преступление - он вор, похититель маминой брошки, грешник, нарушивший
десять заповедей. Вор, вор, изгой Божий, адское отродье с черной меткой в
книге своей души.
Это может пройзойти снова. Сейчас, через пять минут. Через десять минут.
Радуйся, благословенная Мария, прости меня. Теперь он уже не бежал, а
шел, но быстро, почти бежал, ужасаясь от того, что может перевозбудить
сердце. Прощай, Роза, прощайте все мысли о любви, прощай и прощайте, и
здравствуйте, тоска и раскаяние.
Ах, какой Боженька умный! Ах, как Господь к нему добр, дал еще один
шанс, предупредил, однако не убил его.
Смотри! Видишь, как я иду. Я дышу. Я жив. Я иду к Богу. Душа моя черна.
Господь очистит мою душу. Он добр ко мне. Ноги мои касаются земли,
раз-два, раз-два.
Вызову отца Эндрю. Все ему расскажу.
Он нажал кнопку звонка в стене Исповедальни. Через пять минут из
боковой двери церкви вынырнул отец Эндрю. Высокий лысоватый священник
удивленно вскинул брови, увидев одну-единственую живую душу в пустой
церкви, украшенной к Рождеству, - и та душа всего лишь мальчик с
зажмуренными глазами, челюсти плотно стиснуты, губы шевелятся в молитве.
Священник улыбнулся, извлек изо рта зубочистку, перекрестился и пошел к
Исповедальне. Артуро открыл глаза и увидел, как тот подходит, будто
существо прекрасной черноты, его присутствие успокаивало, из его черной
сутаны струилось тепло.
- Ну, что на этот раз, Артуро? - спросил он шепотом, и это было
приятно. Он положил ладонь на плечо мальчика. Как будто сам Господь Бог
коснулся. Под этим касанием вся его агония сломалась. Смутный первородный
покой зашевелился где-то в глубине, в десяти тысячах миль внутри.
- Я должен исповедаться, Отец.
- Конечно, Артуро.
Отец Эндрю оправил пояс и вступил в Исповедальню. Артуро последовал за
ним, встал на колени в будке кающегося, отделенной от священника
деревянным экраном.
Отбарабанив положенный ритуал, он начал:
- Вчера, Отец Эндрю, я рылся в мамином чемодане и нашел медальон на
золотой цепочке, и я его подрезал, Отец. Я положил его в карман, а он был
не мой, он был мамин, ей подарил его папа, он наверное кучу денег стоит,
но я его все равно спер, а сегодня подарил девчонке из нашей школы. Я
ворованное подарил на Рождество.
- Говоришь, он дорогой был? - переспросил священник.
- Похоже на то, - ответил Артуро.
- А насколько дорогой, Артуро?
- Сильно дорогой на вид, Отец. Мне ужасно жалко, Отец. Я больше
никогда красть не буду, сколько буду жить на свете.
- Я тебе вот что скажу, Артуро, - произнес священник.- Я отпущу тебе
этот грех, если ты дашь слово пойти к своей матери и признаться, что украл
медальон.
Расскажи ей так же, как рассказал мне. Если она им дорожит и захочет
его вернуть, то ты должен мне пообещать, что возьмешь его у этой девочки и
вернешь матери. Если же ты этого сделать не можешь, то должен дать мне
слово, что купишь своей маме другой. Ну что, справедливо, Артуро? Мне
кажется, Господь согласится с тем, что с тобой обошлись по-честному.
- Я верну его. Я постараюсь.
Он склонил голову, пока священник бормотал на латыни отпущение грехов.
Вот и все. Проще некуда. Он вышел из Исповедальни и опустился на колени в
церкви, прижав руки к сердцу. Оно умиротворенно билось. Он спасен. Мир, в
конце концов, - роскошное место. Он простоял на коленях долго, купаясь в
сладости этого побега. Они кореша с Богом, Бог - классный парень. Но
рисковать не стоило. Два часа, пока не пробило восемь, он читал все
молитвы, что знал. Все выходило просто отлично. То, что посоветовал святой
отец, - верняк. Сегодня вечером после банкета он расскажет маме правду:
он украл медальон и подарил его Розе.
Сначала мать, конечно, возмутится. Но это не надолго. Он знал свою
маму, знал, как от нее добиваться, чего хочется.
Он пересек школьный двор и поднялся в зал. И первой, кого он в зале
увидел, была Роза. Он подошла прямо к нему.
- Я хочу с тобой поговорить, - сказала она.
- Конечно, Роза.
Он спустился за нею следом, опасаясь, что может произойти нечто
ужасное. В самом низу лестницы она подождала, пока он откроет перед нею
дверь: рот крепко сжат, верблюжье пальтишко плотно запахнуто.
- Жуть, как есть хочу, - вымолвил он.
- Вот как? - Ее голос звучал холодно, надменно.
Они остановились на парадной лестнице возле двери, на краю бетонного
крыльца.
Она протянула руку:
- Вот, - сказала она. - Я не хочу этого.
То был его медальон.
- Я не могу принять краденого, - продолжала она. - Моя мама говорит,
что ты, наверное, это украл.
- Нет! - соврал он. - Я не крал!
- Забери, - сказала она. - Я его не хочу.
Он положил медальон в карман. Без единого слова она повернулась к двери.
- Но Роза!
Взявшись за ручку, она повернула к нему голову и мило улыбнулась:
- Ты не должен красть, Артуро.
- Я не крал! - Он прыгнул к ней, вытащил ее из проема дверей и
толкнул. Она попятилась к краю крыльца и оступилась в снег, покачнувшись и
взмахнув руками, тщетно пытаясь удержать равновесие. Очутившись в снегу,
она громко вскрикнула, широко открыв рот.
- Я не вор, - произнес он, глядя на нее сверху вниз.
Потом спрыгнул с крыльца на тротуар и зашагал прочь, быстро, насколько
хватало сил. На углу он какой-то миг еще разглядывал медальон, а затем
размахнулся и запустил им прямо через крышу двухэтажного здания,
выходившего на дорогу. И зашагал дальше. Ну его к черту, этот Банкет
Алтарных Служек. Он все равно уже есть не хочет.
7.
Канун Рождества. Свево Бандини возвращался домой, на ногах новые
ботинки, в скулах решимость и вызов, в сердце - вина. Отличные ботинки,
Бандини; где взял?
Не твое дело. В кармане у него были деньги. Их сжимал его кулак. Откуда
взялись эти деньги, Бандини? В покер выиграл. Десять дней в покер играл.
Да уж!
Но это то, что он ей скажет, а если жена не поверит, то что с того? Его
черные ботинки плющили снег, острые новые каблуки просто рубили его.
Они его ждали: как-то поняли, что он придет. Даже сам дом это
чувствовал. Все было в порядке. Мария у окна перебирала четки, быстро
шепча молитвы, как будто времени не хватит: еще несколько, пока он не
вошел в дом.
Веселого Рождества. Мальчишки развернули подарки. Каждому по одному.
Пижамы от Бабушки Тосканы. Они расселись вокруг, надев эти пижамы, -
ждут. Чего? Хорошо, что такая тишина повисла: что-то должно произойти.
Пижамы - сине-зеленые. Они их понадевали, потому что больше ничего не
оставалось. Но что-то должно случиться. В тишине ожидания чудесно было
думать, что Папа возвращается домой, и не говорить об этом.
Федерико надо было все испортить.
- Спорим, Папа сегодня вечером домой придет?
Чары рассыпались. Эта потаенная мысль принадлежала каждому по одиночке.
Молчание. Федерико пожалел о том, что раскрыл рот, и задумался, почему
ему никто не ответил.
Шаги на крыльце. Все мужчины и женщины на земле могли бы подняться на
это крыльцо, но ничьи шаги не звучали бы так, как эти. Братья посмотрели
на Марию.
Та затаила дыхание, торопять закончить еще одну молитву. Дверь
отворилась, и он вошел в дом. Тщательно закрыл дверь за собой, словно всю
свою жизнь провел за изучением точной науки закрывания дверей.
- Здрасьте.
Не мальчуган, попавшийся на краже мраморных шариков, не дворняга,
которую лупят за то, что погрызла башмак. Свево Бандини, пожалте вам,
взрослый мужчина с женой и тремя сыновьями.
- Где Мамма? - спросил он, глядя прямо на нее, будто пьянчуга,
которому хочется доказать, что и он может задавать серьезные вопросы.
Увидел ее в противоположном углу гостиной, там, где и ожидал, поскольку
еще на улице испугался ее силуэта в окне.
- Ах, вот она где.
Ненавижу тебя, думала она. Собственными пальцами так и выдрала бы тебе
зенки, чтоб ты ослеп. Тварь, так больно мне сделал, не успокоюсь, пока не
отомщу.
Папа в новых ботинках. Они поскрипывали при каждом его шаге, как будто
в них возились крохотные мышки. Он прошел через всю комнату в ванную.
Странный звук - старый добрый Папа снова дома.
Чтоб ты сдох. Никогда больше и пальцем до меня не дотронешься. Ненавижу
тебя, Господи, что ты со мною сделал, муж мой, как я тебя ненавижу.
Он вышел из ванной и остановился посреди комнаты, повернувшись к жене
спиной. Из кармана вытащил деньги. И сказал своим сыновьям:
- А не сходить ли нам в центр, пока магазины не закрылись, вы, и я, и
Мамма, все вместе, и не купить ли нам всем себе подарки на Рождество?
- Хочу велосипед! - это Федерико.
- Конечно. Будет тебе велосипед!
Артуро не знал, чего ему хочется, Август - тоже. То, зло, что он
причинил, извивалось в Бандини, но он улыбнулся и сказал, что каждому
что-нибудь найдется.
Большое Рождество. Самое большое в жизни.
Я вижу эту другую женщину в его объятиях, я чую ее запах на его одежде,
ее губы блуждали по его лицу, ее руки изучали его грудь. Как он
отвратителен, хоть бы он сдох от такой боли.
- А что мы купим Мамме?
Он развернулся к ней, не спуская глаз с денег, которые он разворачивал
в руках, купюру за купюрой.
- Смотрите, сколько денег! Лучше будет их все Мамме отдать, а? Все
деньги, которые Папа выиграл в карты. Папа у нас неплохо в карты играет.
Он поднял глаза и поглядел на нее - руки вцепились в сиденье стула,
будто она готова на него прыгнуть, и тут он понял, что боится ее, и
улыбнулся, но не от удовольствия, а от страха, и причиненное им зло
ослабляло его мужество. Он протянул деньги веером: пятерки, десятки, даже
сотня была там, - и, словно идущий на смерть приговоренный, задержал на
губах дурацкую улыбку, нагибаясь и собираясь отдать ей деньги, пытаясь
вспомнить какие-нибудь старые слова, их слова, его и ее, слова на их
языке. Она же вцепилась в ужасе в стул, заставляя себя не отстраняться от
змея вины, что сплелся в омерзительную фигуру на его лице. Еще ближе
склонялся он, вот уже всего в паре дюймов от ее волос, невыразимо смешной
в своих попытках исправить содеянное, пока она больше уже не могла
вынести, не могла удержаться, и внезапно, да так, что сама удивилась,
длинные пальцы ее вцепились ему в глаза, выдирая их, поющая сила всех ее
десяти пальцев, что оставляла струйки крови на его лице, а он кричал и
пятился, весь перед рубашки, шея и воротничок впитывали такие быстрые
красные капли. Но глаза его, Боже мой, мои глаза, мои глаза! И он пятился
и прикрывал их чашечками ладоней, пока не уткнулся спиной в стену, а все
лицо его тошнило от боли, боялся оторвать руки, боялся, что ослеп.
- Мария, - всхлипнул он. - Ох, Господи, что ты сделала со мной?
Видеть он мог; смутно, через красную занавесь он мог видеть и
спотыкался теперь по комнате.
- Ах, Мария, что ты наделала? Что ты натворила?
Качаясь, он спотыкался по всей комнате. Он слышал, как плачут его дети,
слышал слова Артуро:
- Боже мой. - Круг за кругом он шатался по всей комнате, из глаз его
текли слезы и кровь.
- Jesu Christi, что со мною стало?
У ног его валялись зеленые банкноты, и он топтал их, спотыкаясь, своими
новыми ботинками, красные капельки брызгали на сияющие черные носы, круг
за кругом, стеная и нашаривая дверь наружу, прочь, в холодную ночь, на
снег, поглубже в сугроб во дворе, воя все время, и большие руки его
загребали снег как воду и вжимали его в горящее лицо. Снова и снова белый
снег выпадал из его рук обратно на землю, пропитанный красным. В доме
сыновья его стояли, окаменев, в своих новых пижамах, передняя дверь
настежь, а свет из середины комнаты ослеплял их, не позволяя разглядеть
Свево Бандини, пока он промакивал себе лицо небесным бельем. Мария сидела
на стуле. Она не пошевельнулась, глядя на кровь и деньги, разбросанные по
комнате.
Черт бы ее побрал, думал Артуро. Будь она проклята до самого ада.
Он плакал, ему было больно за унижение отца; отец, этот человек, всегда
такой непоколебимый и мощный, а тут он видел, как тот бьется, плача от
