Лев Николаевич Толстой
Анна Каренина
Мне отмщение, и аз воздам
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I
Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья
несчастлива по-своему.
Все смешалось в доме Облонских. Жена узнала, что муж был в связи с
бывшею в их доме француженкою-гувернанткой, и объявила мужу, что не мо-
жет жить с ним в одном доме. Положение это продолжалось уже третий день
и мучительно чувствовалось и самими супругами, и всеми членами семьи, и
домочадцами. Все члены семьи и домочадцы чувствовали, что нет смысла в
их сожительстве и что на каждом постоялом дворе случайно сошедшиеся люди
более связаны между собой, чем они, члены семьи и домочадцы Облонских.
Жена не выходила из своих комнат, мужа третий день не было дома. Дети
бегали по всему дому, как потерянные; англичанка поссорилась с экономкой
и написала записку приятельнице, прося приискать ей новое место; повар
ушел еще вчера со двора, во время обеда; черная кухарка и кучер просили
расчета.
На третий день после ссоры князь Степан Аркадьич Облонский - Стива,
как его звали в свете, - в обычный час, то есть в восемь часов утра,
проснулся не в спальне жены, а в своем кабинете, на сафьянном диване..
Он повернул свое полное, выхоленное тело на пружинах дивана, как бы же-
лая опять заснуть надолго, с другой стороны крепко обнял подушку и при-
жался к ней щекой; но вдруг вскочил, сел на диван и открыл глаза.
"Да, да, как это было? - думал он, вспоминая сон. - Да, как это было?
Да! Алабин давал обед в Дармштадте; нет, не в Дармштадте, а что-то аме-
риканское. Да, но там Дармштадт был в Америке. Да, Алабин давал обед на
стеклянных столах, да, - и столы пели: Il mio tesoro, и не Il mio
tesoro, а что-то лучше, и какие-то маленькие графинчики, и они же женщи-
ны", - вспоминал он.
Глаза Степана Аркадьича весело заблестели, и он задумался, улыбаясь.
"Да, хорошо было, очень хорошо. Много еще там было отличного, да не ска-
жешь словами и мыслями даже наяву не выразишь". И, заметив полосу света,
пробившуюся сбоку одной из суконных стор, он весело скинул ноги с дива-
на, отыскал ими шитые женой (подарок ко дню рождения в прошлом году),
обделанные в золотистый сафьян туфли и по старой, девятилетней привычке,
не вставая, потянулся рукой к тому месту, где в спальне у него висел ха-
лат. И тут он вспомнил вдруг, как и почему он спит не в спальне жены, а
в кабинете; улыбка исчезла с его лица, он сморщил лоб.
"Ах, ах, ах! Ааа!.." - замычал он, вспоминая все, что было. И его во-
ображению представились опять все подробности ссоры с женою, вся безвы-
ходность его положения и мучительнее всего собственная вина его.
"Да! она не простит и не может простить. И всего ужаснее то, что виной
всему я, виной я, а не виноват. В этом-то вся драма, - думал он. - Ах,
ах, ах!" - приговаривал он с отчаянием, вспоминая самые тяжелые для себя
впечатления из этой ссоры.
Неприятнее всего была та первая минута, когда он, вернувшись из теат-
ра, веселый и довольный, с огромною грушей для жены в руке, не нашел же-
ны в гостиной; к удивлению, не нашел ее и в кабинете и, наконец, увидал
ее в спальне с несчастною, открывшею все, запиской в руке.
Она, эта вечно озабоченная, и хлопотливая, и недалекая, какою он счи-
тал ее, Долли, неподвижно сидела с запиской в руке и с выражением ужаса,
отчаяния и гнева смотрела на него.
- Что это? это? - спрашивала она, указывая на записку.
И при этом воспоминании, как это часто бывает, мучала Степана Ар-
кадьича не столько самое событие, сколько то, как он ответил на эти сло-
ва жены.
С ним случилось в эту минуту то, что случается с людьми, когда они не-
ожиданно уличены в чем-нибудь слишком постыдном. Он не сумел приготовить
свое лицо к тому положению, в которое он становился перед женой после
открытия его вины. Вместо того чтоб оскорбиться, отрекаться, оправды-
ваться, просить прощения, оставаться даже равнодушным - все было бы луч-
ше того, что он сделал! - его лицо совершенно невольно ("рефлексы голов-
ного мозга", - подумал Степан Аркадьич, который любил физиологию), со-
вершенно невольно вдруг улыбнулось привычною, доброю и потому глупою
улыбкой.
Эту глупую улыбку он не мог простить себе. Увидав эту улыбку, Долли
вздрогнула, как от физической боли, разразилась, со свойственною ей го-
рячностью, потоком жестоких слов и выбежала из комнаты. С тех пор она не
хотела видеть мужа.
"Всему виной эта глупая улыбка", - думал Степан Аркадьич.
"Но что же делать? что делать?" - с отчаянием говорил он себе и не на-
ходил ответа.
II
Степан Аркадьич был человек правдивый в отношении к себе самому. Он не
мог обманывать себя и уверять себя, что он раскаивается в своем поступ-
ке. Он не мог теперь раскаиваться в том, что он, тридцатичетырехлетний,
красивый, влюбчивый человек, не был влюблен в жену, мать пяти живых и
двух умерших детей, бывшую только годом моложе его. Он раскаивался
только в том, что не умел лучше скрыть от жены. Но он чувствовал всю тя-
жесть своего положения и жалел жену, детей и себя. Может быть, он сумел
бы лучше скрыть свои грехи от жены, если б ожидал, что это известие так
на нее подействует. Ясно он никогда не обдумывал этого вопроса, но смут-
но ему представлялось, что жена давно догадывается, что он не верен ей,
и смотрит на это сквозь пальцы. Ему даже казалось, что она, истощенная,
состарившаяся, уже некрасивая женщина и ничем не замечательная, простая,
только добрая мать семейства, по чувству справедливости должна быть
снисходительна. Оказалось совсем противное.
"Ах, ужасно! ай, ай, ай! ужасно! - твердил себе Степан Аркадьич и ни-
чего не мог придумать. - И как хорошо все это было до этого, как мы хо-
рошо жили! Она была довольна, участлива детьми, я не мешал ей ни в чем,
предоставлял ей возиться с детьми, с хозяйством, как она хотела. Правда,
нехорошо, что она была гувернанткой у нас в доме. Нехорошо! Есть что-то
тривиальное, пошлое в ухаживанье за своею гувернанткой. Но какая гувер-
нантка! (Он живо вспомнил черные плутовские глаза m-lle Roland и ее
улыбку.) Но ведь пока она была у нас в доме, я не позволял себе ничего.,
И хуже всего то, что она уже... Надо же это все как нарочно! Ай, ай, ай!
Аяяй! Но что же, что же делать?"
Ответа не было, кроме того общего ответа, который дает жизнь на все
самые сложные и неразрешимые вопросы. Ответ этот: надо жить потребностя-
ми дня, то есть забыться. Забыться сном уже нельзя, по крайней мере до
ночи, нельзя уже вернуться к той музыке, которую пели графинчики-женщи-
ны; стало быть, надо забыться сном жизни,
"Там видно будет, - сказал себе Степан Аркадьич и, встав, надел серый
халат на голубой шелковой подкладке, закинул кисти узлом и, вдоволь заб-
рав воздуха в свой широкий грудной ящик, привычным бодрым шагом выверну-
тых ног, так легко носивших его полное тело, подошел к окну, поднял сто-
ру и громко позвонил. На звонок тотчас же вошел старый друг, камердинер
Матвей, неся платье, сапоги и телеграмму. Вслед за Матвеем вошел и ци-
рюльник с припасами для бритья.
- Из присутствия есть бумаги? - спросил Степан Аркадьич, взяв телег-
рамму и садясь к зеркалу.
- На столе, - отвечал Матвей, взглянул вопросительно, с участием, на
барина и, подождав немного, прибавил с хитрою улыбкой: - От хозяина из-
возчика приходили.
Степан Аркадьич ничего не ответил и только в зеркало взглянул на Мат-
вея; во взгляде, которым они встретились в зеркале, видно было, как они
понимают друг друга. Взгляд Степана Аркадьича как будто спрашивал: "Это
зачем ты говоришь? разве ты не знаешь?"
Матвей положил руки в карманы своей жакетки, отставил ногу и молча,
добродушно, чуть-чуть улыбаясь, посмотрел на своего барина.
- Я приказал прийти в то воскресенье, а до тех пор чтобы не беспокоили
вас и себя понапрасну, - сказал он, видимо, приготовленную фразу.
Степан Аркадьич понял, что Матвей хотел пошутить и обратить на себя
внимание. Разорвав телеграмму, он прочел ее, догадкой поправляя перев-
ранные, как всегда, слова, и лицо его просияло.
- Матвей, сестра Анна Аркадьевна будет завтра, - сказал он, остановив
на минуту глянцевитую, пухлую ручку цирюльника, расчищавшего розовую до-
рогу между длинными кудрявыми бакенбардами.
- Слава богу, - сказал Матвей, этим ответом показывая, что он понимает
так же, как и барин, значение этого приезда, то есть что Анна Аркадьев-
на, любимая сестра Степана Аркадьича, может содействовать примирению му-
жа с женой.
- Одни или с супругом? - спросил Матвей.
Степан Аркадьич не мог говорить, так как цирюльник занят был верхнею
губой, и поднял один палец. Матвей в зеркало кивнул головой.
- Одни. Наверху приготовить?
- Дарье Александровне доложи, где прикажут.
- Дарье Александровне? - как бы с сомнением повторил Матвей.
- Да, доложи. И вот возьми телеграмму, передай, что они скажут.
"Попробовать хотите", - понял Матвей, но он сказал только:
- Слушаю-с.
Степан Аркадьич уже был умыт и расчесан и сбирался одеваться, когда
Матвей, медленно ступая поскрипывающими сапогами, с телеграммой в руке,
вернулся в комнату. Цирюльника уже не было.
- Дарья Александровна приказали доложить, что они уезжают. Пускай де-
лают, как им, вам то есть, угодно, - сказал он, смеясь только глазами,
и, положив руки в карманы и склонив голову набок, уставился на барина.
Степан Аркадьич помолчал. Потом добрая и несколько жалкая улыбка пока-
залась на его красивом лице.
- А? Матвей? - сказал он, покачивая головой.
- Ничего, сударь, образуется, - сказал Матвей.
- Образуется?
- Так точно-с.
- Ты думаешь? Это кто там? - спросил Степан Аркадьич, услыхав за
дверью шум женского платья.
- Это я-с, - сказал твердый и приятный женский голос, и из-за двери
высунулось строгое рябое лицо Матрены Филимоновны, нянюшки.
- Ну что, Матреша? - спросил Степан Аркадьич, выходя к ней в дверь.
Несмотря на то, что Степан Аркадьич был кругом виноват перед женой и
сам чувствовал это, почти все в доме, даже нянюшка, главный друг Дарьи
Александровны, были на его стороне.
- Ну что? - сказал он уныло.
- Вы сходите, сударь, повинитесь еще. Авось бог даст. Очень мучаются,
и смотреть жалости, да и все в доме навынтараты пошло. Детей, сударь,
пожалеть надо. Повинитесь, сударь. Что делать! Люби кататься....
- Да ведь не примет...
- А вы свое сделайте. Бог милостив, богу молитесь, сударь, богу моли-
тесь.
- Ну, хорошо, ступай, - сказал Степан Аркадьич, вдруг покраснев. - Ну,
так давай одеваться, - обратился он к Матвею и решительно скинул халат.
- Матвей уже держал, сдувая что-то невидимое, хомутом приготовленную
рубашку и с очевидным удовольствием облек в нее холеное тело барина.
III
Одевшись, Степан Аркадьич прыснул на себя духами, выправил рукава ру-
башки, привычным движением рассовал по карманам папиросы, бумажник,
спички, часы с двойной цепочкой и брелоками и, встряхнув платок,
чувствуя себя чистым, душистым, здоровым и физически веселым, несмотря
на свое несчастье, вышел, слегка подрагивая на каждой ноге, в столовую,
где уже ждал его кофе и, рядом с кофеем, письма и бумаги из присутствия.
Он прочел письма. Одно было очень неприятное - от купца, покупавшего
лес в имении жены. Лес этот необходимо было продать; но теперь, до при-
мирения с женой, не могло быть о том речи. Всего же неприятнее тут было
то, что этим подмешивался денежный интерес в предстоящее дело его прими-
рения с женою. И мысль, что он может руководиться этим интересом, что он
для продажи этого леса будет искать примирения с женой, - эта мысль ос-
корбляла его.
