да уборки. Урожай был прекрасный, - и стояли ясные, жаркие летние дни с
росистыми короткими ночами.
Братья должны были проехать через лес, чтобы ехать к лугам. Сергей
Иванович любовался все время красотою заглохшего от листвы леса, указы-
вая брату то на темную с тенистой стороны, пестреющую желтыми прилистни-
ками, готовящуюся к цвету старую липу, то на изумрудом блестящие молодые
побеги дерев нынешнего года. Константин Левин не любил говорить и слу-
шать про красоту природы. Слова снимали для него красоту с того, что он
видел. Он поддакивал брату, но невольно стал думать о другом. Когда они
проехали лес, все внимание его поглотилось видом парового поля на бугре,
где желтеющего травой, где обитого и изрезанного клетками, где сваленно-
го кучами, а где и вспаханного. По полю ехали вереницей телеги. Левин
сосчитал телеги, остался довольным тем, что вывезется все, что нужно, и
мысли его перешли при виде лугов на вопрос о покосе. Он всегда испытывал
что-то особенно забирающее за живое в уборке сена. Подъехав к лугу, Ле-
вин остановил лошадь.
Утренняя роса еще оставалась внизу на густом подседе травы, и Сергей
Иванович, чтобы не мочить ноги, попросил довезти себя по лугу в кабрио-
лете до того ракитового куста, у которого брались окуни. Как ни жалко
было Константину Левину мять свою траву, он въехал в луг. Высокая трава
мягко обвивалась около колес и ног лошади, оставляя свои семена на мок-
рых спицах и ступицах.
Брат сел под кустом, разобрав удочки, а Левин отвел лошадь, привязал
ее и вошел в недвижимое ветром огромное серо-зеленое море луга. Шелко-
вистая с выспевающими семенами трава была почти по пояс на заливном мес-
те.
Перейдя луг поперек, Константин Левин вышел на дорогу и встретил ста-
рика с опухшим глазом, несшего роевню с пчелами.
- Что? или поймал, Фомич? - спросил он.
- Какое поймал, Константин Митрич! Только бы своих уберечь. Ушел вот
второй раз другак... Спасибо, ребята доскакали. У вас пашут. Отпрягли
лошадь, доскакали.
- Ну, что скажешь, Фомич, - косить или подождать?
- Да что ж! По-нашему, до Петрова дня подождать. А вы раньше всегда
косите. Что ж, бог даст травы добрые. Скотине простор будет.
- А погода, как думаешь?
- Дело божье. Может, и погода будет.
Левин подошел к брату. Ничего не ловилось, но Сергей Иванович не ску-
чал и казался в самом веселом расположении духа. Левин видел, что, раз-
задоренный разговором с доктором, он хотел поговорить. Левину же, напро-
тив, хотелось скорее домой, чтобы распорядиться о вызове косцов к завт-
рему и решить сомнение насчет покоса, которое сильно занимало его.
- Что ж, поедем, - сказал он.
- Куда ж торопиться? Посидим. Как ты измок, однако! Хоть не ловится,
но хорошо. Всякая охота тем хороша, что имеешь дело с природой. Ну что
за прелесть эта стальная вода! - сказал он. - Эти берега луговые, - про-
должал он, - всегда напоминают мне загадку, - знаешь? Трава говорит во-
де: а мы пошатаемся, пошатаемся.
- Я не знаю этой загадки, - уныло отвечал Левин.
III
- А знаешь, я о тебе думал, - сказал Сергей Иванович. - Это ни на что
не похоже, что у вас делается в уезде, как мне порассказал этот доктор;
он очень неглупый малый. И я тебе говорил и говорю: нехорошо, что ты не
ездишь на собрания и вообще устранился от земского дела. Если порядочные
люди будут удаляться, разумеется, все пойдет бог знает как. Деньги мы
платим, они идут на жалованье, а нет ни школ, ни фельдшеров, ни пови-
вальных бабок, ни аптек, ничего нет.
- Ведь я пробовал, - тихо и неохотно отвечал Левин, - не могу! ну что
ж делать!
- Да чего ты не можешь? Я, признаюсь, не понимаю. Равнодушия, неуменья
я не допускаю; неужели просто лень?
- Ни то, ни другое, ни третье. Я пробовал и вижу, что ничего не могу
сделать, - сказал Левин.
Он мало вникал в то, что говорил брат. Вглядываясь за реку на пашню,
он различал что-то черное, но не разобрать, лошадь это или приказчик
верхом.
- Отчего же ты не можешь ничего сделать? Ты сделал попытку, и не уда-
лось по-твоему, и ты покоряешься. Как не иметь самолюбия?
- Самолюбия, - сказал Левин, задетый за живое словами брата, - я не
понимаю. Когда бы в университете мне сказали, что другие понимают интег-
ральное вычисление, а я не понимаю, - тут самолюбие. Но тут надо быть
убежденным прежде, что нужно иметь известные способности для этих дел и,
главное, в том, что все эти дела важны очень.
- Так что ж! разве это не важно? - сказал Сергей Иванович, задетый за
живое и тем, что брат его находил неважным то, что его занимало, и в
особенности тем, что он, очевидно, почти не слушал его.
- Мне не кажется важным, не забирает меня, что ты хочешь?.. - отвечал
Левин, разобрав, что то, что видел, был приказчик и что приказчик, веро-
ятно, спустил мужиков с пахоты. Они перевертывали сохи. "Неужели уже от-
пахали?" - подумал он.
- Ну, послушай, однако, - нахмурив свое красивое умное лицо, сказал
старший брат, - есть границы всему. Это очень хорошо быть чудаком и иск-
ренним человеком и не любить фальшь, - я все это знаю; но ведь то, что
ты говоришь, или не имеет смысла, или имеет очень дурной смысл. Как ты
находишь неважным, что тот народ, который ты любишь, как ты уверяешь...
"Я никогда не уверял", - подумал Константин Левин.
-...мрет без помощи? Грубые бабки замаривают детей, и народ коснеет в
невежестве и остается во власти всякого писаря, а тебе дано в руки
средство помочь этому, и ты не помогаешь, потому что, по-твоему, это не
важно.
И Сергей Иванович поставил ему дилемму: или ты так неразвит, что не
можешь видеть всего, что можешь сделать, или ты не хочешь поступиться
своим спокойствием, тщеславием, я не знаю чем, чтоб это сделать.
Константин Левин чувствовал, что ему остается только покориться или
признаться в недостатке любви к общему делу. И это его оскорбило и огор-
чило.
- И то и другое, - сказал он решительно. - Я не вижу, чтобы можно бы-
ло...
- Как? Нельзя, хорошо разместив деньги, дать врачебную помощь?
- Нельзя, как мне кажется... На четыре тысячи квадратных верст нашего
уезда, с нашими зажорами, метелями, рабочею порой, я не вижу возможности
давать повсеместно врачебную помощь. Да и вообще не верю в медицину.
- Ну, позволь; это несправедливо... Я тебе тысячи примеров назову...
Ну, а школы?
- Зачем школы?
- Что ты говоришь? Разве может быть сомнение в пользе образования? Ес-
ли оно хорошо для тебя, то и для всякого.
Константин Левин чувствовал себя нравственно припертым к стене и пото-
му разгорячился и высказал невольно главную причину своего равнодушия к
общему делу.
- Может быть, все это хорошо; но мне-то зачем заботиться об учреждении
пунктов медицинских, которыми я никогда не пользуюсь, и школ, куда я
своих детей не буду посылать, куда и крестьяне не хотят посылать детей,
и я еще не твердо верю, что нужно их посылать? - сказал он.
Сергея Ивановича на минуту удивило это неожиданное воззрение на дело;
но он тотчас составил новый план атаки.
Он помолчал, вынул одну удочку, перекинул и, улыбаясь, обратился к
брату.
- Ну, позволь... Во-первых, пункт медицинский понадобился. Вот мы для
Агафьи Михайловны послали за земским доктором.
- Ну, я думаю, что рука останется кривою.
- Это еще вопрос... Потом грамотный мужик, работник тебе же нужнее и
дороже.
- Нет, у кого хочешь спроси, - решительно отвечал Константин Левин, -
грамотный как работник гораздо хуже. И дороги починить нельзя; а мосты
как поставят, так и украдут.
- Впрочем, - нахмурившись, сказал Сергей Иванович, не любивший проти-
воречий и в особенности таких, которые беспрестанно перескакивали с од-
ного на другое и без всякой связи вводили новые доводы, так что нельзя
было знать, на что отвечать, - впрочем, не в том дело. Позволь. Призна-
ешь ли ты, что образование есть благо для народа?
- Признаю, - сказал Левин нечаянно и тотчас же подумал, что он сказал
не то,что думает. Он чувствовал, что, если он призна'ет это, ему будет
доказано, что он говорит пустяки, не имеющие никакого смысла. Как это
будет ему доказано, он не знал, но знал, что это, несомненно, логически
будет ему доказано, и он ждал этого доказательства.
Довод вышел гораздо проще, чем того ожидал Константин Левин.
- Если ты признаешь это благом, - сказал Сергей Иванович, - то ты, как
честный человек, не можешь не любить и не сочувствовать такому делу и
потому не желать работать для него.
- Но я еще не признаю этого дела хорошим, - покраснев, сказал Констан-
тин Левин.
- Как? Да ты сейчас сказал...
- То есть я не признаю его ни хорошим, ни возможным.
- Этого ты не можешь знать, не сделав усилий.
- Ну, положим, - сказал Левин, хотя вовсе не полагал этого, - положим
что это так; но я все-таки не вижу, для чего я буду об этом заботиться.
- То есть как?
Нет, уж если мы разговорились, то объясни мне с философской точки зре-
ния, - сказал Левин.
- Я не понимаю, к чему тут философия, - сказал Сергей Иванович, как
показалось Левину, таким тоном, как будто он не признавал права брата
рассуждать о философии. И это раздражило Левина.
- Вот к чему! - горячась, заговорил он. - Я думаю, что двигатель всех
наших действий есть все-таки личное счастье. Теперь в земских учреждени-
ях я, как дворянин, не вижу ничего, что бы содействовало моему благосос-
тоянию. Дороги - не лучше и не могут быть лучше; лошади мои везут меня и
по дурным. Доктора и пункта мне не нужно, мировой судья мне не нужен, -
я никогда не обращаюсь к нему и не обращусь. Школы мне не только не нуж-
ны, но даже вредны, как я тебе говорил. Для меня земские учреждения
просто повинность платить восемнадцать копеек с десятины, ездить в го-
род, ночевать с клопами и слушать всякий вздор и гадости, а личный инте-
рес меня не побуждает.
- Позволь, - перебил с улыбкой Сергей Иванович, - личный интерес не
побуждал нас работать для освобождения крестьян, а мы работали.
- Нет! - все более горячась, перебил Константин. - Освобождение
крестьян было другое дело. Тут был личный интерес. Хотелось сбросить с
себя это ярмо, которое давило нас, всех хороших людей. Но быть гласным,
рассуждать о том, сколько золотарей нужно и как трубы провести в городе,
где я не живу; быть присяжным и судить мужика, укравшего ветчину, и
шесть часов слушать всякий вздор, который мелют защитники и прокуроры, и
как председатель спрашивает у моего старика Алешки-дурачка: "Признаете
ли вы, господин подсудимый, факт похищения ветчины?" - "Ась?"
Константин Левин уже отвлекся, стал представлять председателя и Алеш-
ку-дурачка; ему казалось, что это все идет к делу.
Но Сергей Иванович пожал плечами.
- Ну, так что ты хочешь сказать?
- Я только хочу сказать, что те права, которые меня... мой интерес
затрагивают, я буду всегда защищать всеми силами; что когда у нас, у
студентов, делали обыск и читали наши письма жандармы, я готов всеми си-
лами защищать эти права, защищать мои права образования, свободы. Я по-
нимаю военную повинность, которая затрогивает судьбу моих детей, братьев
и меня самого; я готов обсуждать то, что меня касается; но судить, куда
распределить сорок тысяч земских денег, или Алешу-дурачка судить, - я не
понимаю и не могу.
Константин Левин говорил так, как будто прорвало плотину его слов.
Сергей Иванович улыбнулся.
- А завтра ты будешь судиться: что же, тебе приятнее было бы, чтобы
тебя судили в старой уголовной палате?
- Я не буду судиться. Я никого не зарежу, и мне этого не нужно. Ну
уж!- продолжал он, опять перескакивая к совершенно нейдущему к делу, -
наши учреждения и все это - похоже на березки, которые мы натыкали, как
в троицын день, для того чтобы было похоже на лес, который сам вырос в
