нии с ней, его сестрой, и слышать от нее готовые фразы увещания и утеше-
ния.
Она, как часто бывает, глядя на часы, ждала ее каждую минуту и пропус-
тила именно ту, когда гостья приехала, так что не слыхала звонка.
Услыхав шум платья и легких шагов уже в дверях, она оглянулась, и на
измученном лице ее невольно выразилось не радость, а удивление. Она
встала и обняла золовку.
- Как, уж приехала? - сказала она, целуя ее.
- Долли, как я рада тебя видеть!
- И я рада, - слабо улыбаясь и стараясь по выражению лица Анны узнать,
знает ли она, сказала Долли. "Верно, знает", - подумала она, заметив со-
болезнование на лице Анны. - Ну, пойдем, я тебя проведу в твою комнату,
- продолжала она, стараясь отдалить сколько возможно минуту объяснения.
- Это Гриша? Боже мой, как он вырос!- сказала Анна и, поцеловав его,
не спуская глаз с Долли, остановилась и покраснела. - Нет, позволь нику-
да не ходить.
Она сняла платок, шляпу и, зацепив ею за прядь своих черных, везде
вьющихся волос, мотая головой, отцепляла волоса.
- А ты сияешь счастьем и здоровьем!- сказала Долли почти с завистью.
- Я?.. Да, - сказала Анна. - Боже мой, Таня! Ровесница Сереже моему, -
прибавила она, обращаясь ко вбежавшей девочке. Она взяла ее на руки и
поцеловала. - Прелестная девочка, прелесть! Покажи же мне всех.
Она называла их и припоминала не только имена, но года, месяцы, харак-
теры, болезни всех детей, и Долли не могла не оценить этого.
- Ну, так пойдем к ним, - сказала она. - Вася спит теперь, жалко.
Осмотрев детей, они сели, уже одни, в гостиной, пред кофеем. Анна взя-
лась за поднос и потом отодвинула его.
- Долли, - сказала она, - он говорил мне.
Долли холодно посмотрела на Анну. Она ждала теперь притворно-со-
чувственных фраз; но Анна ничего такого не сказала.
- Долли, милая!- сказала она, - я не хочу ни говорить тебе за него, ни
утешать; это нельзя. Но, душенька, мне просто жалко, жалко тебя всею ду-
шой!
Из-за густых ресниц ее блестящих глаз вдруг показались слезы. Она пе-
ресела ближе к невестке и взяла ее руку своею энергическою маленькою ру-
кой. Долли не отстранилась, но лицо ее не изменяло своего сухого выраже-
ния. Она сказала:
- Утешить меня нельзя. Все потеряно после того, что было, все пропало!
И как только она сказала это, выражение лица ее вдруг смягчилось. Анна
подняла сухую, худую руку Долли, поцеловала ее и сказала:
- Но, Долли, что же делать, что же делать? Как лучше поступить в этом
ужасном положении? - вот о чем надо подумать.
- Все кончено, и больше ничего, - сказала Долли. - И хуже всего то, ты
пойми, что я не могу его бросить; дети, я связана. А с ним жить я не мо-
гу, мне мука видеть его.
- Долли, голубчик, он говорил мне, но я от тебя хочу слышать, скажи
мне все.
Долли посмотрела на нее вопросительно.
Участие и любовь непритворные видны были на лице Анны.
- Изволь, - вдруг сказала она. - Но я скажу сначала. Ты знаешь, как я
вышла замуж. Я с воспитанием maman не только была невинна, но я была
глупа Я ничего не знала. Говорят, я знаю, мужья рассказывают женам своим
прежнюю жизнь, но Стива... - она поправилась, - Степан Аркадьич ничего
не сказал мне. Ты не поверишь, но я до сих пор думала, что я одна женщи-
на, которую он знал. Так я жила восемь лет. Ты пойми, что я не только не
подозревала неверности, но что я считала это невозможным, и тут, предс-
тавь себе, с такими понятиями узнать вдруг весь ужас, всю гадость... Ты
пойми меня. Быть уверенной вполне в своем счастии, и вдруг... - продол-
жала Долли, удерживая рыданья, - и получить письмо... письмо его к своей
любовнице, к моей гувернантке. Нет, это слишком ужасно! - Она поспешно
вынула платок и закрыла им лицо. - Я понимаю еще увлечение, - продолжала
она, помолчав, - но обдуманно, хитро обманывать меня... с кем же?.. Про-
должать быть моим мужем вместе с нею... это ужасно! Ты не можешь по-
нять...
- О нет, я понимаю! Понимаю, милая Долли, понимаю, - говорила Анна,
пожимая ее руку.
- И ты думаешь, что он понимает весь ужас моего положения? - продолжа-
ла Долли. - Нисколько! Он счастлив и доволен.
- О нет! - быстро перебила Анна. - Он жалок, он убит раскаяньем...
- Способен ли он к раскаянью? - перебила Долли, внимательно вглядыва-
ясь в лицо золовки.
- Да, я его знаю. Я не могла без жалости смотреть на него. Мы его обе
знаем. Он добр, но он горд, а теперь так унижен. Главное, что меня тро-
нуло (и тут Анна угадала главное, что могло тронуть Долли)... - его му-
чают две вещи: то, что ему стыдно детей, и то, что он, любя тебя... да,
да, любя больше всего на свете, -. поспешно перебила она хотевшую возра-
жать Долли, - сделал тебе больно, убил тебя. "Нет, нет, она не простит",
- все говорит он.
Долли задумчиво смотрела мимо золовки, слушая ее слова.
- Да, я понимаю, что положение его ужасно; виноватому хуже, чем невин-
ному, - сказала она, - если он чувствует, что от вины его все несчастие.
Но как же простить, как мне опять быть его женою после нее? Мне жить с
ним теперь будет мученье, именно потому, что я люблю свою прошедшую лю-
бовь к нему...
И рыдания перервали ее слова,
Но как будто нарочно, каждый раз, как она смягчалась, она начинала
опять говорить о том, что раздражало ее.
- Она ведь молода, ведь она красива, - продолжала она. - Ты понимаешь
ли, Анна, что у меня моя молодость, красота взяты кем? Им и его детьми.
Я отслужила ему, и на этой службе ушло все мое, и ему теперь, разумеет-
ся, свежее пошлое существо приятнее. Они, верно, говорили между собою
обо мне или, еще хуже, умалчивали, - ты понимаешь? - Опять ненавистью
зажглись ее глаза. - И после этого он будет говорить мне... Что ж, я бу-
ду верить ему? Никогда. Нет, уж кончено все, все, что составляло уте-
шенье, награду труда, мук... Ты поверишь ли? я сейчас учила Гришу: преж-
де это бывало радость, теперь мученье. Зачем я стараюсь, тружусь? Зачем
дети? Ужасно то, что вдруг душа моя перевернулась и вместо любви, неж-
ности у меня к нему одна злоба, да, злоба. Я бы убила его и...
- Душенька, Долли, я понимаю, но не мучь себя. Ты так оскорблена, так
возбуждена, что ты многое видишь не так.
Долли затихла, и они минуты две помолчали.
- Что делать, подумай, Анна, помоги. Я все передумала и ничего не ви-
жу.
Анна ничего не могла придумать, но сердце ее прямо отзывалось на каж-
дое слово, на каждое выражение лица невестки.
- Я одно скажу, - начала Анна, - я его сестра, я знаю его характер,
эту способность все, все забыть (она сделала жест пред лбом), эту спо-
собность полного увлечения, но зато и полного раскаяния. Он не верит, не
понимает теперь, как он мог сделать то, что сделал.
- Нет, он понимает, он понимал!- перебила Долли. - Но я... ты.забыва-
ешь меня... разве мне легче?
- Постой. Когда он говорил мне, признаюсь тебе, я не понимала еще все-
го ужаса твоего положения. Я видела только его и то, что семья расстрое-
на; мне его жалко было, но, поговорив с тобой, я, как женщина, вижу дру-
гое; я вижу твои страдания, и мне, не могу тебе сказать, как жаль тебя!
Но, Долли, душенька, я понимаю твои страдания вполне, только одного я не
знаю: я не знаю... я не знаю, насколько в душе твоей есть еще любви к
нему. Это ты знаешь, - настолько ли есть, чтобы можно было простить. Ес-
ли есть, то прости!
- Нет, - начала Долли; но Анна прервала ее, целуя еще раз ее руку.
- Я больше тебя знаю свет, - сказала она. - Я знаю этих людей, как
Стива, как они смотрят на это. Ты говоришь, что он с ней говорил об те-
бе. Этого не было. Эти люди делают неверности, но свой домашний очаг и
жена - это для них святыня. Как-то у них эти женщины остаются в презре-
нии и не мешают семье. Они какую-то черту проводят непроходимую между
семьей и этим. Я этого не понимаю, но это так.
- Да, но он целовал ее...
- Долли, постой, душенька. Я видела Стиву, когда он был влюблен в те-
бя. Я помню это время, когда он приезжал ко мне и плакал, говоря о тебе,
и какая поэзия и высота была ты для него, и я знаю, что чем больше он с
тобой жил, тем выше ты для него становилась. Ведь мы смеялись, бывало,
над ним, что он к каждому слову прибавлял: "Долли удивительная женщина".
Ты для него божество всегда была и осталась, а это увлечение не души
его...
- Но если это увлечение повторится?
- Оно не может, как я понимаю....
- Да, но ты простила бы?
- Не знаю, не могу судить... Нет, могу, - сказала Анна, подумав; и,
уловив мыслью положение и свесив его на внутренних весах, прибавила: -
Нет, могу, могу, могу. Да, я простила бы. Я не была бы тою же, да, но
простила бы, и так простила бы, как будто этого не было, совсем не было.
- Ну, разумеется, - быстро прервала Долли, как будто она говорила то,
что не раз думала, - иначе бы это не было прощение. Если простить, то
совсем, совсем. Ну, пойдем, я тебя проведу в твою комнату, - сказала
она, вставая, и по дороге Долли обняла Анну. - Милая моя, как я рада,
что ты приехала. Мне легче, гораздо легче стало.
XX
Весь день этот Анна провела дома, то есть у Облонских, и не принимала
никого, так как уж некоторые из ее знакомых, успев узнать о ее прибытии,
приезжали в этот же день. Анна все утро провела с Долли и с детьми. Она
только послала записочку к брату, чтоб он непременно обедал дома. "При-
езжай, бог милостив", - писала она.
Облонский обедал дома; разговор был общий, и жена говорила с ним, на-
зывая его "ты", чего прежде не было. В отношениях мужа с женой остава-
лась та же отчужденность, но уже не было речи о разлуке, и Степан Ар-
кадьич видел возможность объяснения и примирения.
Тотчас после обеда приехала Кити. Она знала Анну Аркадьевну, но очень
мало, и ехала теперь к сестре не без страху пред тем, как ее примет эта
петербургская светская дама, которую все так хвалили. Но она понравилась
Анне Аркадьевне, - это она увидела сейчас. Анна, очевидно, любовалась ее
красотою и молодостью, и не успела Кити опомниться, как она уже чувство-
вала себя не только под ее влиянием, но чувствовала себя влюбленною в
нее, как способны влюбляться молодые девушки в замужних и старших дам.
Анна непохожа была на светскую даму или на мать восьмилетнего сына, но
скорее походила бы на двадцатилетнюю девушку по гибкости движений, све-
жести и установившемуся на ее лице оживлению, выбивавшему то в улыбку,
то во взгляд, если бы не серьезное, иногда грустное выражение ее глаз,
которое поражало и притягивало к себе Кити. Кити чувствовала, что Анна
была совершенно проста и ничего не скрывала, но что в ней был другой ка-
кой-то, высший мир недоступных для нее интересов, сложных и поэтических.
После обеда, когда Долли вышла в свою комнату, Анна быстро встала и
подошла к брату, который закуривал сигару.
- Стива, - сказала она ему, весело подмигивая, крестя его и указывая
на дверь глазами. - Иди, и помогай тебе бог.
Он бросил сигару, поняв ее, и скрылся за дверью.
Когда Степан Аркадьич ушел, она вернулась на диван, где сидела окру-
женная детьми. Оттого ли, что дети видели, что мама любила эту тетю, или
оттого, что они сами чувствовали в ней особенную прелесть, но старшие
два, а за ними и меньшие, как это часто бывает с детьми, еще до обеда
прилипли к новой тете и не отходили от нее. И между ними составилось
что-то вроде игры, стоящей в том, чтобы как можно ближе сидеть подле те-
ти, дотрагиваться до нее, держать ее маленькую руку, целовать ее, играть
с ее кольцом или хоть дотрагиваться до оборки ее платья.
- Ну, ну, как мы прежде сидели, - сказала Анна Аркадьевна, садясь на
свое место.
И опять Гриша подсунул голову под ее руку и прислонился головой к ее
платью и засиял гордостью и счастьем.
- Так теперь когда же бал? - обратилась она к Кити.
- На будущей неделе, и прекрасный бал. Один из тех балов, на которых
