мастерок, мастерок каменщика, его отца. Все тело и ум его возмутились и
запротестовали.
Его мать во тьме угольного сарая с мастерком отца. Как грубо вторглись
в то, что принадлежало ему одному. Его мать не имела права быть здесь. Как
будто она его тут обнаружила, за мальчишеским грешком, точно в том же
месте, где он, бывало, этим занимался; а тут она, сидит и злит его его же
воспоминаниями, он ее ненавидел, ее - тут, с отцовским мастерком в руке.
Что это даст? Ходить и напоминать себе о нем, одежду его перебирать,
кресло трогать? О, он ее сто раз видел - смотрит на его пустое место за
столом; а теперь - вот, держится за его мастерок в угольном сарае,
замерзла до смерти уже, но ей это безразлично, как покойнице. В ярости он
пнул ведерко для угля и расплакался:
- Мамма! - зло крикнул он. - Ну что ты делаешь? Зачем ты здесь
сидишь? Ты же умрешь тут, Мамма! Ты заколеешь!
Она поднялась и, качаясь, направилась к двери, вытянув перед собой
побелевшие руки, с печатью холода на лице, от которого отхлынула вся
кровь, - мимо него, в вечернюю полутьму. Сколько она тут просидела, он не
знал,- может, час, может, больше, - но то, что она, должно быть,
полумертва от холода, он понял. Она шла в оцепенении, осматриваясь так,
будто видела это место впервые.
Артуро наполнил ведерко углем. В сарае терпко пахло известью и
цементом. С одной балки свисала роба Бандини. Он стащил ее и разодрал
надвое. Шляться повсюду с Эффи Хильдегард - это нормально, это ему
нравится, но почему из-за этого должна так страдать его мама, да еще и его
заставлять страдать? Мать свою он тоже возненавидел: дура, специально
убить себя хочет, а что со всеми остальными будет, с ним, с Августом и с
Федерико, - на это ей наплевать. Все они - придурки. Единственный во
всей семье, в ком хоть какой-то здравый смысл сохранился, - это он сам.
Мария уже лежала в постели, когда он вернулся в дом. Полностью одетая,
она дрожала под всеми одеялами. Он взглянул на нее и нетерпеливо
скривился. Сама виновата: чего поперлась в сарай? Однако, нужно было
проявить участие.
- С тобой все в порядке, Мамма?
- Оставь меня в покое, - прошептала она трясущимися губами. - Оставь
меня в покое, Артуро, и все.
- Тебе грелку дать?
Она не ответила. Из уголков ее глаз к нему метнулся быстрый
раздраженный взгляд.
Этот взгляд он принял за ненависть, словно она хотела, чтобы он исчез
долой с ее глаз навсегда, будто он во всем этом виноват. Он удивленно
присвистнул: блин, ну и странная же у него мамочка; слишком серьезно ко
всему относится.
Он вышел из спальни на цыпочках, опасаясь не ее, а того, что с нею
может сделать его присутствие. Когда Август с Федерико вернулись домой,
она встала и приготовила ужин: яйца вкрутую, гренки, жареная картошка и по
яблоку на брата.
Сама к еде не притронулась. После ужина они увидели ее на том же месте:
у окна в гостиной, не отрывает глаз от белой улицы, только четки
пощелкивают о качалку.
Странные времена. В тот вечер можно было только жить и дышать. Они
сидели вокруг печки и чего-то ждали. Федерико подполз к ее креслу и
положил руку ей на колено.
Не прерывая молитвы, она лишь покачала головой, как
загипнотизированная. Так она хотела, чтобы Федерико понял: не лезь, не
трогай, оставь ее в покое.
На следующее утро она снова была прежней, заботливой и улыбалась весь
завтрак.
Яйца приготовила "по-маминому" - по-особому, когда желтки затягивает
белками. И только посмотрите на нее! Тщательно зачесала волосы, глаза -
огромные и яркие.
Когда Федерико бухнул третью ложку сахара себе в кофе, она возмутилась
с показной суровостью:
- Не так, Федерико! Давай я тебе покажу.
И опорожнила его чашку в кухонную раковину.
- Если хочешь кофе послаже, я тебе сделаю. - Вместо чашки на блюдце
Федерико она водрузила сахарницу. Сахару в ней было ровно наполовину.
Остальное она долила кофе. Даже Август рассмеялся, хотя надо было
признать: тут может быть грех, мотовство.
Федерико с подозрением отхлебнул.
- Шикарно, - сказал он. - Только на сливки места не осталось.
Она расхохоталась, схватившись за горло, и они обрадовались от того,
что она счастлива, но мама продолжала смеяться, оттолкнув стул от стола и
сгибаясь от хохота. Не так уж и смешно это было; чего уж тут смешного? Они
уныло наблюдали, а смех все не кончался, даже когда их физиономии
вытянулись. Они видели, как в глазах у нее набухли слезы, лицо
побагровело. Она поднялась, зажав ладонью рот, и доковыляла до раковины.
Наполнила стакан и пила до тех пор, пока вода не забулькала в горле,
больше не смогла и, наконец, шатаясь, добрела до спальни и вытянулась на
кровати; смех начал стихать.
И вот она снова успокоилась.
Они встали из-за стола и посмотрели, как она лежит на кровати. Как
каменная, глаза - будто кукольные пуговицы, воронка пара толчками
поднимается в холодный воздух.
- Идите в школу, пацаны, - сказал Артуро. - Я остаюсь дома.
Когда они ушли, он подошел к постели:
- Тебе принести чего-нибудь, Ма?
- Уходи, Артуро. Оставь меня в покое.
- Позвать доктора Хастингса?
- Нет. Оставь меня в покое. Уходи. Ступай в школу. Опоздаешь.
- Может, Папу поискать?
- Не смей.
Неожиданно ему показалось, что так будет правильно.
- Все равно попробую, - сказал он. - Так и сделаю. - И он рванулся
за курткой.
- Артуро!
Она кошкой соскочила с кровати. Когда он обернулся, в чулане с одеждой,
просунув одну руку в свитер, то ахнул от неожиданности: она уже стояла
рядом.
- Не смей ходить за своим отцом! Ты слышишь? Только попробуй! - она
так близко наклонилась к его лицу, что ее горячая слюна, срывавшаяся с
губ, забрызгала его.
Он отпрянул в угол и отвернулся, боясь ее, боясь даже взглянуть на нее.
С силой, изумившей его, она схватила его за плечо и развернула к себе.
- Ты ведь его видел, правда? Он с этой женщиной.
- С какой женщиной? - Он резко вывернулся и засуетился, влезая в
свитер. Мария оторвала его руки и взяла его за плечи так, что ногти
впились в тело:
- Артуро, посмотри мне в глаза! Ты его видел, правда?
- Нет.
Но он улыбнулся; не потому, что хотел ее помучить, а потому, что верил:
в своей лжи он преуспел. Причем улыбнулся слишком поспешно. Рот ее
сомкнулся, и лицо смягчилось от поражения. Она слабо улыбнулась, не желая
знать всего, однако смутно довольная, что он постарался защитить ее от
дурных известий.
- Понимаю, - произнесла она. - Понимаю.
- Ты ничего не понимаешь, ты ахинею несешь.
- Когда ты видел его, Артуро?
- Говорю тебе, я его не видел.
Она выпрямилась и расправила плечи.
- Ступай в школу, Артуро. Со мной все хорошо будет. Мне никто не нужен.
Но даже так он остался дома, бродил по комнатам, поддерживал огонь в
печках, то и дело заглядывая к ней в комнату, где она лежала, как обычно,
остекленевшие глаза изучали потолок, постукивали четки. Она больше не
заставляла его идти в школу, и он чувствовал, что может ей как-то
пригодиться, что ей спокойнее от его присутствия. Через некоторое время он
извлек книжку "Ужасных Преступлений" из своего тайника под полом и уселся
читать в кухне, утвердив ноги на чурке в духовке.
Ему всегда хотелось, чтобы мама была хорошенькой, красивой. Теперь же
это желание стало одержимостью, эта мысль просачивалась сквозь страницы
"Ужасных Преступлений" и претворялась в ничтожество женщины, лежавшей на
кровати. Он отложил журнал и просто сидел, кусая губу. Шестнадцать лет
назад его мать была прекрасна - он видел ее фотографию. Ох эта
фотография! Множество раз, возвращаясь домой из школы и видя, что мама
устала, вся в хлопотах и совсем не красива, он подходил к чемодану и
вытаскивал ее - фотографию большеглазой девочки в широкополой шляпке,
улыбавшейся множеством мелких зубок, красавица, а не девочка, стоит под
яблоней на заднем дворе Бабки Тосканы. О Мамма, тогда бы тебя поцеловать!
О Мамма, зачем же ты так изменилась?
Неожиданно ему захотелось посмотреть на фотографию снова. Он спрятал
свою макулатуру и открыл дверь в пустую комнату рядом с кухней, где
хранился мамин чемодан. Дверь он запер изнутри. Хм, а зачем, интересно, он
это сделал? Артуро откинул задвижку обратно. В комнате было как в леднике.
Он подошел к окну, возле которого стоял чемодан. Затем вернулся и опять
запер дверь. Смутно он чувствовал, что этого делать не следует, однако что
с того: он что, не может посмотреть на фотографию своей матери без этого
ощущения зла, унижающего его? Ну а предположим, это вообще не его мать на
самом деле: так ведь раньше и было, поэтому какая разница?
Под слоями белья и занавесок, которые его мать берегла, пока "у нас не
будет дома получше", под лентами и ползунками, которые когда-то носили они
с братьями, он нашел фотографию. Ах ты ж! Он поднял ее к свету и уставился
на чудо этого милого лица: вот мама, о которой он всегда мечтал, эта
девочка, и двадцати еще нет, чьи глаза, знал он, походили на его. А не эта
изможденная женщина на другой половине дома, с худым измученным лицом,
длинными костлявыми руками. Знать бы ее тогда, помнить бы все с самого
начала, впитать бы уют ее прекрасного чрева, жить бы, помня все с самого
начала, однако ни черта он с того времени не помнил, она всегда была
такой, как сейчас, изможденной, с этим томлением боли, с большими глазами
кого-то другого, со ртом, что стал мягче, будто она много плакала.
Пальцем он провел по контуру ее лица, целуя его, вздыхая и бормоча о
прошлом, которого никогда не знал.
Когда он отложил фотографию в сторону, взгляд его упал в угол чемодана.
Там лежала крохотная ювелирная шкатулочка из лилового бархата. Раньше он
никогда ее не замечал. Находка удивила его, поскольку он шарил в чемодане
неоднократно.
Лиловая коробочка открылась, едва он нажал на пружинный замочек.
Внутри, на шелковом ложе угнездилась черная камея на золотой цепочке.
Выцветшая надпись на карточке, заткнутой в шелк, объяснила ему, что это
такое. "Марии, замужем год сегодня. Свево."
Ум его работал очень быстро, пока он пихал шкатулочку себе в карман и
запирал чемодан. Роза, веселого Рождества тебе. Подарочек. Купил тебе,
Роза. Долго на него копил. Тебе, Роза. С Новым годом.
Он ждал Розу на следующее утро в восемь часов, стоял возле поилки в
вестибюле.
Последний день занятий перед рождественскими каникулами. Он знал, что
Роза всегда приходит в школу рано. Он же обычно едва успевал к последнему
звонку, два последних перед школой квартала приходилось нестись сломя
голову. Он знал наверняка, что монахини, проходившие мимо, разглядывали
его с подозрением, несмотря на свои елейные улыбочки и пожелания веселого
Рождества. В правом кармане пальтеца он чувствовал укромную важность
своего подарка Розе.
К восьми пятнадцати начали подходить ученики: девчонки, разумеется, но
Розы среди них не было. Он следил за электрическими часами на стене.
Восемь тридцать, а Розы по-прежнему нет. Он недовольно нахмурился: целых
полчаса убил в этой школе, и ради чего? Не за фиг собачий. Сестра Селия
пронеслась вниз по лестнице из монастырских покоев, ее стеклянный глаз
сверкал ярче живого. Увидев, как Артуро переминается с ноги на ногу -
Артуро, который вечно опаздывал, - она взглянула на свои часы.
- Царица небесная! У меня что - часы остановились?
Она сверилась с электрическими на стене.
- Ты что, вчера вечером домой не ходил, Артуро?
- Ходил, конечно, Сестра Селия.
- Ты хочешь сказать, что сегодня специально пришел на полчаса раньше?
- Я пришел учиться. По алгебре отстаю.
Она недоверчиво улыбнулась:
- При том, что завтра начинаются рождественские каникулы?
- Вот именно.
Однако, он знал, что это прозвучало неубедительно.
- Веселого Рождества тебе, Артуро.
- И вам того же, Сестра Селия.
Без двадцати девять - Розы по-прежнему нет. Казалось, все на него
таращатся, даже братья, которые вылупились так, будто он попал в чужую
