день, Анна с удовольствием и отчетливостью устроилась в дорогу; своими
маленькими ловкими руками она отперла и заперла красный мешочек, достала
подушечку, положила себе на колени и, аккуратно закутав ноги, спокойно
уселась. Больная дама укладывалась уже спать. Две другие дамы заговари-
вали с ней, и толстая старуха укутывала ноги и выражала замечания о топ-
ке. Анна ответила несколько слов дамам, но, не предвидя интереса от раз-
говора, попросила Аннушку достать фонарик, прицепила его к ручке кресла
и взяла из своей сумочки разрезной ножик и английский роман. Первое вре-
мя ей не читалось. Сначала мешала возня и ходьба; потом, когда тронулся
поезд, нельзя было не прислушаться к звукам; потом снег, бивший в левое
окно и налипавший на стекло, и вид закутанного, мимо прошедшего кондук-
тора, занесенного снегом с одной стороны, и разговоры о том, какая те-
перь страшная метель на дворе, развлекали ее внимание. Далее все было то
же и то же; та же тряска с постукиваньем, тот же снег в окно, те же
быстрые переходы от парового жара к холоду и опять к жару, то же мелька-
ние тех же лиц в полумраке и те же голоса, и Анна стала читать и пони-
мать читаемое. Аннушка уже дремала, держа красный мешочек на коленах ши-
рокими руками в перчатках, из которых одна была прорвана. Анна Аркадьев-
на читала и понимала, но ей неприятно было читать, то есть следить за
отражением жизни других людей. Ей слишком самой хотелось жить. Читала ли
она, как героиня романа ухаживала за больным, ей хотелось ходить неслыш-
ными шагами по комнате больного; читала ли она о том, как член парламен-
та говорил речь, ей хотелось говорить эту речь; читала ли она о том, как
леди Мери ехала верхом за стаей и дразнила невестку и удивляла всех сво-
ею смелостью, ей хотелось это делать самой. Но делать нечего было, и
она, перебирая своими маленькими руками гладкий ножичек, усиливалась чи-
тать.
Герой романа уже начал достигать своего английского счастия, баро-
нетства и имения, и Анна желала с ним вместе ехать в это имение, как
вдруг она почувствовала, что ему должно быть стыдно и что ей стыдно это-
го самого. Но чего же ему стыдно? "Чего же мне стыдно?" - спросила она
себя с оскорбленным удивлением. Она оставила книгу и откинулась на спин-
ку кресла, крепко сжав в обеих руках разрезной ножик. Стыдного ничего не
было. Она перебрала все свои московские воспоминания. Все были хорошие,
приятные. Вспомнила бал, вспомнила Вронского и его влюбленное покорное
лицо, вспомнила все свои отношения с ним: ничего не было стыдного. А
вместе с тем на этом самом месте воспоминаний чувство стыда усиливалось,
как будто какой-то внутренний голос именно тут, когда она вспомнила о
Вронском, говорил ей: "Тепло, очень тепло, горячо". "Ну что же? - сказа-
ла она себе решительно, пересаживаясь в кресле. - Что же это значит?
Разве я боюсь взглянуть прямо на это? Ну что же? Неужели между мной и
этим офицером-мальчиком существуют к могут существовать какие-нибудь
другие отношения, кроме тех, что бывают с каждым знакомым?" Она презри-
тельно усмехнулась и опять взялась за книгу, но уже решительно не могла
понимать того, что читала. Она провела разрезным ножом по стеклу, потом
приложила его гладкую и холодную поверхность к щеке и чуть вслух не зас-
меялась от радости, вдруг беспричинно овладевшей ею. Она чувствовала,
что нервы ее, как струны, натягиваются все туже и туже на какие-то за-
винчивающиеся колышки. Она чувствовала, что глаза ее раскрываются больше
и больше, что пальцы на руках и ногах нервно движутся, что внутри что-то
давит дыханье и что все образы и звуки в этом колеблющемся полумраке с
необычайною яркостью поражают ее. На нее беспрестанно находили минуты
сомнения, вперед ли едет вагон, или назад, или вовсе стоит. Аннушка ли
подле нее, или чужая? "Что там, на ручке, шуба ли это, или зверь? И что
сама я тут? Я сама или другая?" Ей страшно было отдаваться этому за-
бытью. Но что-то втягивало в него, и она по произволу могла отдаваться
ему и воздерживаться. Она поднялась, чтоб опомниться, откинула плед и
сняла пелерину теплого платья. На минуту она опомнилась и поняла, что
вошедший худой мужик в длинном нанковом пальто, на котором недоставало
пуговицы, был истопник, что он смотрел на термометр, что ветер и снег
ворвались за ним в дверь; но потом опять все смешалось... Мужик этот с
длинною талией принялся грызть что-то в стене, старушка стала протяги-
вать ноги во всю длину вагона и наполнила его черным облаком; потом
что-то страшно заскрипело и застучало, как будто раздирали кого-то; по-
том красный огонь ослепил глаза, и потом все закрылось стеной. Анна по-
чувствовала, что она провалилась. Но все это было не страшно, а весело.
Голос окутанного и занесенного снегом человека прокричал что-то ей над
ухом. Она поднялась и опомнилась; она поняла, что подъехали к станции и
что это был кондуктор. Она попросила Аннушку подать ей снятую пелерину и
платок, надела их и направилась к двери.
- Выходить изволите? - спросила Аннушка.
- Да, мне подышать хочется. Тут очень жарко.
И она отворила дверь. Метель и ветер рванулись ей навстречу и заспори-
ли с ней о двери. И это ей показалось весело. Она отворила дверь и выш-
ла. Ветер как будто только ждал ее, радостно засвистал и хотел подхва-
тить и унести ее, но она рукой взялась за холодный столбик и, придержи-
вая платье, спустилась на платформу и зашла за вагон. Ветер был силен на
крылечке, но на платформе за вагонами было затишье. С наслаждением, пол-
ною грудью, она вдыхала в себя снежный, морозный воздух и, стоя подле
вагона, оглядывала платформу и освещенную станцию.
XXX
Страшная буря рвалась и свистела между колесами вагонов по столбам
из-за угла станции. Вагоны, столбы, люди, все, что было видно, - было
занесено с одной стороны снегом и заносилось все больше и больше. На
мгновенье буря затихала, но потом опять налетала такими порывами, что,
казалось, нельзя было противостоять ей. Между тем какие-то люди бегали,
весело переговариваясь, скрипя по доскам платформы и беспрестанно отво-
ряя и затворяя большие двери. Согнутая тень человека проскользнула под
ее ногами, и послышались звуки молотка по железу. "Депешу дай!" - раз-
дался сердитый голос с другой стороны из бурного мрака. "Сюда пожалуйте!
N28!" - кричали еще разные голоса, и, занесенные снегом, пробегали обвя-
занные люди. Какие-то два господина с огнем папирос во рту прошли мимо
ее. Она вздохнула еще раз, чтобы надышаться, и уже вынула руку из муфты,
чтобы взяться за столбик и войти в вагон, как еще человек в военном
пальто подле нее самой заслонил ей колеблющийся свет фонаря. Она огляну-
лась и в ту же минуту узнала лицо Вронского. Приложив руку к козырьку,
он наклонился пред ней и спросил, не нужно ли ей чего-нибудь, не может
ли он служить ей? Она довольно долго, ничего не отвечая, вглядывалась в
него и, несмотря на тень, в которой он стоял, видела, или ей казалось,
что видела, и выражение его лица и глаз. Это было опять то выражение
почтительного восхищения, которое так подействовало на нее вчера. Не раз
говорила она себе эти последние дни и сейчас только, что Вронский для
нее один из сотен вечно одних и тех же, повсюду встречаемых молодых лю-
дей, что она никогда не позволит себе и думать о нем; но теперь, в пер-
вое мгновенье встречи с ним, ее охватило чувство радостной гордости. Ей
не нужно было спрашивать, зачем он тут. Она знала это так же верно, как
если б он сказал ей, что он тут для того, чтобы быть там, где она.
- Я не знала, что вы едете. Зачем вы едете? - сказала она, опустив ру-
ку, которою взялась было за столбик. И неудержимая радость и оживление
сияли на ее лице.
- Зачем я еду? - повторил он, глядя ей прямо в глаза. - Вы знаете, я
еду для того, чтобы быть там, где вы, - сказал он, - я не могу иначе.
И в это же время, как бы одолев препятствие, ветер посыпал снег с крыш
вагонов, затрепал каким-то железным оторванным листом, и впереди плачев-
но и мрачно заревел густой свисток паровоза. Весь ужас метели показался
ей еще более прекрасен теперь. Он сказал то самое, чего желала ее душа,
но чего она боялась рассудком. Она ничего не ответила, и на лице ее он
видел борьбу.
- Простите меня, если вам неприятно то, что я сказал, - заговорил он
покорно.
Он говорил учтиво, почтительно, но так твердо и упорно, что она долго
не могла ничего ответить.
- Это дурно, что' вы говорите, и я прошу вас, если вы хороший человек,
забудьте, что' вы сказали, как и я забуду, - сказала она наконец.
- Ни одного слова вашего, ни одного движения вашего я не забуду никог-
да и не могу...
- Довольно, довольно!- вскрикнула она, тщетно стараясь придать строгое
выражение своему лицу, в которое он жадно всматривался. И, взявшись ру-
кой за холодный столбик, она поднялась на ступеньки и быстро вошла в се-
ни вагона. Но в этих маленьких сенях она остановилась, обдумывая в своем
воображении то, что было. Не вспоминая ни своих, ни его слов, она
чувством поняла, что этот минутный разговор страшно сблизил их; и она
была испугана и счастлива этим. Постояв несколько секунд, она вошла в
вагон и села на свое место. То волшебное напряженное состояние, которое
ее мучало сначала, не только возобновилось, но усилилось и дошло до то-
го, что она боялась, что всякую минуту порвется в ней что-то слишком на-
тянутое. Она не спала всю ночь. Но в том напряжении и тех грезах, кото-
рые наполняли ее воображение, не было ничего неприятного и мрачного;
напротив, было что-то радостное, жгучее и возбуждающее. К утру Анна зад-
ремала, сидя в кресле, и когда проснулась, то уже было бело, светло и
поезд подходил к Петербургу. Тотчас же мысли о доме, о муже, о сыне и
заботы предстоящего дня и следующих обступили ее.
В Петербурге, только что остановился поезд и она вышла, первое лицо,
обратившее ее внимание, было лицо мужа. "Ах, боже мой! отчего у него
стали такие уши?" - подумала она, глядя на его холодную и представи-
тельную фигуру и особенно на поразившие ее теперь хрящи ушей, подпирав-
шие поля круглой шляпы. Увидав ее, он пошел к ней навстречу, сложив губы
в привычную ему насмешливую улыбку и прямо глядя на нее большими усталы-
ми глазами. Какое-то неприятное чувство щемило ей сердце, когда она
встретила его упорный и усталый взгляд, как будто она ожидала увидеть
его другим. В особенности поразило ее чувство недовольства собой, кото-
рое она испытала при встрече с ним. Чувство то было давнишнее, знакомое
чувство, похожее на состояние притворства, которое она испытывала в от-
ношениях к мужу; но прежде она не замечала этого чувства, теперь она яс-
но и больно сознала его.
- Да, как видишь, нежный муж, нежный, как на другой год женитьбы, сго-
рал желанием увидеть тебя, - сказал он своим медлительным тонким голосом
и тем тоном, который он всегда почти употреблял с ней, тоном насмешки
над тем, кто бы в самом деле так говорил,
- Сережа здоров? - спросила она.
- И это вся награда, - сказал он, - за мою пылкость ? Здоров, здо-
ров...
XXXI
Вронский и не пытался заснуть всю эту ночь. Он сидел на своем кресле,
то прямо устремив глаза вперед себя, то оглядывая входивших и выходив-
ших, и если и прежде он поражал и волновал незнакомых ему людей своим
видом непоколебимого спокойствия, то теперь он еще более казался горд и
самодовлеющ. Он смотрел на людей, как на вещи. Молодой нервный человек,
служащий в окружном суде, сидевший против него, возненавидел его за этот
вид. Молодой человек и закуривал у него, и заговаривал с ним, и даже
толкал его, чтобы дать ему почувствовать, что он не вещь, а человек, но
Вронский смотрел на него все так же, как на фонарь, и молодой человек
