между прочим забрасывая вечерние газеты на каждое крыльцо по пути. Артуро
свистнул и догнал его.
- Розу Пинелли знаешь?
Кляча пустил по снегу длинную струю табачной жвачки:
- Эту айтальянскую дамочку в трех домах отсюда? Конечно, знаю, а чё?
- Ты ее давно видел?
- Ага.
- А когда, Кляча?
Кляча перегнулся через руль, вытер пот с лица, снова харкнул табаком и
погрузился в тщательные вычисления. Артуро стоял терпеливо рядом, надеясь
на хорошие новости.
- Последний раз я видел ее три года назад, - наконец изрек Кляча. -
А чё?
- Ничего, - ответил Артуро. - Не напрягайся.
Три года назад! Вот дурень-то, сказал так, будто это никакого значения
не имеет.
Глубокие дни, печальные дни.
Дома - хаос. Возвращаясь из школы, они видели, что передняя дверь
открыта, по дому полноправно гуляет холодный вечерний воздух. Печи остыли,
пепел аж высыпается из поддувал. Где она? И они пускались на поиски. Она
никогда далеко от дома не уходила - то пряталась в старом каменном амбаре
на пастбище, сидела на ящике или опиралась о стену, а губы шевелились.
Однажды они искали ее после заката, долго, обшарили весь район,
заглядывали в сараи и амбары, пытались читать следы на берегах маленького
ручейка, который за одну ночь разбух до бурого бугая-матершинника, что
пожирал пласты земли с росшими на них деревьями в реве своего презрения.
Они стояли на берегу и смотрели на рычащий поток. Не разговаривали. Потом
рассредоточились и пошли искать снова, вверх и вниз по течению. Через час
вернулись в дом. Артуро развел огонь. Август и Федерико сгрудились вокруг
печки.
- Она уже скоро будет дома.
- Конечно.
- Может, она в церковь пошла.
- Может.
И тут у себя под ногами они услышали. Там ее и нашли - в погребе, на
коленях над тем бочонком вина, который Папа поклялся не открывать, пока
ему не исполнится десять лет. Она не обратила ни малейшего внимания на их
уговоры.
Холодно глянула на слезы в глазах Августа. Они поняли, что не имеют для
нее никакого значения. Артуро нежно взял ее за руку, чтобы помочь
подняться на ноги.
Тыльной стороной руки она быстро шлепнула его по лицу. Глупо. Он
рассмеялся, чуть-чуть натужно, поглаживая рукой покрасневшую щеку.
- Оставьте ее в покое, - сказал он им. - Она хочет побыть одна.
Он велел Федерико принести ей одеяло. Тот стянул одно с кровати,
спустился в погреб, подошел к ней и набросил ей на плечи. Она встала,
одеяло сползло и накрыло ей ноги. Делать больше было нечего. Они поднялись
наверх и стали ждать.
Прошло много времени, и она появилась. Они сидели на кухне вокруг
стола, перебирая свои учебники, изображая изо всех сил прилежание,
стараясь выглядеть послушными детьми. Они увидели ее пурпурные губы.
Услышали ее серый голос.
- Вы поужинали?
Конечно, поужинали. Роскошный ужин у них получился. Сами приготовили.
- Что вы ели?
Они боялись ответить.
Пока Артуро не осмелился:
- Хлеб с маслом.
- У нас нет масла, - сказала она. - В этом доме нет масла уже три
недели.
От этого Федерико расплакался.
Утром, когда они уходили в школу, она еще спала. Август хотел зайти к
ней и поцеловать на прощанье. Федерико - тоже. Им хотелось сказать ей
что-нибудь про свои школьные обеды, но она спала, эта чужая женщина,
которой они больше не нравились.
- Лучше оставьте ее в покое.
Они вздохнули и вышли из дому. В школу. Август и Федерико - вместе, а
немного погодя - Артуро, чуть-чуть пригасив огонь в печке и оглядевшись в
последний раз. Разбудить ее? Нет, пускай уж спит. Он налил воды в стакан и
поставил ей на тумбочку у изголовья. Затем - в школу, на цыпочках.
Псссст. Герти.
- Чего надо?
- Видела Розу?
- Нет.
- Да что там с ней такое?
- Не знаю.
- Болеет?
- Не думаю.
- Ты не можешь думать. Ты слишком тупая.
- Вот и не разговаривай со мной.
В полдень он снова пошел на поле. Солнце до сих пор сердилось. Насыпь
вокруг внутреннего поля высохла, снег по большей части стаял. Только в
одном месте под оградой правого поля в тени ветер намел сугробик и накинул
на него грязное кружево. В других же местах было сухо - отличная погода
для тренировки. Остаток обеденного перерыва он провел, созывая членов
команды. Как насчет разминки вечером? - поле отличное. Те слушали его со
странными выражениями на лицах, даже Родригес, кэтчер, единственный пацан
во всей школе, любивший бейсбол так же фанатично, как и он сам. Подожди,
говорили ему они. Подожди до Весны, Бандини.
Он спорил с ними. И выиграл спор. Но после уроков, просидев целый час в
одиночестве под тополями на кромке поля, он понял, что никто не придет, и
медленно отправился домой - мимо дома Розы, по той же стороне улицы,
прямо мимо розиной парадной лужайки. Трава на ней была такой зеленой и
яркой, что во рту чувствовался ее вкус. Из соседнего дома вышла женщина,
подобрала свою газету, пробежала взглядом заголовки и подозрительно
уставилась на него. Я ничего не делаю - иду себе мимо. Насвистывая гимн,
он зашагал дальше.
Глубокие дни, печальные дни.
В тот день его мать постирала. Он подошел к дому по переулку и увидел,
как белье сохнет на веревке. Стемнело и вдруг стало холодно. Белье висело
жестко и мерзло.
Он перещупал все задубевшие шмутки, проходя по дорожке, проводя рукой
по веревке до самого конца. Странное время для стирки - раньше белье
всегда стиралось по понедельникам. А сегодня - среда, может, даже,
четверг; но уж точно не понедельник. Да и стирка странная. Она остановился
на заднем крыльце и задумался над этой странностью. И тут увидел, в чем
дело: вся одежда, висевшая на веревке, принадлежала его отцу. Ни его, ни
братьев - даже пары носков не было.
На ужин - курица. Он остановился в дверях: голова закружилась от
запаха жареной курицы, защекотавшего ноздри. Курица - но откуда?
Единственной птицей, остававшейся в курятнике, был Тони, здоровенный
петух. Мама ни за что бы не зарезала Тони. Мама любила этого Тони с его
задорным толстым гребешком и прекрасным модным хвостом. На его ноги со
шпорами она цепляла красные целлулоидные браслетики и смеялась, когда он
вальяжно расхаживал с ними по двору. Но это был Тони: на разделочной доске
он увидел браслетики, разломанные напополам, будто два красных обрезанных
ногтя.
Немного погодя его разодрали на части, хоть мясо и было жестким. Мария
же до него даже не дотронулась. Она сидела, обмакивая хлеб в тоненькую
пленочку оливкового масла, размазанную по тарелке. Вспоминали о Тони: что
за чудесный петух он был! Размышляли о его долгом правлении в курятнике:
это было еще тогда.
Мария макала хлеб в масло и просто смотрела перед собой.
- Что-то происходит, но что - никогда не знаешь, - произнесла она.
- Потому что если веришь в Господа, то нужно молиться, но я никогда не
болтаю об этом всем и каждому.
Их челюсти перестали двигаться, и он посмотрели на нее.
Молчание.
- Что ты сказала, Мамма?
- Я ни слова не говорила.
Федерико и Август переглянулись и попробовали улыбнуться. Затем Август
побледнел и изменился в лице, встал и вышел из-за стола. Федерико схватил
кусок белой курятины и тоже ушел. Артуро сжал под столом кулаки - пока
ладони не заболели так, что желание заплакать не пропало.
- Какая курица! - сказал он. - Ты должна попробовать, Мамма. Один
кусочек.
- Что бы ни случилось, надо верить, - сказала она. - У меня нет
красивых платьев, и на танцы я с ним не хожу, но у меня есть вера, а они
этого не знают.
Зато Бог знает, и Дева Мария, и что бы ни случилось, они это знают. Я
иногда тут весь день сижу, и что бы ни случилось, они знают, потому что
Господь на кресте умер.
- Конечно, знают, - ответил он.
Он встал и обхватил ее руками, и поцеловал ее. И заглянул в вырез ее
платья, и увидел белые опавшие груди, и подумал о маленьких детишках, о
Федерико, когда тот был совсем крошкой.
- Конечно, они знают, - повторил он. От самых кончиков пальцев на
ногах он чувствовал, как к горлу подступает, и выдержать больше не мог. -
Конечно, знают, Мамма.
Он резко расправил плечи и выскочил из кухни - прямо в чулан рядом со
своей комнатой, где висела вся его одежда. Сорвал с крючка полупустой
пакет с грязным бельем и вжался в него лицом и ртом. И дал себе волю, он
выл и плакал, пока в боку не закололо. А когда закончил, выплакав все
изнутри дочиста и досуха, и боли уже не осталось, если не считать саднящих
глаз, вышел в гостиную, на свет, и понял, что должен идти искать отца.
- Следите за ней, - велел он братьям. Она снова легла, и они видели
ее в постели через приотворенную дверь - она лежала спиной к ним.
- А что нам делать, если она что-нибудь учудит? - спросил Август.
- Ничего она не учудит. Сидите спокойно и послушно.
Луна светит. Так ярко, что хоть в мяч играй. Он срезал путь по
подвесному мосту.
Ниже, под мостом, бродяги сгрудились вокруг желто-красного костра. В
полночь они прыгнут на скорый грузовой до Денвера, что в тридцати милях
отсюда. Он поймал себя на том, что всматривается в лица, ища знакомые
отцовские черты. Однако, Бандини не станет там сидеть; искать отца нужно в
Имперской Бильярдной или же в номере Рокко Сакконе. Отец - член
профсоюза. Тут околачиваться он не будет.
В зале Имперской его тоже не оказалось.
Джим, бармен.
- Он ушел часа два назад с этим вопсом-каменщиком.
- Ты имеешь в виду Рокко Сакконе?
- Точно - симпатичный такой айтальяшка.
Рокко он нашел в номере - тот сидел у настольного радиоприемника, что
стоял на подоконнике, жевал орешки и слушал джаз. У ног его была
расстелена газета - ловить скорлупки. Артуро замер в дверях: мягкая тьма
взгляда Рокко дала ему понять, что он здесь лишний. Отца же в комнате не
было - даже следов его присутствия не виднелось.
- Где мой отец, Рокко?
- Откуда я знаю? Твой же папаша. Не мой.
Но Артуро, как все мальчишки, нутром чуял правду.
- Я думал, он тут с тобой живет.
- Он сам с собой живет.
Артуро сверился с инстинктом: вранье.
- Где он живет, Рокко?
Рокко всплеснул руками.
- Не могу сказать. Я его больше не вижу.
Еще раз вранье.
- Джим, бармен, сказал, что ты с ним сегодня вечером был.
Рокко вскочил и затряс кулаком:
- Этот Джим - сволочь брехливая! Шарит, вынюхивает повсюду, не в свои
дела лезет. А папаша твой - мужик. Он знает, что ему делать.
Теперь Артуро понял.
- Рокко, - сказал он. - Ты знаешь такую женщину - Эффи Хильдегард?
Рокко, казалось, сильно удивился:
- Аффи Хильдегард? - Он обсмотрел весь потолок. - А кто эта женщина?
А зачем тебе знать?
- Низачем.
Он уже был уверен. Рокко поскакал за ним по коридору, да еще и крикнул
вслед с верхушки лестницы:
- Эй, пацан! Ты куда пошел?
- Домой.
- Это хорошо, - сказал Рокко. - Дом - для пацанов самое место.
Ему здесь не место. Уже на полпути к дому Хильдегард он понял, что не
осмелится встретиться лицом к лицу с отцом. Он не имеет права быть здесь.
Он вторгается, наглец. Как может он приказывать отцу вернуться домой? А
если тот ответит: пошел вон отсюда? А именно это отец и скажет, это
наверняка. Лучше повернуться и топать домой, поскольку сейчас он вступит в
область вне всего его опыта. Там, наверху, с его отцом - другая женщина.
В этом вся разница. Тут он кое-что вспомнил: однажды, когда он был младше,
он уже ходил искать отца в бильярдной.
Тот поднялся из-за стола и вышел за ним на улицу. А потом сомкнул
пальцы у него на горле - не сильно, но красноречиво - и сказал: больше
так никогда не делай.
Он боялся отца, боялся его до смерти. За всю свою жизнь трепку ему отец
задавал лишь трижды. Только три раза, но свирепо, ужасно, незабываемо.
Нет уж, спасибо: больше не надо.
Он остановился в глубокой тени сосен, росших вокруг круглой подъездной
дорожки, там, где у ног его начиналась лужайка и тянулась до самого
каменного особняка.
За венецианскими шторами в двух передних окнах горел свет, но шторы
