понимаешь. Ты ведь знаешь, какой мистер Крэйк.
Еще б не знать. Крэйка он ненавидел - вонючка, все время выпытывает,
пьяный его отец или трезвый, куда он все свои деньги девает, и как вы,
вопсы, вообще живете без единого цента за душой, и почему это твой старик
никогда не ночует дома, у него что - на стороне баба есть, которая его
деньги проедает? Мистера Крэйка он знал и ненавидел.
- А почему Август не может? - спросил он. - Черт подери, да тут
только я и работаю. Кто уголь и дрова носит? Я. Каждый раз. Пусть Август
сходит.
- Но ведь Август не пойдет. Он боится.
- Тьфу. Трус. Чего там бояться? Ладно, я все равно не пойду.
Он повернулся и потопал обратно к мальчишкам. Битва снежками
разгорелась вновь.
На стороне противника сражался Бобби Крэйк, сын бакалейщика. Ты у меня
сейчас получишь, собака. Мария позвала с крыльца еще раз. Артуро не
ответил. Он закричал, чтобы заглушить ее голос. Уже совсем стемнело, и
окна мистера Крэйка расцвели в ночи. Артуро каблуком выковырял из мерзлой
земли камень и залепил его в снежок. Маленький Крэйк прятался за дерево в
пятидесяти футах. Артуро швырнул снежок с таким неистовством, что все тело
напряглось, но промазал - снаряд всего на какой-то фут в сторону ушел.
Когда Мария вошла, мистер Крэйк тяпал тесаком по кости, лежавшей на
колоде.
Дверь скрипнула, и он увидел ее - незначительную фигурку в старом
черном пальто с высоким меховым воротником, протертым до белых пятен кожи
в черной массе. Лоб ее закрывала истасканная коричневая шляпка - под нею
скрывалось лицо очень старого ребенка. Ее чулки из искусственного шелка
давно вылиняли, и былой блеск стал желтоватым загаром, подчеркивавшим
белую кожу и коленные чашечки под ними, а ее старые туфли выглядели от
этого еще мокрее и древнее. Она прошла, как ребенок - со страхом, на
цыпочках, в почтении - к тому знакомому месту, где неизменно делала все
покупки, подальше от колоды мистера Крэйка, туда, где прилавок сходился со
стеной.
В прежние годы она, бывало, здоровалась с ним. Теперь же чувствовала,
что ему такая фамильярность может не показаться, и тихо стояла в своем
уголке, пока он не соизволит ее обслужить.
Увидев, кто пришел, он не обратил внимания, а она пыталась
заинтересованно и с улыбкой наблюдать, как он замахивается своим тесаком.
Роста он был среднего, лысоват, носил очки в целлулоидной оправе -
обычный сорокот. За одним ухом покоился толстый карандаш, за другим -
сигарета. Его белый фартук свисал до верха ботинок, синяя мясницкая тесьма
обмотана вокруг талии. Он рубил кость внутри красного сочного огузка.
Она выдавила:
- Хорошо выглядит, правда?
Он перевернул вырезку несколько раз, сдернул с рулона квадрат бумаги,
расстелил его на весах и швырнул на них кусок. Мягкими опытными пальцами
быстро его завернул. Она прикинула, что кусок потянет доллара на два -
интересно, кто его купил, может, кто-нибудь из богатых американских
покупательниц мистера Крэйка с Университетского Холма.
Мистер Крэйк между тем взвалил остаток огузка себе на плечо и скрылся в
леднике, закрыв за собой дверь. Казалось, он просидел в леднике довольно
долго. Затем вынырнул, сделал удивленные глаза при виде ее, прокашлялся,
защелкнул дверь ледника, запер ее на засов на ночь и пропал где-то в
задней комнате.
Она предположила, что тот вышел в уборную помыть руки, и подумала, не
закончилась ли у нее паста "Золотая Пыль", и тут все, что нужно было для
дома, внезапно нахлынуло на нее, обрушилось на память, и слабость, будто
обморок, охватила, похоронила ее под лавиной мыла, маргарина, мяса,
картошки и множества всего остального.
Крэйк появился снова с метлой и начал сметать в кучку опилки вокруг
колоды. Она подняла глаза на часы: без десяти шесть. Бедный мистер Крэйк!
Устал, наверное.
Как и всем мужчинам, наверняка ему хочется горяченького.
Мистер Крэйк перестал мести и помедлил, зажигая сигарету. Свево курил
только сигары, но почти все американские мужчины курили сигареты. Мистер
Крэйк посмотрел на нее, выпустил дым и продолжал подметать.
Она произнесла:
- Холодная погода у нас нынче стоит.
Тот же только кашлянул, и она подумала, что он не расслышал, поскольку
опять скрылся в подсобке и вернулся с совком и картонной коробкой. Кряхтя
и вздыхая, он согнулся и замел опилки на совок, а затем вытряхнул их в
коробку.
- Не нравится мне эта холодина, - продолжала она. - Мы Весны ждем,
особенно Свево.
Он еще раз кашлянул, но не успела она и словечка вставить, как он понес
коробку в глубину лавки. Она услышала плеск текущей воды. Он вернулся,
вытирая руки о фартук, такой славный беленький фартук. На кассе очень
громко он выбил ПРОДАЖИ НЕТ. Она шевельнулась, перенеся вес тела с одной
ноги на другую. Большие часы тикали себе дальше. Электрические такие,
новые, тикают странно. Теперь настало ровно шесть часов.
Мистер Крэйк выгреб монеты из выдвижного ящичка кассы и разложил их на
стойке.
Оторвал клочок бумаги от рулона и потянулся за карандашом. Затем
склонился и сосчитал дневные чеки. Возможно ли, что он не замечает ее
присутствия в лавке?
Но он же видел, как она вошла и встала тут! Он смочил карандаш кончиком
розового языка и начал складывать цифры столбиком. Она подняла брови и
подошла к витрине посмотреть на разложенные фрукты и овощи. Апельсины:
шестьдесят центов за дюжину. Спаржа: пятнадцать центов за фунт. Ох ты ж
господи, ох господи. Яблоки - два фунта за четвертачок.
- Клубника! - сказала она. - Да еще и Зимой! Это калифорнийская
клубника, мистер Крэйк?
Он смел монеты в банковский мешочек и пошел к сейфу, возле которого
присел на корточки и поиграл пальцами с цифровым замком. Большие часы
тикали. Когда он закрыл сейф, на часах было десять минут седьмого. Он
сразу же исчез в глубине лавки снова.
Теперь она уже не стояла с ним лицом к лицу. Пристыженная, измученная,
с уставшими ногами, сцепив руки на коленях, сидела она на пустом ящике и
смотрела в замороженные витрины. Мистер Крэйк снял фартук и бросил его на
колоду. Оторвал от губ сигарету, уронил ее на пол и намеренно раздавил.
Потом сходил в глубину лавки снова, вернулся с пальто. Только оправляя
воротник, он заговорил с нею в первый раз:
- Давайте, миссис Бандини. Господи Боже мой, я ж не могу тут всю ночь
ошиваться.
При звуке его голоса она потеряла равновесие. Улыбнулась, чтобы скрыть
смущение, но лицо ее побагровело, а глаз она не подняла. Руки ее
затрепетали у горла.
- Ох! - вымолвила она. - А я - я вас ждала!
- Что брать будете, миссис Бандини - вырезку из лопатки?
Она встала в угол и сложила рот гузкой. Сердце у нее билось так часто,
что она не могла придумать, что и сказать.
- Мне кажется, я хочу... - промолвила она.
- Давайте скорее, миссис Бандини. Господи, вы тут уже полчаса стоите,
и до сих пор не решили, что будете брать.
- Я думала...
- Вы хотите вырезку из лопатки?
- А вырезка из лопатки - это сколько, мистер Крэйк?
- Та же самая цена. Господи Боже мой, миссис Бандини. Вы столько лет
уже ее покупаете. Та же самая цена. Все время цена одна.
- Я возьму на пятьдесят центов.
- Почему вы мне раньше не сказали? - спросил он. - Я тут хожу, мясо
в ледник убираю.
- Ох, простите меня, мистер Крэйк.
- На этот раз я вам достану. Но потом, миссис Бандини, если хотите,
чтобы я вас обслужил, приходите пораньше. Господи Боже мой, мне еще домой
сегодня добираться.
Он вытащил срез мяса с лопатки и начал точить нож.
- Слушайте, - сказал он. - А что нынче Свево поделывает?
За те пятнадцать с лишним лет, что Бандини и мистер Крэйк знали друг
друга, бакалейщик всегда обращался к нему по имени. Мария постоянно
чувствовала, что Крэйк боится ее мужа. Верой в это она втайне гордилась.
Теперь они заговорили о Бандини, и она снова пересказала ему монотонную
повесть о несчастьях каменщика колорадскими зимами.
- Видел я вчера вечером Свево, - сказал Крэйк. - Видел его возле
дома Эффи Хильдегард. Знаете ее?
Нет - она ее не знала.
- Присматривайте вы за этим Свево, - вкрадчиво пошутил он, но в
голосе слышался намек. - Не спускайте с него глаз. У Эффи Хильдегард
много денег. К тому же, вдова она, - добавил он, изучая шкалу весов. -
Владелица трамвайной компании.
Мария внимательно посмотрела на него. Он завернул и перевязал мясо,
шлепнул кусок на прилавок перед нею.
- И недвижимости у нее в этом городе много. Красивая она женщина,
миссис Бандини.
Недвижимость? Мария вздохнула с облегчением:
- О, Свево знает много людей с недвижимостью. Он, вероятно,
прикидывает для нее какую-нибудь работу.
Она покусывала ноготь большого пальца, когда Крэйк заговорил снова:
- Что еще, миссис Бандини?
Она заказала и остальное: муки, картошки, мыла, маргарина, сахара.
- Чуть не забыла! - воскликнула она. - И фруктов тоже, полдюжины вон
тех яблок. Дети любят фрукты.
Мистер Крэйк еле слышно выругался, рывком открывая кулек и роняя в него
яблоки.
Он не одобрял фруктов на счету Бандини: беднякам нет причины
роскошествовать.
Мясо и мука - да. Но чего ради им есть фрукты, когда и так ему столько
должны?
- Господи милостивый, - сказал он. - Эти дела с кредитами должны
когда-то прекратиться, миссис Бандини! Говорю вам: так продолжаться не
может. Я по вашему счету ни пенни с сентября еще не получил.
- Я ему скажу! - выпалила она, отступая от прилавка. - Я скажу ему,
мистер Крэйк.
- А-а! И что это даст?
Она собрала свои кульки.
- Я ему скажу, мистер Крэйк! Скажу сегодня же вечером.
Какое облегчение - снова выйти на улицу! Как же она устала. Все тело
болит.
Однако, она улыбалась, вдыхая холодный ночной воздух, любовно прижимая
к себе пакеты, будто те были самой жизнью.
Мистер Крэйк ошибся. Свево Бандини - семейный человек. И чего ради ему
разговаривать с женщиной, владеющей недвижимостью?
5.
Артуро Бандини был довольно-таки уверен, что не попадет в ад после
того, как умрет. Дорога в ад лежит через смертный грех. Нагрешил он много,
считал он, но Исповедь его спасала. Он всегда приходил к Исповеди вовремя
- то есть, пока не умер. И стучал по дереву всякий раз, когда думал об
этом: он всегда будет приходить вовремя, - пока не умрет. Поэтому Артуро
был довольно-таки уверен, что в ад после смерти не попадет. По двум
причинам. Исповедь и то, что он быстро бегает.
Вот только Чистилище, промежуточная станция между Адом и Раем, его
беспокоило.
Катехизис выдвигал требования к Небесам недвусмысленно: душа должна
быть абсолютно чиста, без малейшего пятнышка греха. Если же душа при
смерти недостаточно чиста, чтобы попасть в Рай, и недостаточно загажена
для Ада, остается эта промежуточная станция, это Чистилище, где душа горит
и горит, пока не сведет с себя все пятнышки.
В Чистилище - одно утешение: рано или поздно наверняка загремишь в
Рай. Но стоило Артуро осознать, что его пребывание в Чистилище может
затянуться на несколько миллионов триллионов миллиардов лет, и придется
все это время лишь гореть, гореть и гореть, то и Рай в конечном итоге
утратил свою привлекательность. В конце концов, даже сто лет - долго. А
уж сто пятьдесят миллионов лет - и подавно.
Нет: Артуро был уверен, что сразу в Рай никогда не попадет. Сколько бы
такая перспектива его ни ужасала, он знал, что обречен долго колобродиться
в Чистилище. Но разве человеку не дано ничего сделать, дабы сократить
чистилищное испытание огнем? В своем Катехизисе он нашел решение этой
проблемы.
Сократить ужасное пребывание в Чистилище, утверждал Катехизис, можно
добрыми трудами, молитвой, постом с воздержанием и накоплением
индульгенций. Добрые труды, насколько они его касались, вылетали сразу.
Хворых он никогда не навещал, поскольку не знал ни одного. Нагих не
одевал, поскольку ни одного не видел.
Покойников не хоронил - на это существовали гробовщики. Он никогда не
подавал милостыню бедным, поскольку давать было нечего; а кроме этого,
