боли, его отец, который никогда не плакал и никогда не бился. Он хотел
быть вместе со своим отцом, поэтому натянул башмаки и заспешил наружу, где
над снегом согнулся Бандини, задыхаясь и дрожа. Однако, хорошо было
слышать что-то и поверх рыданий, громче их - слышать его ярость, его
проклятья. Он пришел в восторг, когда услышал, как отец клянется
отомстить. Я ее убью, клянусь Богом, я ее убью. Он уже брал себя в руки.
Снег остановил кровотечение. Он стоял теперь, отдуваясь, осматривая
окровавленную одежду, и руки его были все запятнаны алым.
- Кому-то придется за все это заплатить, - бормотал он. - Sangue de
la Madonna! Такое не забудется.
- Папа...
- Чего тебе надо?
- Ничего.
- Тогда иди в дом. Иди к своей ненормальной мамаше.
И все. Он пропахал сугроб, выбираясь на мостовую, и зашагал по улице.
Мальчик смотрел, как он уходит, запрокинув лицо в ночь. Так он обычно и
ходил, спотыкаясь сейчас вопреки собственной решимости. Но нет - через
несколько шагов он обернулся:
- Вам, дети, счастливого Рождества. Возьмите деньги, сходите и купите
себе, чего захотите.
И он пошел дальше, выпятив вперед подбородок, рассекая холодный воздух,
крепясь от глубокой раны, которая не кровоточила.
Мальчик вошел в дом. Денег на полу уже не было. Одного взгляда на
Федерико, горько всхлипывавшего, протягивая ему обрывок пятидолларовой
бумажки, зажатой в кулаке, хватило понять, что произошло. Артуро открыл
печку. Черный пепел от сгоревшей бумаги еще слабо дымился. Он закрыл
дверцу и осмотрел весь пол - пусто, если не считать пятен засохшей крови.
С ненавистью он глянул на мать. Та даже не пошевельнулась, даже виду не
подала, лишь полуоткрытые губы ее шевелились: она снова читала свои
молитвы.
- Веселого Рождества! - презрительно фыркнул он.
Федерико выл. Август был настолько потрясен, что даже слова вымолвить
не мог.
Ага: Веселое Рождество. Ах, дай ей, Папа! Мы с тобой вместе, Папа,
потому что я знаю, каково тебе, потому что со мной тоже так бывало, но
тебе следовало сделать так, как сделал я, Папа, вмазать ей хорошенько, как
я, и тогда тебе бы сразу стало лучше. Потому что ты меня просто убиваешь,
Папа, когда уходишь совсем один, а все лицо у тебя в крови, ты меня
убиваешь.
Он вышел на крыльцо и сел. Ночь переполнялась его отцом. Он видел
красные пятна на снегу, где Бандини бился и падал на колени, чтобы прижать
его к лицу. Кровь Папы, моя кровь. Он спустился с крыльца и ногой накидал
снега на то место, пока вся кровь не исчезла. Никто не должен этого
видеть: никто. Потом вернулся в дом.
Мать его не пошевелилась. Как он ее ненавидел! Одним движением он
вырвал четки у нее из рук и разорвал на части. Она смотрела на него, как
великомученица. Встала и вышла за ним наружу; обрывки четок были зажаты у
него в кулаке. Он зашвырнул их далеко в снег, и они рассеялись, как
семечки. Она спустилась мимо него прямо в снег.
В изумлении он наблюдал, как она ступила по колени в эту белизну,
ошеломленно озираясь. То там, то тут, везде, где отыскивалась бусинка, ее
рука хватала пригоршни снега. Отвратительно. Она лапала то самое место,
где кровь его отца окрасила снег.
Ну ее к черту. Он уходит. Он хочет отца. Он оделся и зашагал по улице.
Веселого Рождества. Оно расписало весь город зеленым и белым. Сотня
долларов в печке - а как же он, как же братья? Можно быть святой и
твердой, но почему должны страдать все они? В его матери просто слишком
много Бога.
Куда теперь? Он не знал, но только не домой, не к ней. Отца своего он
понять мог. Мужчина должен что-то делать: никогда ничего не иметь слишком
монотонно.
Следует признать: если б ему пришлось выбирать между Марией и Эффи
Хильдегард, то всякий раз выбор был бы в пользу Эффи. Когда итальянские
женшины достигают определенного возраста, их ноги тончают, а животы
толстеют, груди опадают, и в них теряется искорка. Он попытался
представить Розу Пинелли в сорок. Ноги у нее будут худыми, как у его
матери; брюхо - толстое. Но представить себе он этого не мог. Эта Роза,
такая миленькая! Уж лучше бы она умерла. Он рисовал себе болезнь, которая
будет грызть ее изнутри, пока не придется организовать похороны. Вот тогда
бы он был счастлив. Он подойдет к ее смертому одру и остановится в
изголовье. Она слабо возьмет его руку своими горячими пальцами и скажет,
что умирает, а он ответит: очень жаль, Роза, у тебя был шанс, но я всегда
тебя буду помнить, Роза. Затем - похороны, плач, и Розу опустят в землю.
Он же останется ко всему этому холоден, будет стоять там и слегка
улыбаться своим великим грезам. Годы спустя, на стадионе Янки, под рев
толпы он вспомнит умирающую девочку, которая держала его за руку и просила
прощения; лишь несколько секунд помедлит он в этом воспоминаньи, а затем
повернется к женщинам во всей этой толпе и кивнет им, всем своим женщинам,
и ни одной итальянки не будет среди них; одни блондинки, высокие и
улыбчивые, десятки блондинок, как Эффи Хильдегард, и ни единой итальянки
на всем стадионе.
Так дай же ей, Папа! Я за тебя, старина. Настанет день, и я тоже это
сделаю:
когда-нибудь буду сидеть там с такой же милашкой, как эта, и она уж
точно не будет царапать мне лицо, и звать меня воришкой тоже не будет.
И вместе с тем, откуда ему знать, что Роза не умирает? Умирает,
конечно, как и все остальные люди, кто с каждой минутой все ближе и ближе
подходят к краю могилы. Но предположим, просто шутки ради, что Роза
действительно умирает! Был же у него дружок в прошлом году, Джо Таннер.
Убился на велике; сегодня еще жив, а завтра - уже нет. А Нелли Фразье?
Камешек в туфлю попал; она его не вынула вовремя; заражение крови, раз -
и померла, вот уже у них и похороны.
Откуда ему знать, что Розу не переехало машиной с тех пор, как он ее в
тот последний ужасный раз видел? Вполне возможно. Откуда ему знать, что ее
не ударило током? Такое часто случается. Почему с ней не могло? Ему,
конечно, на самом деле не хочется, чтобы она умерла, вовсе нет, вот те
крест и провалиться мне на этом самом месте, но все-таки шанс-то есть.
Бедняжка Роза, такая молоденькая и хорошенькая - и умерла.
Он бродил по центру города, там ничего нет, одни люди с пакетами
спешат. Перед Скобяной Компанией Уилкса он долго разглядывал витрину со
спортивными товарами.
Пошел снег. Он бросил взгляд на горы. Их пятнали черные тучи. Им
овладело странное предчувствие: Роза Пинелли умерла. Точно умерла.
Всего-то дел: пройти три квартала по Жемчужной улице и два квартала на
восток по Двенадцатой - вот и доказательство. Он подойдет, а на парадной
двери Пинелли будет висеть траурный венок. Артуро в этом так уверился, что
сразу зашагал туда. Роза умерла. Он - пророк, ему дано понимать зловещие
чудеса. Итак, это, наконец, произошло: что, чего он пожелал, сбылось, и ее
больше нет.
Так, так, смешная штука этот мир. Он воздел глаза к небу, к миллионам
снежных хлопьев, плывших к земле. Конец Розы Пинелли. Он заговорил вслух,
обращаясь к воображаемым слушателям. Стою я перед Скобяной Компанией
Уилкса, как вдруг на меня снисходит. Подхожу к ее дому, и точно - на
двери венок висит. Роскошная девка была Роза. Жалко, что померла. Он уже
спешил, предчувствие уже ослабевало, и он шагал быстрее, торопясь обогнать
его. Он плакал: о Роза, не умирай, пожалуйста, Роза. Будь еще жива, когда
я дойду до твоей двери! Я спешу, Роза, любовь моя. От самого Стадиона Янки
в личном самолете. Я приземлился прямиком на лужайке возле здания суда -
чуть триста человек не убил, которые собрались на меня посмотреть. Но я
успел, Роза. Добрался вовремя, и вот я у твоего изголовья, как раз успел,
и врач говорит, что ты теперь выживешь, а поэтому я должен уехать, чтобы
никогда больше не вернуться. Обратно к Янкам, Роза. Во Флориду, Роза.
Весенние тренировки. Янкам я тоже нужен; но ты будешь знать, где я, Роза,
читай газеты - и поймешь.
На дверях Пинелли траурного венка не было. То, что он там увидел, - и
он ахнул от ужаса поначалу, но потом ослеплявший его снег рассеялся, и он
увидел ясно вместо траурного рождественский венок. Он радовался, убыстряя
шаги прочь сквозь снегопад. Конечно, я рад! Кому захочется видеть, как
кто-то умирает? Но не радовался он, вовсе он не радовался. Он не был
звездой команды Янки. Он не прилетел сюда на личном самолете. И во Флориду
он не едет. Сейчас канун Рождества в Роклине, Колорадо. Снег валит как
черт, а его отец живет с женщиной по имени Эффи Хильдегард. Лицо его отца
разодрали пальцы матери, и он знал, что сейчас его мать молилась, братья
плакали, а зола в печке гостиной когда-то была сотней долларов.
Веселого Рождества тебе, Артуро!
8.
Одинокая дорога на западной окраине Роклина, узкая и извилистая,
падающий снег душит ее. Он теперь идет сильнее. Дорога петляет на запад,
все выше и выше, крутая дорога. Дальше - горы. Ох этот снег! Сжимает
горло всему миру, а впереди - только бледная пустота, только узкая
дорога, петляющая все быстрее. Подлая дорога, много неожиданных ям и
изгибов там, где она уворачивается от карликовых сосен, пытающихся поймать
ее своими белыми голодными руками.
Мария, что натворила ты со Свево Бандини? Что ты сделала с моим лицом?
Приземистый человек спотыкается по дороге, плечи и руки его засыпаны
снегом. В этом месте дорога крута; он расталкивает грудью падающий снег,
сугробы тянут его за ноги вниз, человек бредет по воде, которая еще не
растаяла.
Куда теперь, Бандини?
Некоторое время назад, минут сорок пять, не больше, он вихрем слетел по
этой дороге вниз, убежденный, и Бог ему в этом судья, что никогда назад не
вернется.
Сорок пять минут - и часа не прошло, а столько всего случилось, и вот
он возвращается по дороге, которую надеялся забыть.
Мария, что же ты натворила?
Свево Бандини, окровавленный платок скрывает лицо его, а гнев Зимы
скрывает самого Свево Бандини, пока тот карабкается по горной дороге
обратно ко Вдове Хильдегард и разговаривает со снежинками по пути. Так ты
скажи, скажи снежинкам, Свево Бандини; скажи им, размахивая окоченевшими
руками. Бандини всхлипнул - взрослый мужик, сорок два года, а нюни
распустил, и все потому что Рождество на подходе, а он возвращается снова
к своему греху, потому что лучше бы он с детьми своими сейчас был.
Мария, что ты натворила?
Так все и было, Мария: десять дней назад твоя мать написала это письмо,
я рассвирепел и ушел из дому, потому что терпеть не могу эту женщину. Я
должен уходить, когда она приезжает. Вот я и ушел. Много хлопот у меня,
Мария. Дети.
Дом. Снег: посмотри, какой снег сегодня, Мария. Могу я в такой снег
хоть один кирпич положить? Вот я и беспокоюсь, а тут еще твоя мать
приезжает, и я говорю себе - я говорю: а не сходить ли мне в город, не
пропустить ли пару стаканчиков? Потому что у меня хлопоты. Потому что у
меня дети.
Ах, Мария.
Он пошел в Имперскую Бильярдную, там встретил своего друга Рокко
Сакконе, и Рокко сказал, что они должны пойти к нему в номер и там выпить,
выкурить по сигаре, поговорить. Старые друзья они с Рокко: двое мужчин в
комнате, где от сигар хоть топор вешай, сидят холодным днем, пьют виски,
беседуют. Рождество скоро: отчего не выпить? Счастливого Рождества тебе,
Свево. Gratia, Рокко.
Счастливое Рождество.
Рокко заглянул в лицо своему другу и спросил, что беспокоит его, и
Бандини рассказал ему: денег нет, Рокко, дети и Рождество на носу. Да еще
теща - будь она неладна. Рокко тоже небогатый человек, не такой бедный,
как Бандини, правда, и он предложил десять долларов. Ну как мог Бандини их
принять? Он уже и так столько у своего друга назанимал, а тут еще это.
Нет, спасибо, Рокко. Я твой виски пью, этого довольно. А поэтому - a la
salute! - за старые добрые времена.
Один стаканчик, за ним другой, двое мужчин в комнате, ноги уперты в
парящий обогреватель. Тут зазвонил звонок над дверью номера Рокко. Раз, за
