед ней. Та попробовала, ткнув в него кончиком
пальца и облизав.
- Я так и думала, - нахмурилась она. - Оно протухло.
- Но этого не может быть! - воскликнула Мария. - Я лишь вчера
вечером его купила.
- Мясник дурочку всегда обманет, - ответила Донна.
Ужин задержался на полчаса, поскольку Донна настояла, чтобы Мария
вымыла и вытерла и так уже чистые тарелки. Вернулись пацаны, голодные, как
волки. Она приказала им вымыть руки и умыться, надеть чистые рубашки и
галстуки. Те заворчали, а Артуро пробормотал:
- Вот сука старая, - пристегивая ненавистный галстук. К тому времени,
как все приготовились, ужин остыл. Мальчишки все равно его сожрали.
Старуха ела вяло, на тарелке перед ней лежало несколько стебельков
спагетти. Но даже они ее не прельщали, и она оттолкнула от себя тарелку.
- Ужин приготовлен плохо, - произнесла она. - Спагетти на вкус -
как помет.
Федерико хихикнул.
- А по-моему, ничего.
- Может, тебе еще что-нибудь положить, Mamma mio?
- Нет!
После ужина она отправила Артуро на заправочную станцию вызывать себе
такси по телефону. Потом уехала, ругаясь с таксистом и пытаясь сбить цену
за проезд до автобусной станции с двадцати пяти центов до двадцати. Когда
ее след простыл, Артуро запихал себе в рубашку подушку, завязал поверх нее
фартук и стал, переваливаясь, расхаживать по дому и презрительно
принюхиваться. Однако, никто не смеялся. Всем было наплевать.
4.
Ни Бандини, ни денег, ни еды. Если бы Бандини был дома, он бы сказал:
- Запишите в долг.
Понедельник - от Бандини по-прежнему ни слуху, ни духу, а тут этот
счет из бакалейной лавки! Она никак не могла о нем забыть. Как неуемный
призрак, он наполнял зимние дни ужасом.
По соседству с домом Бандини располагалась бакалейная лавка мистера
Крэйка. Еще в первые годы супружеской жизни Бандини открыл себе у мистера
Крэйка кредит.
Сначала ему удавалось расплачиваться вовремя. Но дети подрастали и ели
все больше, за одним плохим годом следовал другой, и счет из лавки со
свистом рос до сумасшедших цифр. С каждым годом, с самого дня женитьбы
дела у Свево Бандини шли все хуже. Деньги! За пятнадцать лет брака у него
накопилось столько счетов, что даже Федерико знал: уже не оставалось ни
возможности, ни намерений оплатить их.
Однако, счет из бакалеи преследовал его. Когда он был должен мистеру
Крэйку сто долларов, то платил пятьдесят - если они у него были. Когда
должен был двести, платил семьдесят пять - если были. Так происходило со
всеми долгами Свево Бандини. Никакой загадки. Никаких тайных мотивов,
никакого желания надуть, не платя. Никакой бюджет не мог их покрыть. Ни
одна плановая экономика не в силах была их изменить. Все очень просто:
семейство Бандини проживало больше денег, чем он зарабатывал. Он знал, что
единственное спасение - в полоске удачи. Его неутомимая вера в то, что
такая удача не за горами, не позволяла дезертировать полностью и не давала
ему выпустить себе мозги. Он постоянно грозился сделать и то, и другое, но
ни того, ни другого не делал. Мария же не знала, чем ей угрожать. Не в ее
натуре.
А мистер Крэйк, между тем, жаловался беспрестанно. Он никогда полностью
не доверял Бандини. Если бы семья Бандини не жила по соседству, где он мог
за ними присматривать, и если бы он не чувствовал, что в конечном итоге
получит, по крайней мере, большую часть того, что причитается, он бы ни за
что не продлял кредит. Он сочувствовал Марии и жалел ее той холодной
жалостью, которую мелкие торговцы выказывают беднякам как классу, и с той
непоколебимой апатией самозащиты, которую они являют отдельным
представителям его. Господи, да ему и свои счета оплачивать надо.
Теперь же, когда счет Бандини настолько вырос - и рос скачками каждую
Зиму, - он третировал Марию, даже оскорблял ее. Он знал, что сама она
честна до детской невинности, но это казалось не важным, когда она
приходила в лавку просить о продлении кредита. Как к себе домой заходит!
Он тут торгует бакалеей, а не раздает ее налево и направо. Он товаром
ведает, а не чувствами. Ему должны деньги. А он отпускает ей в кредит. Все
его требования денег тщетны. Остается только приглядывать за ней, пока он
их не получит. В таких обстоятельствах его нынешнее отношение - самое
лучшее, на что он способен.
Марии приходилось подхлестывать себя, чтобы произнести
вдохновенно-дерзкую речь, когда надо было встречаться с ним лицом к лицу
каждый день. Бандини не обращал ни малейшего внимания на ее смертный ужас
перед мистером Крэйком.
Запишите в долг, мистер Крэйк. Запишите мне на счет.
Весь день до самого ужина Мария ходила по дому, ожидая этого отчаянного
вдохновения, так необходимого для похода в лавку. Она подходила к окну и
садилась, заложив руки в карманы фартука, сжав в кулаке четки, - ждала.
Так она делала и раньше, всего два дня назад, в субботу, и за день до
этого, и все дни до этого, всю Весну, Лето, Зиму, год за годом. Однако
теперь мужество ее спало в загнанном измождении и никак не хотело
просыпаться. Она не могла пойти в лавку еще раз, не могла видеть этого
человека.
Из окна в бледных зимних сумерках она увидела Артуро - через дорогу с
компаний соседских ребят. Они играли в снежки на пустыре. Мария открыла
дверь.
- Артуро!
Она позвала именно его, потому что он был самым старшим. Артуро заметил
ее в дверях. Стояла белая тьма. По молочному снегу быстро ползли глубокие
тени.
Холодно горели уличные фонари - холодное мерцание в ледяной дымке.
Проехала машина, угрюмо громыхая цепями на колесах.
- Артуро!
Он знал, чего ей надо. От отвращения он сжал зубы. Он знал: она хочет,
чтобы он сходил в лавку. Трусиха, просто трусит, стрелки на него
переводит, Крэйка боится. В ее голосе появлялась эта особая дрожь, когда
наступало время идти в лавку. Он попробовал отлынить, сделав вид, что не
слышит, но она все звала его, пока ему не захотелось заорать, а остальные
пацаны, загипнотизированные этой дрожью в голосе, не прекратили швыряться
снежками и не уставились на него, как бы умоляя что-нибудь сделать.
Он кинул еще один снежок, посмотрел, как тот разлетелся, и потрюхал к
ней по снегу и обледенелой мостовой. Теперь ее было видно отчетливо. Губы
дрожали от вечернего холода. Она стояла, обхватив себя худенькими руками,
притоптывая носками тапочек, чтобы ноги не мерзли.
- Чё надо? - спросил он.
- Тут холодно, - сказала она. - Зайди внутрь, скажу.
- Ну в чем дело, Ма? Я тороплюсь.
- Я хочу, чтобы ты сходил в лавку.
- В лавку? Нет! Я знаю, почему ты хочешь, чтобы я туда пошел, - ты
боишься, что у нас на счету слишком много. Так вот, я не пойду. Ни за что.
- Сходи, пожалуйста, - сказала она. - Ты уже большой и все
