прошел в столовую, отдавая приказания липнувшим к нему татарам во фраках
и с салфетками. Кланяясь направо и налево нашедшимся и тут, как везде,
радостно встречавшим его знакомым, он подошел к буфету, закусил водку
рыбкой и что-то такое сказал раскрашенной, в ленточках, кружевах и зави-
тушках француженке, сидевшей за конторкой, что даже эта француженка иск-
ренно засмеялась. Левин же только оттого не выпил водки, что ему оскор-
бительна была эта француженка, вся составленная, казалось, из чужих во-
лос, poudre de riz и vinaigre de toilette. Он, как от грязного места,
поспешно отошел от нее. Вся душа его была переполнена воспоминанием о
Кити, и в глазах его светилась улыбка торжества и счастья.
- Сюда, ваше сиятельство, пожалуйте, здесь не обеспокоят, ваше сия-
тельство, - говорил особенно липнувший старый белесый татарин с широким
тазом и расходившимися над ним фалдами фрака. - Пожалуйте, ваше сия-
тельство, - говорил он Левину, в знак почтения к Степану Аркадьичу уха-
живая и за его гостем.
Мгновенно разостлав свежую скатерть на покрытый уже скатертью круглый
стол под бронзовым бра, он пододвинул бархатные стулья и остановился пе-
ред Степаном Аркадьичем с салфеткой и карточкой в руках, ожидая приказа-
ний.
- Если прикажете, ваше сиятельство, отдельный кабинет сейчас опроста-
ется: князь Голицын с дамой. Устрицы свежие получены.
- А! устрицы.
Степан Аркадьич задумался.
- Не изменить ли план, Левин? - сказал он, остановив палец на карте. И
лицо его выражало серьезное недоумение. - Хороши ли устрицы? Ты смотри!
- Фленсбургские, ваше сиятельство, остендских нет.
- Фленсбургские-то фленсбургские, да свежи ли?
- Вчера получены-с.
- Так что ж, не начать ли с устриц, а потом уж и весь план изменить?
А?
- Мне все равно. Мне лучше всего щи и каша; но ведь здесь этого нет.
- Каша а ла рюсс, прикажете? - сказал татарин, как няня над ребенком,
нагибаясь над Левиным.
- Нет, без шуток, что ты выберешь, то и хорошо. Я побегал на коньках,
и есть хочется. И не думай, - прибавил он, заметив на лице Облонского
недовольное выражение, - чтоб я не оценил твоего выбора. Я с удо-
вольствием поем хорошо.
- Еще бы! Что ни говори, это одно из удовольствий жизни, - оказал Сте-
пан Аркадьич. - Ну, так дай ты нам, братец ты мой, устриц два, или мало
- три десятка, суп с кореньями...
- Прентаньер, - подхватил татарин. Но Степан Аркадьич, видно, не хотел
ему доставлять удовольствие называть по-французски кушанья.
- С кореньями, знаешь? Потом тюрбо под густым соусом, потом... ростби-
фу; да смотри, чтобы хорош был. Да каплунов, что ли, ну и консервов.
Татарин, вспомнив манеру Степана Аркадьича не называть кушанья по
французской карте, не повторял за ним, но доставил себе удовольствие
повторить весь заказ по карте: "Суп прентаньер, тюрбо сос Бомарше, пу-
лард а лестрагон, маседуан де фрюи..." - и тотчас, как на пружинах, по-
ложив одну переплетенную карту и подхватив другую, карту вин, поднес ее
Степану Аркадьичу.
- Что же пить будем?
- Я что хочешь, только немного, шампанское, - сказал Левин.
- Как? сначала? А впрочем, правда, пожалуй. Ты любишь с белою печатью?
- Каше блан, - подхватил татарин.
- Ну, так этой марки к устрицам подай, а там видно будет.
- Слушаю-с. Столового какого прикажете?
- Нюи подай. Нет, уж лучше классический шабли.
- Слушаю-с. Сыру вашего прикажете?
- Ну да, пармезану. Или ты другой любишь?
- Нет, мне все равно, - не в силах удерживать улыбки, говорил Левин.
И татарин с развевающимися фалдами над широким тазом побежал и через
пять минут влетел с блюдом открытых на перламутровых раковинах устриц и
с бутылкой между пальцами.
Степан Аркадьич смял накрахмаленную салфетку, засунул ее себе за жилет
и, положив покойно руки, взялся за устрицы.
- А недурны, - говорил он, сдирая серебряною вилочкой с перламутровой
раковины шлюпающих устриц и проглатывая их одну за другой. - Недурны, -
повторял он, вскидывая влажные и блестящие глаза то на Левина, то на та-
тарина.
Левин ел и устрицы, хотя белый хлеб с сыром был ему приятнее. Но он
любовался на Облонского. Даже татарин, отвинтивший пробку и разливавший
игристое вино по разлатым тонким рюмкам, с заметною улыбкой удо-
вольствия, поправляя свой белый галстук, поглядывал на Степана Ар-
кадьича.
- А ты не очень любишь устрицы? - сказал Степан Аркадьич, выпивая свой
бокал, - или ты озабочен? А?
Ему хотелось, чтобы Левин был весел. Но Левин не то что был не весел,
он был стеснен. С тем, что было у него в душе, ему жутко и неловко было
в трактире, между кабинетами, где обедали с дамами, среди этой беготни и
суетни; эта обстановка бронз, зеркал, газа, татар - все это было ему ос-
корбительно. Он боялся запачкать то, что переполняло его душу.
- Я? Да, я озабочен; но, кроме того, меня это все стесняет, - сказал
он. - Ты не можешь представить себе, как для меня, деревенского жителя,
все это дико, как ногти того господина, которого я видел у тебя...
- Да, я видел, что ногти бедного Гриневича тебя очень заинтересовали,
- смеясь, сказал Степан Аркадьич.
- Не могу, - отвечал Левин. - Ты постарайся, войди в меня, стань на
точку зрения деревенского жителя. Мы в деревне стараемся привести свои
руки в такое положение, чтоб удобно было ими работать; для этого обстри-
гаем ногти, засучиваем иногда рукава. А тут люди нарочно отпускают ног-
ти, насколько они могут держаться, и прицепляют в виде запонок блюдечки,
чтоб уж ничего нельзя было делать руками.
Степан Аркадьич весело улыбался.
- Да, это признак того, что грубый труд ему не нужен. У него работает
ум...
- Может быть. Но все-таки мне дико, так же как мне дико теперь то, что
мы, деревенские жители, стараемся поскорее наесться, чтобы быть в состо-
янии делать свое дело, а мы с тобой стараемся как можно дольше не на-
есться и для этого едим устрицы...
- Ну, разумеется, - подхватил Степан Аркадьич. - Но в этом-то и цель
образования: изо всего сделать наслаждение.
- Ну, если это цель, то я желал бы быть диким,
- Ты и так дик.. Вы все Левины дики.
Левин вздохнул. Он вспомнил о брате Николае, и ему стало совестно и
больно, и он нахмурился; но Облонский заговорил о таком предмете, кото-
рый тотчас же отвлек его.
- Ну что ж, поедешь нынче вечером к нашим, к Щербацким то есть? - ска-
зал он, отодвигая пустые шершавые раковины, придвигая сыр и значительно
блестя глазами.
- Да, я непременно поеду, - отвечал Левин. - Хотя мне показалось, что
княгиня неохотно звала меня.
- Что ты! Вздор какой! Это ее манера... Ну давай же, братец, суп!..
Это ее манера, grande dame, - сказал Степан Аркадьич. - Я тоже приеду,
но мне на спевку к графине Баниной надо. Ну как же ты не дик? Чем же
объяснить то, что ты вдруг исчез из Москвы? Щербацкие меня опрашивали о
тебе беспрестанно, как будто я должен знать. А я знаю только одно: ты
делаешь всегда то, что никто не делает.
- Да, - сказал Левин медленно и взволнованно. - Ты прав, я дик. Но
только дикость моя не в том, что я уехал, а в том, что я теперь приехал.
Теперь я приехал.
- О, какой ты счастливец! - подхватил Степан Аркадьич, глядя в глаза
Левину.
- Отчего?
- Узнаю коней ретивых по каким-то их таврам, юношей влюбленных узнаю
по их глазам, - продекламировал Степан Аркадьич. - У тебя все впереди.
- А у тебя разве уж назади?
- Нет, хоть не назади, но у тебя будущее, а у меня настоящее - так, в
пересыпочку.
- А что?
- Да нехорошо. Ну, да я о себе же хочу говорить, и к тому же объяснить
всего нельзя, - сказал Степан Аркадьич. - Так ты зачем же приехал в
Москву?.. Эй, принимай! - крикнул он татарину.
- Ты догадываешься? - отвечал Левин, не спуская со Степана Аркадьича
своих в глубине светящихся глаз.
- Догадываюсь, но не могу начать говорить об этом. Уж по этому ты мо-
жешь видеть, верно или не верно я догадываюсь, - сказал Степан Аркадьич,
с тонкою улыбкой глядя на Левина.
- Ну что же ты скажешь мне? - сказал Левин дрожащим голосом и
чувствуя, что на лице его дрожат все мускулы. - Как ты смотришь на это?
Степан Аркадьич медленно выпил свой стакан шабли, не спуская глаз с
Левина.
- Я? - сказал Степан Аркадьич, - я ничего так не желал бы, как этого,
ничего. Это лучшее, что могло бы быть.
- Но ты не ошибаешься? Ты знаешь, о чем мы говорим? - проговорил Ле-
вин, впиваясь глазами в своего собеседника. - Ты думаешь, что это воз-
можно?
- Думаю, что возможно. Отчего же невозможно?
- Нет, ты точно думаешь, что это возможно? Нет, ты скажи все, что ты
думаешь! Ну, а если, если меня ждет отказ?.. И я даже уверен...
- Отчего же ты это думаешь? - улыбаясь на его волнение, сказал Степан
Аркадьич.
- Так мне иногда кажется. Ведь это будет ужасно и для меня и для нее.
- Ну, во всяком случае для девушки тут ничего ужасного нет. Всякая де-
вушка гордится предложением.
- Да, всякая девушка, но не она.
Степан Аркадьич улыбнулся. Он так знал это чувство Левина, знал, что
для него все девушки в мире разделяются на два сорта: один сорт - это
все девушки в мире, кроме ее, и эти девушки имеют все человеческие сла-
бости, и девушки очень обыкновенные; другой сорт - она одна, не имеющая
никаких слабостей и превыше всего человеческого.
- Постой, соуса возьми, - сказал он, удерживая руку Левина, который
отталкивал от себя соус.
Левин покорно положил себе соуса, но не дал есть Степану Аркадьичу.
- Нет, ты постой, постой, - сказал он. - Ты пойми, что это для меня
вопрос жизни и смерти. Я никогда ни с кем не говорил об этом. И ни с кем
я не могу говорить об этом, как с тобою. Ведь вот мы с тобой по всему
чужие: другие вкусы, взгляды, все; но я знаю, что ты меня любишь и пони-
маешь, и от этого я тебя ужасно люблю Но, ради бога, будь вполне откро-
венен.
- Я тебе говорю, что я думаю, - сказал Степан Аркадьич улыбаясь. - Но
я тебе больше скажу: моя жена - удивительнейшая женщина... - Степан Ар-
кадьич вздохнул, вспомнив о своих отношениях с женою, и, помолчав с ми-
нуту, продолжал:- У нее есть дар предвидения. Она насквозь видит людей;
но этого мало, - она знает, что будет, особенно по части браков. Она,
например, предсказала, что Шаховская выйдет за Брентельна. Никто этому
верить не хотел, а так вышло. И она - на твоей стороне.
- То есть как?
- Так, что она мало того что любит тебя, - она говорит, что Кити будет
твоею женой непременно.
При этих словах лицо Левина вдруг просияло улыбкой, тою, которая близ-
ка к слезам умиления.
- Она это говорит! - вскрикнул Левин. - Я всегда говорил, что она пре-
лесть, твоя жена. Ну и довольно, довольно об этом говорить, - сказал он,
вставая с места.
- Хорошо, но садись же.
Но Левин не мог сидеть. Он прошелся два раза своими твердыми шагами по
клеточке-комнате, помигал глазами, чтобы не видно было слез, и тогда
только сел опять за стол.
- Ты пойми, - сказал он, - что это не любовь. Я был влюблен, но это не
то. Это не мое чувство, а какая-то сила внешняя завладела мной. Ведь я
уехал, потому что решил, что этого не может быть, понимаешь как счастье,
которого не бывает на земле; но я бился с собой и вижу, что без этого
нет жизни. И надо решить...
- Для чего же ты уезжал?
- Ах, постой! Ах, сколько мыслей! Сколько надо спросить! Послушай. Ты
ведь не можешь представить себе, что ты сделал для меня тем, что сказал.
Я так счастлив, что даже гадок стал; я все забыл... Я нынче узнал, что
брат Николай... знаешь, он тут... я и про него забыл. Мне кажется, что и
он счастлив. Это вроде сумасшествия. Но одно ужасно... Вот ты женился,
ты знаешь это чувство... Ужасно то, что мы - старые, уже с прошедшим..
не любви, а грехов... вдруг сближаемся с существом чистым, невинным; это
отвратительно, и поэтому нельзя не чувствовать себя недостойным.
- Ну, у тебя грехов немного.
