вана, на котором сидела, на пол, к его ногам; она упала бы на ковер, ес-
ли б он не держал ее.
- Боже мой! Прости меня!- всхлипывая, говорила она, прижимая к своей
груди его руки.
Она чувствовала себя столь преступною и виноватою, что ей оставалось
только унижаться и просить прощения: а в жизни теперь, кроме его, у ней
никого не было, так что она и к нему обращала свою мольбу о прощении.
Она, глядя на него, физически чувствовала свое унижение и ничего больше
не могла говорить. Он же чувствовал то, что должен чувствовать убийца,
когда видит тело, лишенное им жизни. Это тело, лишенное им жизни, была
их любовь, первый период их любви. Было что-то ужасное и отвратительное
в воспоминаниях о том, за что было заплачено этою страшною ценой стыда.
Стыд пред духовною наготою своей давил ее и сообщался ему. Но, несмотря
на весь ужас убийцы пред телом убитого, надо резать на куски, прятать
это тело, надо пользоваться тем, что убийца приобрел убийством.
И с озлоблением, как будто со страстью, бросается убийца на это тело,
и тащит, и режет его; так и он покрывал поцелуями ее лицо и плечи. Она
держала его руку и не шевелилась. Да, эти поцелуи - то, что куплено этим
стыдом. Да, и эта одна рука, которая будет всегда моею, - рука моего со-
общника. Она подняла эту руку и поцеловала ее. Он опустился на колена и
хотел видеть ее лицо; но она прятала его и ничего не говорила. Наконец,
как бы сделав усилие над собой, она поднялась и оттолкнула его. Лицо ее
было все так же красиво, но тем более было оно жалко.
- Все кончено, - сказала она. - У меня ничего нет, кроме тебя. Помни
это.
- Я не могу не помнить того, что есть моя жизнь. За минуту этого
счастья...
- Какое счастье!- с отвращением и ужасом сказала она, и ужас невольно
сообщился ему. - Ради бога, ни слова, ни слова больше.
Она быстро встала и отстранилась от него.
- Ни слова больше, - повторила она, и с странным для него выражением
холодного отчаяния на лице она рассталась с ним. Она чувствовала, что в
эту минуту не могла выразить словами того чувства стыда, радости и ужаса
пред этим вступлением в новую жизнь и не хотела говорить об этом, опош-
ливать это чувство неточными словами. Но и после, и на другой и на тре-
тий день, она не только не нашла слов, которыми бы она могла выразить
всю сложность этих чувств, но не находила и мыслей, которыми бы она сама
с собой могла обдумать все, что было в ее душе.
Она говорила себе: "Нет, теперь я не могу об этом думать; после, когда
я буду спокойнее". Но это спокойствие для мыслей никогда не наступало;
каждый раз, как являлась ей мысль о том, что она сделала, и что с ней
будет, и что она должна сделать, на нее находил ужас, и она отгоняла от
себя эти мысли.
- После, после, - говорила она, - когда я буду спокойнее.
Зато во сне, когда она не имела власти над своими мыслями, ее положе-
ние представлялось ей во всей безобразной наготе своей. Одно сновиденье
почти каждую ночь посещало ее. Ей снилось, что оба вместе были ее мужья,
что оба расточали ей свои ласки. Алексей Александрович плакал, целуя ее
руки, и говорил: как хорошо теперь! И Алексей Вронский был тут же, и он
был также ее муж. И она, удивляясь тому, что прежде ей казалось это не-
возможным, объясняла им, смеясь, что это гораздо проще и что они оба те-
перь довольны и счастливы. Но это сновиденье, как кошмар, давило ее, и
она просыпалась с ужасом.
XII
Еще в первое время по возвращении из Москвы, когда Левин каждый раз
вздрагивал и краснел, вспоминая позор отказа, он говорил себе: "Так же
краснел и вздрагивал я, считая все погибшим, когда получил единицу за
физику и остался на втором курсе; так же считал себя погибшим после то-
го, как испортил порученное мне дело сестры. И что ж? Теперь, когда
прошли года, я вспоминаю и удивляюсь, как это могло огорчать меня. То же
будет и с этим горем. Пройдет время, и я буду к этому равнодушен".
Но прошло три месяца, и он не стал к этому равнодушен, и ему так же,
как и в первые дни, было больно вспоминать об этом. Он не мог успоко-
иться, потому что он, так долго мечтавший о семейной жизни, так чувство-
вавший себя созревшим для нее, все-таки не был женат и был дальше, чем
когда-нибудь, от женитьбы. Он болезненно чувствовал сам, как чувствовали
все его окружающие, что нехорошо в его года человеку единому быти. Он
помнил, как он пред отъездом в Москву сказал раз своему скотнику Нико-
лаю, наивному мужику, с которым он любил поговорить: "Что, Николай! хочу
жениться", и как Николай поспешно отвечал, как о деле, в котором не мо-
жет быть никакого сомнения: "И давно пора, Константин Дмитрич". Но же-
нитьба теперь стала от него дальше, чем когда-либо. Место было занято,
и, когда он теперь в воображении ставил на это место кого-нибудь из сво-
их знакомых девушек, он чувствовал, что это было совершенно невозможно.
Кроме того, воспоминание об отказе и о роли, которую он играл при этом,
мучало его стыдом. Сколько он ни говорил себе, что он тут ни в чем не
виноват, воспоминание это, наравне с другими такого же рода стыдными
воспоминаниями, заставляло его вздрагивать и краснеть. Были в его про-
шедшем, как у всякого человека, сознанные им дурные поступки, за которые
совесть должна была бы мучать его; но воспоминание о дурных поступках
далеко не так мучало его, как эти ничтожные, но стыдные воспоминания.
Эти раны никогда не затягивались. И наравне с этими воспоминаниями стоя-
ли теперь отказ и то жалкое положение, в котором он должен был представ-
ляться другим в этот вечер. Но время и работа делали свое. Тяжелые вос-
поминания более и более застилались для него невидными, но значительными
событиями деревенской жизни. С каждою неделей он все реже вспоминал о
Кити. Он ждал с нетерпением известия, что она уже вышла или выходит на
днях замуж, надеясь, что такое известие, как выдергиванье зуба, совсем
вылечит его.
Между тем пришла весна, прекрасная, дружная, без ожидания и обманов
весны, одна из тех редких весен, которым вместе радуются растения, жи-
вотные и люди. Эта прекрасная весна еще более возбудила Левина и утвер-
дила его в намерении отречься от всего прежнего, с тем чтоб устроить
твердо и независимо свою одинокую жизнь. Хотя многие из тех планов, с
которыми он вернулся в деревню, и не были им исполнены, однако самое
главное, чистота жизни была соблюдена им. Он не испытывал того стыда,
который обыкновенно мучал его после падения, и он мог смело смотреть в
глаза людям. Еще в феврале он получил письмо от Марьи Николаевны о том,
что здоровье брата Николая становится хуже, но что он не хочет лечиться,
и вследствие этого письма Левин ездил в Москву к брату и успел уговорить
его посоветоваться с доктором и ехать на воды за границу. Ему так хорошо
удалось уговорить брата и дать ему взаймы денег на поездку, не раздражая
его, что в этом отношении он был собой доволен. Кроме хозяйства, требо-
вавшего особенного внимания весною, кроме чтения, Левин начал этою зимой
еще сочинение о хозяйстве, план которого состоял в том, чтобы характер
рабочего в хозяйстве был принимаем за абсолютное данное, как климат и
почва, и чтобы, следовательно, все положения науки о хозяйстве выводи-
лись не из одних данных почвы и климата, но из данных почвы, климата и
известного неизменного характера рабочего. Так что, несмотря на уедине-
ние или вследствие уединения, жизнь его была чрезвычайно наполнена, и
только изредка он испытывал неудовлетворенное желание сообщения бродящих
у него в голове мыслей кому-нибудь, кроме Агафьи Михайловны, хотя и с
нею ему случалось нередко рассуждать о физике, теории хозяйства и в осо-
бенности о философии; философия составляла любимый предмет Агафьи Михай-
ловны.
Весна долго не открывалась. Последние недели поста стояла ясная, мо-
розная погода. Днем таяло на солнце, а ночью доходило до семи градусов;
наст был такой, что на возах ездили без дороги. Пасха была на снегу. По-
том вдруг, на второй день Святой, понесло теплым ветром, надвинулись ту-
чи, и три дня и три ночи лил бурный и теплый дождь. В четверг ветер за-
тих, и надвинулся густой серый туман, как бы скрывая тайны совершавшихся
в природе перемен. В тумане полились воды, затрещали и сдвинулись льди-
ны, быстрее двинулись мутные, вспенившиеся потоки, и на самую Красную
Горку, с вечера, разорвался туман, тучи разбежались барашками, проясне-
ло, и открылась настоящая весна. Наутро поднявшееся яркое солнце быстро
съело тонкий ледок, подернувший воды, и весь теплый воздух задрожал от
наполнивших его испарений отжившей земли. Зазеленела старая и вылезающая
иглами молодая трава, надулись почки калины, смородины и липкой спирто-
вой березы, и на обсыпанной золотым светом лозине загудела выставленная
облетавшаяся пчела. Залились невидимые жаворонки над бархатом зеленей и
обледеневшим жнивьем, заплакали чибисы над налившимися бурою неубравшею-
ся водой низами и болотами, и высоко пролетели с весенним гоготаньем жу-
равли и гуси. Заревела на выгонах облезшая, только местами еще не пере-
линявшая скотина, заиграли кривоногие ягнята вокруг теряющих волну блею-
щих матерей, побежали быстроногие ребята по просыхающим, с отпечатками
босых ног тропинкам, затрещали на пруду веселые голоса баб с холстами, и
застучали по дворам топоры мужиков, налаживающих сохи и бороны. Пришла
настоящая весна.
XIII
Левин надел большие сапоги и в первый раз не шубу, а суконную поддев-
ку, и пошел по хозяйству, шагая через ручьи, режущие глаза своим блеском
на солнце, ступая то на ледок, то в липкую грязь.
Весна - время планов и предположений. И, выйдя на двор, Левин, как де-
рево весною, еще не знающее, куда и как разрастутся его молодые побеги и
ветви, заключенные в налитых почках, сам не знал хорошенько, за какие
предприятия в любимом его хозяйстве он примется теперь, но чувствовал,
что он полон планов и предположений самых хороших. Прежде всего он про-
шел к скотине. Коровы были выпущены на варок и, сияя перелинявшею глад-
кою шерстью, пригревшись на солнце, мычали, просясь в поле. Полюбовав-
шись знакомыми ему до малейших подробностей коровами, Левин велел выг-
нать их в поле, а на варок выпустить телят. Пастух весело побежал соби-
раться в поле. Бабы-скотницы, подбирая поневы, босыми, еще белыми, не
загоревшими ногами шлепая по грязи, с хворостинами бегали за мычавшими,
ошалевшими от весенней радости телятами, загоняя их на двор.
Полюбовавшись на приплод нынешнего года, который был необыкновенно хо-
рош, - ранние телята были с мужицкую корову, Павина дочь, трех месяцев,
была ростом с годовых, - Левин велел вынести им наружу корыто и задать
сено за решетки. Но оказалось, что на не употребляемом зимой варке сде-
ланные с осени решетки были поломаны. Он послал за плотником, который по
наряду должен был работать молотилку. Но оказалось, что плотник чинил
бороны, которые должны были быть починены еще с масленицы. Это было
очень досадно Левину. Досадно было, что повторялось это вечное неряшест-
во хозяйства, против которого он столько лет боролся всеми своими сила-
ми. Решетки, как он узнал, ненужные зимой, были перенесены в рабочую ко-
нюшню и там поломаны, так как они и были сделаны легко, для телят. Кроме
того, из этого же оказывалось, что бороны и все земледельческие орудия,
которые велено было осмотреть и починить еще зимой и для которых нарочно
взяты были три плотника, были не починены, и бороны все-таки чинили,
когда надо было ехать скородить. Левин послал за приказчиком, но тотчас
и сам пошел отыскивать его. Приказчик, сияя так же, как и вс° в этот
день, в обшитом мерлушкой тулупчике шел с гумна, ломая в руках соломин-
ку.
- Отчего плотник не на молотилке?
- Да я хотел вчера доложить: бороны починить надо. Ведь вот пахать.
