Окончив письма, Степан Аркадьич придвинул к себе бумаги из при-
сутствия, быстро перелистовал два дела, большим карандашом сделал нес-
колько отметок и, отодвинув дела, взялся за кофе; за кофеем он развернул
еще сырую утреннюю газету и стал читать ее.
Степан Аркадьич получал и читал либеральную газету, не крайнюю, но то-
го направления, которого держалось большинство. И, несмотря на то, что
ни наука, ни искусство, ни политика, собственно, не интересовали его, он
твердо держался тех взглядов на все эти предметы, каких держалось
большинство и его газета, и изменял их, только когда большинство изменя-
ло их, или, лучше сказать, не изменял их, а они сами в нем незаметно из-
менялись.
Степан Аркадьич не избирал ни направления, ни взглядов, а эти направ-
ления и взгляды сами приходили к нему, точно так же, как он не выбирал
формы шляпы или сюртука, а брал те, которые носят. А иметь взгляды ему,
жившему в известном обществе, при потребности некоторой деятельности
мысли, развивающейся обыкновенно в лета зрелости, было так же необходи-
мо, как иметь шляпу. Если и была причина, почему он предпочитал либе-
ральное направление консервативному, какого держались тоже многие из его
круга, то это произошло не оттого, чтоб он находил либеральное направле-
ние более разумным, но потому, что оно подходило ближе к его образу жиз-
ни. Либеральная партия говорила, что в России все дурно, и действи-
тельно, у Степана Аркадьича долгов было много, а денег решительно недос-
тавало. Либеральная партия говорила, что брак есть отжившее учреждение и
что необходимо перестроить его, и действительно, семейная жизнь достав-
ляла мало удовольствия Степану Аркадьичу и принуждала его лгать и прит-
воряться, что было так противно его натуре. Либеральная партия говорила,
или, лучше, подразумевала, что религия есть только узда для варварской
части населения, и действительно, Степан Аркадьич не мог вынести без бо-
ли в ногах даже короткого молебна и не мог понять, к чему все эти страш-
ные и высокопарные слова о том свете, когда и на этом жить было бы очень
весело., Вместе с этим Степану Аркадьичу, любившему веселую шутку, было
приятно иногда озадачить смирного человека тем, что если уже гордиться
породой, то не следует останавливаться на Рюрике и отрекаться от первого
родоначальника - обезьяны. Итак, либеральное направление сделалось при-
вычкой Степана Аркадьича, и он любил свою газету, как сигару после обе-
да, за легкий туман, который она производила в его голове. Он прочел ру-
ководящую статью, в которой объяснялось, что в наше время совершенно
напрасно поднимается вопль о том, будто бы радикализм угрожает поглотить
все консервативные элементы и будто бы правительство обязано принять ме-
ры для подавления революционной гидры, что, напротив, "по нашему мнению,
опасность лежит не в мнимой революционной гидре, а в упорстве традицион-
ности, тормозящей прогресс", и т. д. Он прочел и другую статью, финансо-
вую, в которой упоминалось о Бентаме и Милле и подпускались тонкие
шпильки министерству.Со свойственною ему быстротою соображения он пони-
мал значение всякой шпильки: от кого и на кого и по какому случаю она
была направлена, и это, как всегда, доставляло ему некоторое удо-
вольствие. Но сегодня удовольствие это отравлялось воспоминанием о сове-
тах Матрены Филимоновны и о том, что в доме так неблагополучно. Он про-
чел и о том, что граф Бейст, как слышно, проехал в Висбаден, и о том,
что нет более седых волос, и о продаже легкой кареты, и предложение мо-
лодой особы; но эти сведения не доставляли ему, как прежде, тихого, иро-
нического удовольствия.
Окончив газету, вторую чашку кофе и калач с маслом, он встал, стряхнул
крошки калача с жилета и, расправив широкую грудь, радостно улыбнулся,
не оттого, чтоб у него на душе было что-нибудь особенно приятное, - ра-
достную улыбку вызвало хорошее пищеварение.
Но эта радостная улыбка сейчас же напомнила ему все, и он задумался.
Два детские голоса (Степан Аркадьич узнал голоса Гриши, меньшого
мальчика, и Тани, старшей девочки) послышались за дверьми. Они что-то
везли и уронили.
- Я говорила, что на крышу нельзя сажать пассажиров, - кричала по-анг-
лийски девочка, - вот подбирай!
"Все смешалось, - подумал Степан Аркадьич, - вон дети одни бегают". И,
подойдя к двери, он кликнул их. Они бросили шкатулку, представлявшую по-
езд, и вошли к отцу.
Девочка, любимица отца, вбежала смело, обняла его и, смеясь, повисла у
него на шее, как всегда, радуясь на знакомый запах духов, распространяв-
шийся от его бакенбард. Поцеловав его, наконец, в покрасневшее от накло-
ненного положения и сияющее нежностью лицо, девочка разняла руки и хоте-
ла бежать назад; но отец удержал ее..
- Что мама? - спросил он, водя рукой по гладкой, нежной шейке дочери.
- Здравствуй, - сказал он, улыбаясь здоровавшемуся мальчику.
Он сознавал, что меньше любил мальчика, и всегда старался быть ровен;
но мальчик чувствовал это и не ответил улыбкой на холодную улыбку отца.
- Мама? Встала, - отвечала девочка.
Степан Аркадьич вздохнул. "Значит, опять не спала всю ночь", - подумал
он.
- Что, она весела?
Девочка знала, что между отцом и матерью была ссора, и что мать не
могла быть весела, и что отец должен знать это, и что он притворяется,
спрашивая об этом так легко. И она покраснела за отца. Он тотчас же по-
нял это и также покраснел.
- Не знаю, - сказала она. - Она не велела учиться, а велела идти гу-
лять с мисс Гуль к бабушке.
- Ну, иди, Танчурочка моя. Ах да, постой, - сказал он, все-таки удер-
живая ее и гладя ее нежную ручку.
Он достал с камина. где вчера поставил, коробочку конфет и дал ей две,
выбрав ее любимые, шоколадную и помадную.
- Грише? - сказала девочка, указывая на шоколадную.
- Да, да. - И еще раз погладив ее плечико, он поцеловал ее в корни во-
лос, в шею и отпустил ее.
- Карета готова, - сказал Матвей. - Да просительница, - прибавил он.
- Давно тут? - спросил Степан Аркадьич.
- С полчасика.
- Сколько раз тебе приказано сейчас же докладывать !
- Надо же вам дать хоть кофею откушать, - сказал Матвей тем дружески
грубым тоном, на который нельзя было сердиться.
- Ну, проси же скорее, - сказал Облонский, морщась от досады.
Просительница, штабс-капитанша Калинина, просила о невозможном и бес-
толковом; но Степан Аркадьич, по своему обыкновению, усадил ее, внима-
тельно, не перебивая, выслушал ее и дал ей подробный совет, к кому и как
обратиться, и даже бойко и складно своим крупным, растянутым, красивым и
четким почерком написал ей записочку к лицу, которое могло ей пособить.
Отпустив штабс-капитаншу. Степан Аркадьич взял шляпу и остановился, при-
поминая, не забыл ли чего. Оказалось, что он ничего не забыл, кроме то-
го, что хотел забыть, - жену.
"Ах да!" Он опустил голову, и красивое лицо его приняло тоскливое вы-
ражение. "Пойти или не пойти?" - говорил он себе. И внутренний голос го-
ворил ему, что ходить не надобно, что, кроме фальши, тут ничего быть не
может, что поправить, починить их отношения невозможно, потому что не-
возможно сделать ее опять привлекательною и возбуждающею любовь или его
сделать стариком, не способным любить. Кроме фальши и лжи, ничего не
могло выйти теперь; а фальшь и ложь были противны его натуре.
"Однако когда-нибудь же нужно; ведь не может же это так остаться", -
сказал он, стараясь придать себе смелости. Он выпрямил грудь, вынул па-
пироску, закурил, пыхнул два раза, бросил ее в перламутровую ракови-
ну-пепельницу, быстрыми шагами прошел мрачную гостиную и отворил другую
дверь, в спальню жены.
IV
Дарья Александровна, в кофточке и с пришпиленными на затылке косами
уже редких, когда-то густых и прекрасных волоса с осунувшимся, худым ли-
цом и большими, выдававшимися от худобы лица, испуганными глазами, стоя-
ла среди разбросанных по комнате вещей пред открытою шифоньеркой, из ко-
торой она выбирала что-то. Услыхав шаги мужа, она остановилась, глядя на
дверь и тщетно пытаясь придать своему лицу строгое и презрительное выра-
жение. Она чувствовала, что боится его и боится предстоящего свидания.
Она только что пыталась сделать то, что пыталась сделать уже десятый раз
в эти три дня: отобрать детские и свои вещи, которые она увезет к мате-
ри, - и опять не могла на это решиться; но и теперь, как в прежние раза,
она говорила себе, что это не может так остаться, что она должна предп-
ринять что-нибудь, наказать, осрамить его, отомстить ему хоть малою
частью той боли, которую он ей сделал. Она все еще говорила, что уедет
от него, но чувствовала, что это невозможно; это было невозможно потому,
что она не могла отвыкнуть считать его своим мужем и любить его. Кроме
того, она чувствовала, что если здесь, в своем доме, она едва успевала
ухаживать за своими пятью детьми, то им будет еще хуже там, куда она по-
едет со всеми ими. И то в эти три дня меньшой заболел оттого, что его
накормили дурным бульоном, а остальные были вчера почти без обеда. Она
чувствовала, что уехать невозможно; но, обманывая себя, она все-таки от-
бирала вещи и притворялась, что уедет.
Увидав мужа, она опустила руку в ящик шифоньерки, будто отыскивая
что-то, и оглянулась на него, только когда он совсем вплоть подошел к
ней. Но лицо ее, которому она хотела придать строгое и решительное выра-
жение, выражало потерянность и страдание.
- Долли!- сказал он тихим, робким голосом. Он втянул голову в плечи и
хотел иметь жалкий и покорный вид, но он все-таки сиял свежестью и здо-
ровьем.
Она быстрым взглядом оглядела с головы до ног его сияющую свежестью и
здоровьем фигуру. "Да, он счастлив и доволен!- подумала она, - а я?!. И
эта доброта противная, за которую все так любят его и хвалят; я ненавижу
эту его доброту", - подумала она. Рот ее сжался, мускул щеки затрясся на
правой стороне бледного, нервного лица.
- Что вам нужно? - сказала она быстрым, не своим, грудным голосом.
- Долли! - повторил он с дрожанием в голосе. - Анна приедет сегодня.
- Ну что же мне? Я не могу ее принять! - вскрикнула она.
- Но надо же, однако, Долли..
- Уйдите, уйдите, уйдите! - не глядя на него, вскрикнула она, как буд-
то крик этот был вызван физическою болью.
Степан Аркадьич мог быть спокоен, когда он думал о жене, мог наде-
яться, что все образуется, по выражению Матвея, и мог спокойно читать
газету и пить кофе; но когда он увидал ее измученное, страдальческое ли-
цо, услыхал этот звук голоса, покорный судьбе и отчаянный, ему захватило
дыхание, что-то подступило к горлу, и глаза его заблестели слезами.
- Боже мой, что я сделал! Долли! Ради бога! Ведь... - он не мог про-
должать, рыдание остановилось у него в горле.
Она захлопнула шифоньерку и взглянула на него.
- Долли, что я могу сказать?.. Одно: прости, прости... Вспомни, разве
девять лет жизни не могут искупить минуты, минуты...
Она опустила глаза и слушала, ожидая, что он скажет, как будто умоляя
его о том, чтобы он как-нибудь разуверил ее.
- Минуты... минуты увлеченья... - выговорил он и хотел продолжать, но
при этом слове, будто от физической боли, опять поджались ее губы и
опять запрыгал мускул щеки на правой стороне лица.
- Уйдите, уйдите отсюда! - закричала она еще пронзительнее, - и не го-
ворите мне про ваши увлечения, про ваши мерзости!
Она хотела уйти, но пошатнулась и взялась за спинку стула, чтоб опе-
реться. Лицо его расширилось, губы распухли, глаза налились слезами.
- Долли! - проговорил он, уже всхлипывая. - Ради бога, подумай о де-
тях, они не виноваты. Я виноват, и накажи меня, вели мне искупить свою
вину. Чем я могу, я все готов! Я виноват, нет слов сказать, как я вино-
ват! Но, Долли, прости!
Она села. Он слышал ее тяжелое, громкое дыхание, и ему было невыразимо
жалко ее. Она несколько раз хотела начать говорить, но не могла. Он
