лицо в своем оживлении; но было что-то ужасное и жестокое в ее прелести.
Кити любовалась ею еще более, чем прежде, и все больше и больше стра-
дала. Кити чувствовала себя раздавленною, и лицо ее выражало это. Когда
Вронский увидал ее, столкнувшись с ней в мазурке, он не вдруг узнал ее -
так она изменилась.
- Прекрасный бал!- сказал он ей, чтобы сказать чего-нибудь.
- Да, - отвечала она.
В середине мазурки, повторяя сложную фигуру, вновь выдуманную Корсунс-
ким, Анна вышла на середину круга, взяла двух кавалеров и подозвала к
себе одну даму и Кити. Кити испуганно смотрела на нее, подходя. Анна,
прищурившись, смотрела на нее и улыбнулась, пожав ей руку. Но заметив,
что лицо Кити только выражением отчаяния и удивления ответило на ее
улыбку, она отвернулась от нее и весело заговорила с другою дамой.
"Да, что-то чуждое, бесовское и прелестное есть в ней", - сказала себе
Кити.
Анна не хотела оставаться ужинать, но хозяин стал просить ее.
- Полно, Анна Аркадьевна, - заговорил Корсунский, забирая ее обнажен-
ную руку под рукав своего фрака. - Какая у меня идея котильона! Un
bijou!
И он понемножку двигался, стараясь увлечь ее. Хозяин улыбался одобри-
тельно.
- Нет, я не останусь, - ответила Анна улыбаясь; но, несмотря на улыб-
ку, и Корсунский и хозяин поняли по решительному тону, с каким она отве-
чала, что она не останется.
- Нет, я и так в Москве танцевала больше на вашем одном бале, чем всю
зиму в Петербурге, - сказала Анна, оглядываясь на подле нее стоявшего
Вронского. - Надо отдохнуть перед дорогой.
- А вы решительно едете завтра? - спросил Вронский.
- Да, я думаю, - отвечала Анна, как бы удивляясь смелости его вопроса;
но неудержимый дрожащий блеск глаз и улыбки обжег его, когда она говори-
ла это.
Анна Аркадьевна не осталась ужинать и уехала.
XXIV
"Да, что-то есть во мне противное, отталкивающее, - думал Левин, вы-
шедши от Щербацких и пешком направляясь к брату. - И не гожусь я для
других людей. Гордость, говорят. Нет, у меня нет и гордости. Если бы бы-
ла гордость, я не поставил бы себя в такое положение". И он представлял
себе Вронского, счастливого, доброго, умного и спокойного, никогда, на-
верное, не бывавшего в том ужасном положении, в котором он был нынче ве-
чером. "Да, она должна была выбрать его. Так надо, и жаловаться мне не
на кого и не за что. Виноват я сам. Какое право имел я думать, что она
захочет соединить свою жизнь с моею? Кто я? И что я? Ничтожный человек,
никому и ни для кого ненужный". И он вспомнил о брате Николае и с ра-
достью остановился на этом воспоминании. "Не прав ли он, что все на све-
те дурно и гадко? И едва ли мы справедливо судим и судили о брате Нико-
лае. Разумеется, с точки зрения Прокофья, видевшего его в оборванной шу-
бе и пьяного, он презренный человек; но я знаю его иначе. Я знаю его ду-
шу и знаю, что мы похожи с ним. А я, вместо того чтобы ехать отыскать
его, поехал обедать и сюда". Левин подошел к фонарю, прочел адрес брата,
который у него был в бумажнике, и подозвал извозчика. Всю длинную дорогу
до брата Левин живо припоминал себе все известные ему события из жизни
брата Николая. Вспоминал он, как брат в университете и год после универ-
ситета, несмотря на насмешки товарищей, жил как монах, в строгости ис-
полняя все обряды религии, службы, посты и избегая всяких удовольствий,
в особенности женщин; и потом как вдруг его прорвало, он сблизился с са-
мыми гадкими людьми и пустился в самый беспутный разгул. Вспоминал потом
про историю с мальчиком, которого он взял из деревни, чтобы воспитывать,
и в припадке злости так избил, что началось дело по обвинению в причине-
нии увечья. Вспоминал потом историю с шулером, которому он проиграл
деньги, дал вексель и на которого сам подал жалобу, доказывая, что тот
его обманул. (Это были те деньги, которые заплатил Сергей Иваныч.) Потом
вспоминал, как он ночевал ночь в части за буйство. Вспоминал затеянный
им постыдный процесс с братом Сергеем Иванычем за то, что тот будто бы
не выплатил ему долю из материнского имения; и последнее дело, когда он
уехал служить в Западный край и там попал под суд за побои, нанесенные
старшине... Все это было ужасно гадко, но Левину это представлялось сов-
сем не так гадко, как это должно было представляться тем, которые не
знали Николая Левина, не знали всей его истории, не знали его сердца.
Левин помнил, как в то время, когда Николай был в периоде набожности,
постов, монахов, служб церковных, когда он искал в религии помощи, узды
на свою страстную натуру, никто не только не поддержал его, но все, и он
сам, смеялись над ним. Его дразнили, звали его Ноем, монахом; а когда
его прорвало, никто не помог. ему, а все с ужасом и омерзением отверну-
лись.
Левин чувствовал, что брат Николай в душе своей, в самой основе своей
души, несмотря на все безобразие своей жизни, не был более неправ, чем
те люди, которые презирали его. Он не был виноват в том, что родился с
своим неудержимым характером и стесненным чем-то умом. Но он всегда хо-
тел быть хорошим. "Все выскажу ему, все заставлю его высказать и покажу
ему, что я люблю и потому понимаю его", - решил сам с собою Левин,
подъезжая в одиннадцатом часу к гостинице, указанной на адресе.
- Наверху двенадцатый и тринадцатый, - ответил швейцар на вопрос Леви-
на.
- Дома?
- Должно, дома.
Дверь двенадцатого нумера была полуотворена, и оттуда, в полосе света,
выходил густой дым дурного и слабого табаку и слышался незнакомый Левину
голос; но Левин тотчас же узнал, что брат тут; он услыхал его покашли-
ванье.
Когда он вошел в дверь, незнакомый голос говорил.
- Все зависит от того, насколько разумно и сознательно поведется дело.
Константин Левин заглянул в дверь и увидел, что говорит с огромной
шапкой волос молодой человек в поддевке, а молодая рябоватая женщина, в
шерстяном платье без рукавчиков и воротничков, сидит на диване. Брата не
видно было. У Константина больно сжалось сердце при мысли о том, в среде
какие чужих людей живет его брат. Никто не услыхал его, и Константин,
снимая калоши, прислушивался к тому, что говорил господин в поддевке. Он
говорил о каком-то предприятии.
- Ну, черт их дери, привилегированные классы, - прокашливаясь, прого-
ворил голос брата. - Маша! Добудь ты нам поужинать и дай вина, если ос-
талось, а то пошли.
Женщина встала, вышла за перегородку и увидала Константина.
- Какой-то барин, Николай Дмитрич, - сказала она.
- Кого нужно? - сердито сказал голос Николая Левина.
- Это я, - отвечал Константин Левин, выходя на свет.
- Кто я? - еще сердитее повторил голос Николая. Слышно было, как он
быстро встал, зацепив за что-то, и Левин увидал перед собою в дверях
столь знакомую и все-таки поражающую своею дикостью и болезненностью ог-
ромную, худую, сутуловатую фигуру брата, с его большими испуганными гла-
зами.
Он был еще худее, чем три года тому назад, когда Константин Левин ви-
дел его в последний раз. На нем был короткий сюртук. И руки и широкие
кости казались еще огромнее. Волосы стали реже, те же прямые усы висели
на губы, те же глаза странно и наивно смотрели на вошедшего.
- А, Костя! - вдруг проговорил он, узнав брата, и глаза его засвети-
лись радостью. Но в ту же секунду он оглянулся на молодого человека и
сделал столь знакомое Константину судорожное движение головой и шеей,
как будто галстук жал его; и совсем другое, дикое, страдальческое и жес-
токое выражение остановилось на его исхудалом лице.
- Я писал и вам и Сергею Иванычу, что я вас не знаю и не хочу знать.
Что тебе, что вам нужно?
Он был совсем не такой, каким воображал его Константин. Самое тяжелое
и дурное в его характере, то, что делало столь трудным общение с ним,
было позабыто Константином Левиным, когда он думал о нем; и теперь, ког-
да увидел его лицо, в особенности это судорожное поворачиванье головы,
он вспомнил все это.
- Мне ни для чего не нужно видеть тебя, - робко отвечал он. - Я просто
приехал тебя видеть.
Робость брата, видимо, смягчила Николая. Он дернулся губами.
- А, ты так? - сказал он. - Ну, входи, садись. Хочешь ужинать? Маша,
три порции принеси. Нет, постой. Ты знаешь, кто это? - обратился он к
брату, указывая на господина в поддевке, - это господин Крицкий, мой
друг еще из Киева, очень замечательный человек. Его, разумеется, пресле-
дует полиция, потому что он не подлец.
И он оглянулся по своей привычке на всех бывших в комнате. Увидав, что
женщина, стоявшая в дверях, двинулась было идти, он крикнул ей: "Постой,
я сказал". И с тем неуменьем, с тою нескладностью разговора, которые так
знал Константин, он, опять оглядывая всех, стал рассказывать брату исто-
рию Крицкого: как его выгнали из университета за то, что он завел об-
щество вспоможения бедным студентам и воскресные школы, и как потом он
поступил в народную школу учителем, и как его оттуда также выгнали, и
как потом судили за что-то.
- Вы Киевского университета? - сказал Константин Левин Крицкому, чтобы
прервать установившееся неловкое молчание.
- Да, Киевского был, - насупившись, сердито говорил Крицкий.
- А эта женщина, - перебил его Николай Левин, указывая на нее, - моя
подруга жизни, Марья Николаевна. Я взял ее из дома, - и он дернулся ше-
ей, говоря это. - Но люблю ее и уважаю и всех, кто меня хочет знать, -
прибавил он, возвышая голос и хмурясь, - прошу любить и уважать ее. Она
все равно что моя жена, все равно. Так вот, ты знаешь, с кем имеешь де-
ло. И если думаешь, что ты унизишься, так вот бог, а вот порог.
И опять глаза его вопросительно обежали всех.
- Отчего же я унижусь, я не понимаю.
- Так вели, Маша, принести ужинать: три порции, водки и вина... Нет,
постой... Нет, не надо... Иди.
XXV
- Так видишь, - продолжал Николай Левин, с усилием морща лоб и подер-
гиваясь. Ему, видимо, трудно было сообразить, что сказать и сделать. -
Вот видишь ли... - Он указал в углу комнаты какие-то железные бруски,
завязанные бечевками. - Видишь ли это? Это начало нового дела, к которо-
му мы приступаем. Дело это есть производительная артель...
Константин почти не слушал. Он вглядывался в его болезненное, чахоточ-
ное лицо, и все больше и больше ему жалко было его, и он не мог заста-
вить себя слушать то, что брат рассказывал ему про артель. Он видел, что
эта артель есть только якорь спасения от презрения к самому себе. Нико-
лай Левин продолжал говорить:
- Ты знаешь, что капитал давит работника, - работники у нас, мужики,
несут всю тягость труда и поставлены так, что, сколько бы они ни труди-
лись, они не могут выйти из своего скотского положения. Все барыши зара-
ботной платы, на которые они могли бы улучшить свое положение, доставить
себе досуг и вследствие этого образование, все излишки платы - отнимают-
ся у них капиталистами. И так сложилось общество, что чем больше они бу-
дут работать, тем больше будут наживаться купцы, землевладельцы, а они
будут скоты рабочие всегда. И этот порядок нужно изменить, - кончил он и
вопросительно посмотрел на брата.
- Да, разумеется, - сказал Константин, вглядываясь в румянец, высту-
пивший под выдающимися костями щек брата.
- И мы вот устраиваем артель слесарную, где все производство, и бары-
ши, главное, орудия производства, все будет общее.
- Где же будет артель? - спросил Константин Левин.
- В селе Воздреме Казанской губернии.
- Да отчего же в селе? В селах, мне кажется, и так дела много. Зачем в
селе слесарная артель?
- А затем, что мужики теперь такие же рабы, какими были прежде, и от
этого-то вам с Сергеем Иванычем и неприятно, что их хотят вывести из
этого рабства, - сказал Николай Левин, раздраженный возражением.
Константин Левин вздохнул, оглядывая в это время комнату, мрачную и
