дочери, - ты когда-нибудь, в один прекрасный день, проснись и скажи се-
бе: да ведь я совсем здорова и весела, и пойдем с папа опять рано утром
по морозцу гулять. А?
Казалось, очень просто было то, что сказал отец, но Кити при этих сло-
вах смешалась и растерялась, как уличенный преступник. "Да, он все зна-
ет, все понимает и этими словами говорит мне, что хотя и стыдно, а надо
пережить свой стыд". Она не могла собраться с духом ответить что-нибудь.
Начала было и вдруг расплакалась и выбежала из-комнаты.
- Вот твои шутки!- напустилась княгиня на мужа. - Ты всегда... - нача-
ла она свою укоризненную речь.
Князь слушал довольно долго упреки княгини и молчал, но лицо его все
более и более хмурилось.
- Она так жалка, бедняжка, так жалка, а ты не чувствуешь, что ей
больно от всякого намека на то, что причиной. Ах! так ошибаться в людях!
- сказала княгиня, и по перемене ее тона Долли и князь поняли, что она
говорила о Вронском. - Я не понимаю, как нет законов против таких гад-
ких, неблагородных людей.
- Ах, не слушал бы!- мрачно проговорил князь,. вставая с кресла и как
бы желая уйти, но останавливаясь в дверях. - Законы есть, матушка, и ес-
ли ты уж вызвала меня на это, то я тебе скажу, кто виноват во всем: ты и
ты, одна ты. Законы против таких молодчиков всегда были и есть! Да-с,
если бы не было того, чего не должно было быть, я - старик, но я бы пос-
тавил его на барьер, этого франта. Да, а теперь и лечите, возите к себе
этих шарлатанов.
Князь, казалось, имел сказать еще многое, но как только княгиня услы-
хала его тон, она, как это всегда бывало в серьезных вопросах, тотчас же
смирилась и раскаялась.
- Alexandre, Alexandre, - шептала она, подвигаясь, и расплакалась.
Как только она заплакала, князь тоже затих. Он подошел к ней.
- Ну, будет, будет! И тебе тяжело, я знаю. Что делать? Беды большой
нет. Бог милостив... благодарствуй... - говорил он, уже сам не зная, что
говорит, и отвечая на мокрый поцелуй княгини, который он почувствовал на
своей руке. И вышел из комнаты.
Еще как только Кити в слезах вышла из комнаты, Долли с своею материнс-
кою, семейною привычкой тотчас же увидала, что тут предстоит женское де-
ло, и приготовилась сделать его. Она сняла шляпку и, нравственно засучив
рукава, приготовилась действовать. Во время нападения матери на отца она
пыталась удерживать мать, насколько позволяла дочерняя почтительность.
Во время взрыва князя она молчала; она чувствовала стыд за мать и неж-
ность к отцу за его сейчас же вернувшуюся доброту; но когда отец ушел,
она собралась сделать главное, что было нужно, - идти к Кити и успокоить
ее.
- Я вам давно хотела сказать, maman: вы знаете ли, что Левин хотел
сделать предложение Кити, когда он был здесь в последний раз? Он говорил
Стиве.
- Ну что ж? Я не понимаю...
- Так, может быть, Кити отказала ему?.. Она вам не говорила?
- Нет, она ничего не говорила ни про того, ни про другого; она слишком
горда. Но я знаю, что все от этого...
- Да, вы представьте себе, если она отказала Левину, - - а она бы не
отказала ему, если б не было того, я знаю... И потом этот так ужасно об-
манул ее.
Княгине слишком страшно было думать, как много она виновата пред до-
черью, и она рассердилась.
- Ах, я уж ничего не понимаю! Нынче вс° хотят своим умом жить, матери
ничего не говорят, а потом вот и...
- Maman, я пойду к ней.
- Поди. Разве я тебе запрещаю? - сказала мать.
III
Войдя в маленький кабинет Кити, хорошенькую, розовенькую, с куколками
vieux saxe, комнатку, такую же молоденькую, розовенькую и веселую, какою
была сама Кити еще два месяца тому назад, Долли вспомнила, как убирали
они вместе прошлого года эту комнатку, с каким весельем и любовью. У ней
похолодело сердце, когда она увидала Кити, сидевшую на низеньком, бли-
жайшем от двери стуле и устремившую неподвижные глаза на угол ковра. Ки-
ти взглянула на сестру, и холодное, несколько суровое выражение ее лица
не изменилось.
- Я теперь уеду и засяду дома, и тебе нельзя будет ко мне, - сказала
Дарья Александровна, садясь подле нее. - Мне хочется поговорить с тобой.
- О чем? - испуганно подняв голову, быстро спросила Кити.
- О чем, как не о твоем горе?
- У меня нет горя.
- Полно, Кити. Неужели ты думаешь, что я могу не знать? Я все знаю. И
поверь мне, это так ничтожно... Мы все прошли через это.
Кити молчала, и лицо ее имело строгое выражение.
- Он не стоит того, чтобы ты страдала из-за него, - продолжала Дарья
Александровна, прямо приступая к делу.
- Да, потому что он мною пренебрег, - дребезжащим голосом проговорила
Кити. - Не говори! Пожалуйста, не говори!
- Да кто же тебе это сказал? Никто этого не говорил. Я уверена?. что
он был влюблен в тебя и остался влюблен, но...
- Ах, ужаснее всего мне эти соболезнованья!- вскрикнула Кити, вдруг
рассердившись. Она повернулась на стуле, покраснела и быстро зашевелила
пальцами, сжимая то тою, то другою рукой пряжку пояса, которую она дер-
жала. Долли знала эту манеру сестры перехватывать руками, когда она при-
ходила в горячность; она знала, как Кити способна была в минуту горяч-
ности забыться и наговорить много лишнего и неприятного, и Долли хотела
успокоить ее; но было уже поздно.
- Что, что ты хочешь мне дать почувствовать, что? - говорила Кити
быстро. - То, что я была влюблена в человека, который меня знать не хо-
тел, и что я умираю от любви к нему? И это мне говорит сестра, которая
думает, что... что... что она соболезнует!.. Не хочу я этих сожалений и
притворств!
- Кити, ты несправедлива.
- Зачем ты мучаешь меня?
- Да я, напротив... Я вижу, что огорчена...
Но Кити в своей горячке не слыхала ее.
- Мне не о чем сокрушаться и утешаться. Я настолько горда, что никогда
не позволю себе любить человека, который меня не любит.
- Да я и не говорю... Одно - скажи мне правду, - проговорила, взяв ее
за руку, Дарья Александровна, - скажи мне, Левин говорил тебе?..
Упоминание о Левине, казалось, лишило Кити последнего самообладания;
она вскочила со стула и, бросив пряжку о землю и делая быстрые жесты ру-
ками, заговорила:
- К чему тут еще Левин? Не понимаю, зачем тебе нужно мучить меня? Я
сказала и повторяю, что я горда и никогда, никогда я не сделаю того, что
ты делаешь, - чтобы вернуться к человеку, который тебе изменил, который
полюбил другую женщину. Я не понимаю, не понимаю этого! Ты можешь, а я
не могу!
И, сказав эти слова, она взглянула на сестру, и, увидев, что Долли
молчит, грустно опустив голову, Кити, вместо того чтобы выйти из комна-
ты, как намеревалась, села у двери и, закрыв лицо платком, опустила го-
лову. Молчание продолжалось минуты две. Долли думала о себе. То свое
унижение, которое она всегда чувствовала, особенно больно отозвалось в
ней, когда о нем напомнила ей сестра. Она не ожидала такой жестокости от
сестры и сердилась на нее. Но вдруг она услыхала шум платья и вместе
звук разразившегося сдержанного рыданья, и чьи-то руки снизу обняли ее
шею. Кити на коленях стояла пред ней.
- Долинька, я так, так несчастна!- виновато прошептала она.
И покрытое слезами милое лицо спряталось в юбке платья Дарьи Александ-
ровны.
Как будто слезы были та необходимая мазь, без которой не могла идти
успешно машина взаимного общения между двумя сестрами, - сестры после
слез разговорились не о том, что занимало их; но, и говоря о посторон-
нем, они поняли друг друга. Кити поняла, что, сказанное ею в сердцах
слово о неверности мужа и об унижении до глубины сердца поразило бедную
сестру, но что она прощала ей. Долли, с своей стороны, поняла все, что
она хотела знать; она убедилась, что догадки ее были верны, что горе,
неизлечимое горе Кити состояло именно в том, что Левин делал предложение
и что она отказала ему, а Вронский обманул ее, и что она готова была лю-
бить Левина и ненавидеть Вронского. Кити ни слова не сказала об этом;
она говорила только о своем душевном состоянии.
- У меня нет никакого горя, - говорила она, успокоившись, - но ты мо-
жешь ли понять, что мне все стало гадко, противно, грубо, и прежде всего
я сама. Ты не можешь себе представить, какие у меня гадкие мысли обо
всем.
- Да какие же могут быть у тебя гадкие мысли? - спросила Долли, улыба-
ясь.
- Самые, самые гадкие и грубые; не могу тебе сказать. Это не тоска, не
скука, а гораздо хуже. Как будто все, что было хорошего во мне, все
спряталось, а осталось одно самое гадкое. Ну, как тебе сказать? - про-
должала она, видя недоуменье в глазах сестры. - Папа сейчас мне начал
говорить... мне кажется, он думает только, что мне нужно выйти замуж.
Мама везет меня на бал: мне кажется, что она только затем везет меня,
чтобы поскорее выдать замуж и избавиться от меня. Я знаю, что это неп-
равда, но не могу отогнать этих мыслей. Женихов так называемых я видеть
не могу. Мне кажется, что они с меня мерку снимают. Прежде ехать ку-
да-нибудь в бальном платье для меня было простое удовольствие, я собой
любовалась; теперь мне стыдно, неловко. Ну, что хочешь! Доктор... Ну...
Кити замялась; она хотела далее сказать, что с тех пор, как с ней сде-
лалась эта перемена, Степан Аркадьич ей стал невыносимо неприятен и что
она не может видеть его без представлений самых грубых и безобразных.
- Ну да, все мне представляется в самом грубом, гадком виде, - продол-
жала она. - Это моя болезнь. Может быть, это пройдет....
- А ты не думай...
- Не могу. Только с детьми мне хорошо, только у тебя.
- Жаль, что нельзя тебе бывать у меня.
- Нет, я приеду. У меня была скарлатина, и я упрошу maman.
Кити настояла на своем и переехала к сестре и всю скарлатину, которая
действительно пришла, ухаживала за детьми. Обе сестры благополучно выхо-
дили всех шестерых детей, но здоровье Кити не поправилось. и великим
постом Щербацкие уехали за границу.
IV
Петербургский высший круг, собственно, один; все знают друг друга, да-
же ездят друг к другу. Но в этом большом круге есть свои подразделения.
Анна Аркадьевна Каренина имела друзей и тесные связи в трех различных
кругах. Один круг был служебный, официальный круг ее мужа, состоявший из
его сослуживцев и подчиненных, самым разнообразным и прихотливым образом
связанных и разъединенных в общественных условиях. Анна теперь с трудом
могла вспомнить то чувство почти набожного уважения, которое она в пер-
вое время имела к этим лицам. Теперь она знала всех их, как знают друг
друга в уездном городе; знала, у кого какие привычки и слабости, у кого
какой сапог жмет ногу; знала их отношения друг к другу и к главному
центру; знала, кто за кого и как и чем держится и кто с кем и в чем схо-
дятся и расходятся; но этот круг правительственных, мужских интересов
никогда, несмотря на внушения графини Лидии Ивановны, не мог интересо-
вать ее, она избегала его.
Другой близкий Анне кружок - это был тот, через который Алексей Алек-
сандрович сделал свою карьеру. Центром этого кружка была графиня Лидия
Ивановна. Это был кружок старых, некрасивых, добродетельных и набожных
женщин и умных, ученых, честолюбивых мужчин. Один из умных людей, при-
надлежащих к этому кружку, называл его "совестью петербургского общест-
ва". Алексей Александрович очень дорожил этим кружком, и Анна, так умев-
шая сживаться со всеми, нашла себе в первое время своей петербургской
жизни друзей и в этом круге. Теперь же, по возвращении из Москвы, кружок
этот ей стал невыносим. Ей показалось, что и она и все они притворяются,
и ей стало так скучно и неловко в этом обществе, что она сколько возмож-
но менее ездила к графине Лидии Ивановне.
Третий круг, наконец, где она имела связи, был собственно свет, - свет
балов, обедов, блестящих туалетов, свет, державшийся одною рукой за
