- Я часто думаю, что мужчины не понимают того, что неблагородно, а
всегда говорят об этом, - сказала Анна, не отвечая ему. - Я давно хотела
сказать вам, прибавила она и, перейдя несколько шагов, села у углового
стола с альбомами.
- Я не совсем понимаю значение ваших слов, - сказал он, подавая ей
чашку.
Она взглянула на диван подле себя, и он тотчас же сел.
- Да, я хотела сказать вам, - сказала она, не глядя на него. - Вы дур-
но поступили, дурно, очень дурно.
- Разве я не знаю, что я дурно поступил? Но кто причиной, что я посту-
пил так?
- Зачем вы говорите мне это? - сказала она, строго взглядывая на него.
- Вы знаете зачем, - отвечал он смело и радостно, встречая ее взгляд и
не спуская глаз.
Не он, а она смутилась.
- Это доказывает только то, что у вас нет сердца, - сказала она. Но
взгляд ее говорил, что она знает, что у него есть сердце, и от этого-то
боится его.
- То, о чем вы сейчас говорили, была ошибка, а не любовь.
- Вы помните, что я запретила вам произносить это слово, это гадкое
слово, - вздрогнув, сказала Анна; но тут же она почувствовала, что одним
этим словом: запретила она показывала, что признавала за собой известные
права на него и этим самым поощряла его говорить про любовь. - Я вам
давно это хотела сказать, - продолжала она, решительно глядя ему в глаза
и вся пылая жегшим ее лицо румянцем, - а нынче я нарочно приехала, зная,
что я вас встречу. Я приехала сказать вам, что это должно кончиться. Я
никогда ни перед кем не краснела, а вы заставляете меня чувствовать себя
виновною в чем-то.
Он смотрел на нее и был поражен новою духовною красотой ее лица.
- Чего вы хотите от меня? - сказал он просто и серьезно.
- Я хочу, чтобы вы поехали в Москву и просили прощенья у Кити, - ска-
зала она, и огонек замигал в ее глазах.
- Вы не хотите этого, - сказал он.
Он видел, что она говорит то, что принуждает себя сказать, но не то,
чего хочет.
- Если вы любите меня, как вы говорите, - прошептала она, - то сделай-
те, чтоб я была спокойна.
Лицо его просияло.
- Разве вы не знаете, что вы для меня вся жизнь; но спокойствия я не
знаю и не могу вам дать. Всего себя, любовь... да. Я не могу думать о
вас и о себе отдельно. Вы и я для меня одно. И я не вижу впереди возмож-
ности спокойствия ни для себя, ни для вас. Я вижу возможность отчаяния,
несчастия... или я вижу возможность счастья, какого счастья!.. Разве оно
не возможно? - прибавил он одними губами; но она слышала.
Она все силы ума своего напрягла на то, чтобы сказать то, что должно;
но вместо того она остановила на нем свой взгляд, полный любви, и ничего
не ответила.
"Вот оно!- с восторгом думал он. - Тогда, когда я уже отчаивался и
когда, казалось, не будет конца, - вот оно! Она любит меня. Она призна-
ется в этом".
- Так сделайте это для меня, никогда не говорите мне этих слов, и бу-
дем добрыми друзьями, - сказала она словами; но совсем другое говорил ее
взгляд.
- Друзьями мы не будем, вы это сами знаете. А будем ли мы счастливей-
шими, или несчастнейшими из людей - это в вашей власти.
Она хотела сказать что-то, но он перебил ее.
- Ведь я прошу одного, прошу права надеяться, мучаться, как теперь; но
если и этого нельзя, велите мне исчезнуть, и я исчезну. Вы не будете ви-
деть меня, если мое присутствие тяжело вам.
- Я не хочу никуда прогонять вас.
- Только не изменяйте ничего. Оставьте все как есть, - сказал он дро-
жащим голосом. - Вот ваш муж.
Действительно, в эту минуту Алексей Александрович своею спокойною, не-
уклюжею походкой входил в гостиную.
Оглянув жену и Вронского, он подошел к хозяйке и, усевшись за чашкой
чая, стал говорить своим неторопливым, всегда слышным голосом, в своем
обычном шуточном тоне, подтрунивая над кем-то.
- Ваш Рамбулье в полном составе, - сказал он, оглядывая все общество,
- грации и музы.
Но княгиня Бетси терпеть не могла этого тона его, sneering, как она
называла это, и, как умная хозяйка, тотчас же навела его на серьезный
разговор об общей воинской повинности. Алексей Александрович тотчас же
увлекся разговором и стал защищать уже серьезно новый указ пред княгиней
Бетси, которая нападала на него.
Вронский и Анна продолжали сидеть у маленького стола.
- Это становится неприлично, - шепнула одна дама, указывая глазами на
Каренину, Вронского и ее мужа.
- Что я вам говорила? - отвечала приятельница Анны.
Но не одни эти дамы, почти все бывшие в гостиной, даже княгиня Мягкая
и сама Бетси, по нескольку раз взглядывали на удалившихся от общего
кружка, как будто это мешало им. Только один Алексей Александрович ни
разу не взглянул в ту сторону и не был отвлечен от интереса начатого
разговора.
Заметив производимое на всех неприятное впечатление, княгиня Бетси
подсунула на свое место для слушания Алексея Александровича другое лицо
и подошла к Анне.
- Я всегда удивляюсь ясности и точности выражений вашего мужа, - ска-
зала она. - Самые трансцендентные понятия становятся мне доступны, когда
он говорит.
- О да!- сказала Анна, сияя улыбкой счастья и не понимая ни одного
слова из того, что говорила ей Бетси. Она перешла к большому столу и
приняла участие в общем разговоре.
Алексей Александрович, просидел полчаса, подошел к жене и предложил ей
ехать вместе домой; но она, не глядя на него, отвечала, что останется
ужинать. Алексей Александрович раскланялся и вышел.
Старый, толстый татарин, кучер Карениной, в глянцевом кожане, с трудом
удерживал прозябшего левого серого, взвивавшегося у подъезда. Лакей сто-
ял, отворив дверцу. Швейцар стоял, держа наружную дверь.Анна Аркадьевна
отцепляла маленькою быстрою рукой кружева рукава от крючка шубки и, наг-
нувши голову, слушала с восхищением, что говорил, провожая ее, Вронский.
- Вы ничего не сказали; положим, я ничего и не требую, - говорил он, -
но вы знаете, что не дружба мне нужна, мне возможно одно счастье в жиз-
ни, это слово, которого вы так не любите... да, любовь...
- Любовь... - повторила она медленно, внутренним голосом, и вдруг, в
то же время, как она отцепила кружево, прибавила:- Я оттого и не люблю
этого слова, что оно для меня слишком много значит, больше гораздо, чем
вы можете понять, - и она взглянула ему в лицо. - До свиданья!
Она подала ему руку и быстрым, упругим шагом прошла мимо швейцара и
скрылась в карете,
Ее взгляд, прикосновение руки прожгли его. Он поцеловал свою ладонь в
том месте, где она тронула его, и поехал домой, счастливый сознанием то-
го, что в нынешний вечер он приблизился к достижению своей цели более,
чем в два последние месяца.
VIII
Алексей Александрович ничего особенного и неприличного не нашел в том,
что жена его сидела с Вронским у особого стола и о чем-то оживленно раз-
говаривала; но он заметил, что другим в гостиной это показалось чем-то
особенным и неприличным, и потому это показалось неприличным и ему. Он
решил, что нужно сказать об этом жене.
Вернувшись домой, Алексей Александрович прошел к себе в кабинет, как
он это делал обыкновенно, и сел в кресло, развернув на заложенном раз-
резным ножом месте книгу о папизме, и читал до часу, как обыкновенно де-
лал; только изредка он потирал себе высокий лоб и встряхивал голову, как
бы отгоняя что-то. В обычный час он встал и сделал свой ночной туалет.
Анны Аркадьевны еще не было. С книгой под мышкой он пришел наверх, но в
нынешний вечер, вместо обычных мыслей и соображений о служебных делах,
мысли его были наполнены женою и чем-то неприятным, случившимся с нею.
Он, противно своей привычке, не лег в постель, а, заложив за спину сце-
пившиеся руки, принялся ходить взад и вперед по комнатам. Он не мог
лечь, чувствуя, что ему прежде необходимо обдумать вновь возникшее обс-
тоятельство.
Когда Алексей Александрович решил сам с собой, что нужно переговорить
с женою, ему казалось это очень легко и просто; но теперь, когда он стал
обдумывать это вновь возникшее обстоятельство, оно показалось ему очень
сложным и затруднительным.
Алексей Александрович был не ревнив. Ревность, по его убеждению, ос-
корбляет жену, и к жене должно иметь доверие. Почему должно иметь дове-
рие, то есть полную уверенность в том, что его молодая жена всегда будет
его любить, он себя не спрашивал; но он не испытывал недоверия, потому
имел доверие и говорил себе, что надо его иметь. Теперь же, хотя убежде-
ние его о том, что ревность есть постыдное чувство и что нужно иметь до-
верие, и не было разрушено, он чувствовал, что стоит лицом к лицу пред
чем-то нелогичным и бестолковым, и не знал, что надо делать. Алексей
Александрович стоял лицом к лицу пред жизнью, пред возможностью любви в
его жене к кому-нибудь, кроме его, и это-то казалось ему очень бестолко-
вым и непонятным, потому что это была сама жизнь. Всю жизнь свою Алексей
Александрович прожил и проработал в сферах служебных, имеющих дело с от-
ражениями жизни. И каждый раз, когда он сталкивался с самою жизнью, он
отстранялся от нее. Теперь он испытывал чувство, подобное тому, какое
испытал бы человек, спокойно прошедший над пропастью по мосту и вдруг
увидавший, что этот мост разобран и что там пучина. Пучина эта была -
сама жизнь, мост - та искусственная жизнь, которую прожил Алексей Алек-
сандрович. Ему в первый раз пришли вопросы о возможности для его жены
полюбить кого-нибудь, и он ужаснулся пред этим.
Он, не раздеваясь, ходил своим ровным шагом взад и вперед по звучному
паркету освещенной одною лампой столовой, по ковру темной гостиной, в
которой свет отражался только на большом, недавно сделанном портрете
его, висевшем над диваном, и чрез ее кабинет, где горели две свечи, ос-
вещая портреты ее родных и приятельниц и красивые, давно близко знакомые
ему безделушки ее письменного стола. Чрез ее комнату он доходил до двери
спальни и опять поворачивался.
На каждом протяжении своей прогулки, и большею частью на паркете свет-
лой столовой, он останавливался и говорил себе: "Да, это необходимо ре-
шить и прекратить, высказать свой взгляд на это и свое решение".И он по-
ворачивался назад. "Но высказать что же? какое решение?" - говорил он
себе в гостиной и не находил ответа. "Да наконец, - спрашивал он себя
пред поворотом в кабинет, - что же случилось? Ничего. Она долго говорила
с ним. Ну что же? Мало ли женщина в свете с кем может говорить? И потом,
ревновать - значит унижать и себя и ее", - говорил он себе, входя в ее
кабинет; но рассуждение это, прежде имевшее такой вес для него, теперь
ничего не весило и не значило. И он от двери спальной поворачивался
опять к зале; но, как только он входил назад в темную гостиную, ему ка-
кой-то голос говорил, что это не так и что если другие заметили это, то
значит, что есть что-нибудь. И он опять говорил себе в столовой: "Да,
это необходимо решить и прекратить и высказать свой взгляд..." И опять в
гостиной пред поворотом он спрашивал себя: как решить? И потом спрашивал
себя, что случилось? И отвечал: ничего, и вспоминал о том, что ревность
есть чувство, унижающее жену, но опять в гостиной убеждался, что случи-
лось что-то. Мысли его, как и тело, совершали полный круг, не нападая ни
на что новое. Он заметил это, потер себе лоб и сел в ее кабинете.
Тут, глядя на ее стол с лежащим наверху малахитовым бюваром и начатою
запиской, мысли его вдруг изменились. Он стал думать о ней, о том, что
она думает и чувствует. Он впервые живо представил себе ее личную жизнь,
ее мысли, ее желания, и мысль, что у нее может и должна быть своя осо-
бенная жизнь, показалась ему так страшна, что он поспешил отогнать ее.
Это была та пучина, куда ему страшно было заглянуть. Переноситься мыслью
и чувством в другое существо было душевное действие, чуждое Алексею
Александровичу. Он считал это душевное действие вредным и опасным фанта-
