такой любви и вздохнул.
А незадолго до этого Имперская Бильярдная забрала его последние десять
долларов.
Если б только у этой женщины был хоть какой-нибудь недостаток, что
скрыл бы своею тенью его собственные слабости. Взять, к примеру, Терезу
ДеРенцо. Он женился бы на Терезе ДеРенцо, только она была экстравагантна,
говорила слишком много, а изо рта у нее пахло, как из сточной канавы, и
она - сильная мускулистая женщина - любила напускать на себя водянистую
слабость в его руках:
подумать только! К тому же Тереза ДеРенцо была выше его ростом! Что ж,
с такой женой, как Тереза, он бы с удовольствием отдавал Имперской
Бильярдной десять долларов за покером. Он бы думал об этом запахе, об этом
трепливом рте и благодарил бы Господа за шанс спустить свои горбом
заработанные денежки. Но не Мария.
- Артуро разбил окно в кухне, - сказала она.
- Разбил? Как?
- Сунул в него голову Федерико.
- Сукин сын.
- Он не нарочно. Он просто баловался.
- А ты что сделала? Ничего, я полагаю.
- Я намазала голову Федерико йодом. Царапина. Ничего серьезного.
- Ничего серьезного! Что ты хочешь сказать, ничего серьезного! Что ты
сделала с Артуро?
- Он разозлился. Он хотел сходить в кино.
- Хотел и пошел.
- Детишки любят кино.
- Мерзкий сучонок.
- Свево, к чему так говорить? Твой собственный сын.
- Ты его избаловала. Ты их всех избаловала.
- Он на тебя похож, Свево. Ты тоже был плохим мальчишкой.
- Я был - черта с два! Ты не ловила меня, когда я головой брата окна
бил.
- У тебя не было братьев, Свево. Зато ты столкнул своего отца с
лестницы, и он сломал себе руку.
- А что было делать, если отец... Ох, да ну его.
Он проерзал поближе и уткнулся лицом в ее заплетенные волосы. С самого
рождения Августа, их третьего сына, правое ухо его жены пахло хлороформом.
Она принесла этот запах из больницы с собой десять лет назад: или это
просто его воображение?
Он ссорился с ней из-за этого годами, ибо она вечно отрицала, что из ее
правого уха пахнет хлороформом. Даже дети пробовали нюхать - опыт не
удался, они ничего не почувствовали. Однако, запах там был, постоянно,
совсем как той ночью в палате, когда он наклонился поцеловать ее после
того, как она выкарабкалась - так близко к смерти, однако живая.
- И что с того, что я столкнул отца с лестницы? Какое это имеет
значение?
- Тебя это избаловало? Ты избалован?
- Откуда мне знать?
- Ты не избалован.
И что это, к чертям собачьим, за логика? Разумеется, он избалован!
Тереза ДеРенцо вечно талдычила, что он порочный, себялюбивый и
избалованный. Бывало, это его приводило в восторг. А та девушка - как
бишь ее звали? - Кармела, Кармела Риччи, подружка Рокко Сакконе, - так
та вообще считала, что он дьявол, а ведь она была мудра, в колледж ходила,
в Университет Колорадо, выпускница университета, а сказала, что он -
изумительный подонок, жестокий, опасный, гроза молоденьких женщин. Но
Мария - ох, Мария, она думает, что он ангел, чистый, как хлеб. Ба. Что
Мария в этом понимает? Образования у нее нет, даже средней школы не
закончила почему-то.
Даже средней школы. Ее звали Мария Бандини, но до того, как она за него
вышла, ее имя было Мария Тоскана, и средней школы она так и не закончила.
Она была младшей дочерью в семье с двумя девочками и мальчиком. Тони и
Тереза - оба выпускники средней школы. А Мария? Семейное проклятье на
ней, на самой последней из Тоскан, на этой девочке, которая хотела, чтобы
все было по-ее, и отказалась заканчивать среднюю школу. Тоскана-невежда.
Та, что без школьного аттестата - аттестат был почти в руках, три с
половиной года в старших классах, но все равно - нет аттестата. У Тони и
у Терезы они были, а Кармела Риччи, подруга Рокко, даже поступила в
Университет Колорадо. Бог против него. Из них из всех - ну почему ему
нужно было влюбиться именно в эту женщину, что сейчас у него под боком, в
эту женщину без аттестата о среднем образовании?
- Скоро Рождество, Свево, - сказала она. - Помолись, а? Попроси
Господа, чтобы Рождество было счастливым.
Ее звали Мария, и она постоянно повторяла ему то, что он уже знал.
Неужели нужно напоминать, что скоро Рождество? Вот, пожалуйста - ночь
пятого декабря. Когда мужчина засыпает рядом со своей женой в четверг,
неужели необходимо сообщать ему, что завтра пятница? А этот мальчишка
Артуро: за что ему такое наказание - сын, который балуется с санками? Ah,
povera America! Да еще молиться, чтобы Рождество было счастливым. Ба.
- Ты согрелся, Свево?
Ну, вот опять - вечно ей нужно знать, тепло ему или нет. В ней чуть
больше пяти футов росту, и он никогда не понимал, спит она или нет, такая
она тихонькая.
Жена как привидение, всегда довольна своей меньшей половиной постели,
перебирает четки и молится, чтобы Рождество было веселым. Что тут
удивляться, что он не может выплатить за этот дом, этот сумасшедший дом,
где обитает жена - религиозная фанатичка? Мужчине нужна жена, которая
разжигала бы его, вдохновляла и заставляла трудиться. А Мария? Ah, рovera
America!
Она соскользнула со своей половины кровати, ее ступни в темноте
уверенно-точно нащупали шлепанцы на коврике, и он знал, что сначала она
сходит в ванную, потом проверит мальчиков - последняя проверка перед тем,
как вернуться в постель на всю оставшуюся ночь. Жена, которая вечно
выскальзывает из постели посмотреть на трех своих сыновей. Ах, что за
жизнь! Io sono fregato!
Ну как мужчине выспаться в этом доме, где вечная суматоха, когда жена
постоянно удирает из постели без единого слова? Черт бы побрал Имперскую
Бильярдную!
Полный дом, дамы на двойках - и продул. Madonna! И он еще должен
молиться за счастливое Рождество! С такой-то удачей он должен с Господом
разговаривать! Jesu Christi, если Бог действительно есть, то пускай
ответит - почему?
Так же тихо, как и уходила, она снова оказалась рядом.
- Федерико простудился, - сказала она.
Он тоже простудился - в душе. Его сын Федерико чихнет разочек, а Мария
уже грудь ему камфарой натирает и лежит тут полночи, только об этом и
говоря; Свево же Бандини страдает в одиночку - не тело болит у него:
хуже, душа болит. Ну где еще на земле можно найти боль сильнее, чем в
собственной душе? Помогла ему Мария? Поинтересовалась хоть разочек,
страдает ли он от тяжелых времен?
Обратилась к нему: Свево, возлюбленный мой, как твоя душа сегодня? Ты
счастлив, Свево? Сможешь ли получить работу на зиму, Свево? Dio Maledetto!
А она еще хочет веселого Рождества! Да как Рождество может быть веселым,
когда ты один среди троих сыновей и жены? Башмаки дырявые, в картах не
везет, работы нет, чуть шею себе не сломал на этих проклятых санках -
какое уж тут веселье на Рождество! Он что - миллионер? А мог бы стать,
если б женился на той, на ком надо. Хе:
впрочем, он был слишком глуп.
Ее звали Мария, и он чувствовал, как мягкость постели подается под ним,
- и не сдержал улыбки, ибо знал, что она придвигается, и губы его
приоткрылись принять их - три пальчика маленькой руки, коснувшихся его
губ, уносящих его в теплую страну внутри самого солнца, а она слабо
щекотала дыханием его ноздри из полных губ своих.
- Cara sposa, - произнес он. - Жена моя дорогая.
Ее губы были влажны, и она провела ими по его глазам. Он тихонько
рассмеялся.
- Я тебя убью, - сказал он.
Она засмеялась, потом прислушалась настороженно - не проснулись ли
мальчики в соседней комнате.
- Che sara, sara, - сказала она. - Что будет, то и будет.
Ее звали Мария, и она была так терпелива, ожидая его, касаясь мышцы его
чресел, так терпелива, целуя его тут и там, а затем великий жар, который
он любил, поглотил его, и она откинулась на подушку.
- Ах, Свево. Так чудесно!
Он любил ее с такой нежной яростью, так гордясь собой, думая все время:
она не такая дура, эта Мария, она знает, что хорошо. Большой пузырь, за
которым они гнались к солнцу, взорвался меж ними, и он застонал от
радостного освобождения, застонал, как мужчина, радуясь тому, что смог
забыть ненадолго столько всего, а Мария, очень тихая на своей меньшей
половине постели, прислушивалась к грохоту своего сердца и спрашивала
себя, сколько он потерял в Имперской Бильярдной.
Наверняка очень много; возможно, десять долларов, поскольку хоть у
Марии и не было аттестата, она могла прочесть мучения мужчины на счетчике
его страсти.
- Свево, - прошептала она.
Но тот уже крепко спал.
Бандини, снегоненавистник. Тем утром он выпрыгнул из постели в пять,
как шутиха, корча рожи холодному утру, презрительно кривясь ему: ба, это
Колорадо, задница творения Господня, вечно вымерзает, не место здесь
итальянскому каменщику; ах, не жизнь у него, а сплошное проклятие.
Поджимая стопы в комок, он добрел до стула, сдернул с него штаны и
пропихнул в них ноги, не переставая думать, что теряет двенадцать долларов
в день по шкале профсоюза, восемь часов тяжелой работы - и все из-за
этого! Он дернул за шнурок шторы; та взлетела с пулеметным грохотом, и
голое белое утро нырнуло в комнату, ярко забрызгав его с ног до головы. Он
зарычал. Sporca chone: грязная морда, как он его называл.
Sporcaccione ubriaco: пьяная немытая харя.
Мария спала с сонной чуткостью котенка, и эта штора разбудила ее
быстро, глаза наполнились шустрым ужасом.
- Свево. Еще рано.
- Спи. Кто тебя спрашивает? Спи.
- Сколько времени?
- Мужчине пора вставать. А женщине время спать. Закрой рот.
Она так и не привыкла к его ранним подъемам. Ее часом было семь, не
считая того времени, что она провела в больнице, а однажды залежалась в
постели до девяти, так у нее от этого разболелась голова, этот же человек,
за которого она вышла, всегда подскакивал в пять зимой и в шесть летом.
Она знала, как он мучается в белой каталажке зимы; она знала, что к тому
времени, как она поднимется два часа спустя, он уже разгребет лопатой все
комки снега до единого на всех дорожках, и во дворе, и за ним, да еще
почистит полквартала улицы, под бельевыми веревками, весь тупик до самого
конца, громоздя отвалы повыше, передвигая сугробы, злобно врезаясь в них
своей плоской лопатой.
Так оно и вышло. Когда она встала и скользнула ногами в шлепанцы,
пальцы врастопырку, словно обтрепанные цветочки, и выглянула в кухонное
окно, он там и оказался: в тупике, за высоким забором. Великан, а не
мужчина, гигант, ставший вдруг карликом, прятался за шестифутовой оградой,
а его лопата то и дело выныривала из-за нее, взметая клубки снега к
небесам.
Но он не развел огня в кухонной печке. Ох нет, никогда не разожжет
кухонную печь. Что он - баба, огонь разводить? Хотя иногда можно. Как-то
он повез их в горы жарить бифштексы, и абсолютно никому, кроме него
самого, не позволено было разводить костер. Но кухонная печь! Он что -
баба?
Такая холодина сегодня утром, такая холодина. Зубы ее стучали и
разбегались прочь. Темно-зеленый линолеум по ногами - словно каток, а
сама печка - как глыба льда. Что это за печь, а? Деспот, неукротимый и
своенравный. Она постоянно улещивала ее, ублажала, уговаривала эту черную
медведицу, подверженную припадкам бунтарства, бросавшую Марии вызов: а вот
не запылаю; вздорная и сварливая тварь, которая, разогревшись и уже
испуская сладкое тепло, вдруг впадала в неистовство и раскалялась до
желтизны, грозя спалить весь дом. Только Марии удавалось справиться с этой
черной тушей капризного железа, и она подкармливала ее по веточке, лаская
робкое пламя - вот тебе еще чурочка, и еще, и еще одна, - пока то не
начинало ворковать под ее ласками, железо нагревалось, духовка
раздувалась, а жар бился в нее, и вот уже печь похрюкивала и постанывала
от удовольствия, как идиотка.
Она была Марией, и печка любила только ее. Стоило Артуро или Августу
закинуть ей в жадную пасть кусок угля, как она сходила с ума от
собственной лихорадки, краска на стенах пузырилась волдырями, а она
пылала, пугающе пожелтев, - обломок ада, шипевший, зовя Марию, и та
