Вронскому по крайней мере показалось, что она поняла все, что он те-
перь, глядя на нее, чувствовал.
Как только Вронский вошел к ней, она глубоко втянула в себя воздух и,
скашивая свой выпуклый глаз так, что белок налился кровью, с противопо-
ложной стороны глядела на вошедших, потряхивая намордником и упруго пе-
реступая с ноги на ногу.
- Ну, вот видите, как она взволнована, - сказал англичанин.
- О, милая! О!- говорил Вронскии, подходя к лошади и уговаривая ее.
Но чем ближе он подходил, тем более она волновалась. Только когда он
подошел к ее голове, она вдруг затихла, и мускулы ее затряслись под тон-
кою, нежною шерстью. Вронский погладил ее крепкую шею, поправил на ост-
ром загривке перекинувшуюся на другую сторону прядь гривы и придвинулся
лицом к ее растянутым, тонким, как крыло летучей мыши, ноздрям. Она
звучно втянула и выпустила воздух из напряженных ноздрей, вздрогнув,
прижала острое ухо и вытянула крепкую черную губу ко Вронскому, как бы
желая поймать его за рукав. Но, вспомнив о наморднике, она встряхнула им
и опять начала переставлять одну за другою свои точеные ножки.
- Успокойся, милая, успокойся! - сказал он, погладив ее еще рукой по
заду, и с радостным сознанием, что лошадь в самом хорошем состоянии, вы-
шел из денника.
Волнение лошади сообщилось и Вронскому; он чувствовал, что кровь при-
ливала ему к сердцу и что ему так же, как и лошади, хочется двигаться,
кусаться; было и страшно и весело.
- Ну, так я на вас надеюсь, - сказал он англичанину, - в шесть с поло-
виной на месте.
- Все исправно, - сказал англичанин. - А вы куда едете, милорд? -
спросил он, неожиданно употребив это название my-Lогd, которого он почти
никогда не употреблял.
Вронский с удивлением приподнял голову и посмотрел, как он умел смот-
реть, не в глаза, а на лоб англичанина, удивляясь смелости его вопроса.
Но поняв, что англичанин, делая этот вопрос, смотрел на него не как на
хозяина, но как на жокея, ответил ему:
- Мне нужно к Брянскому, я через час буду дома.
"Который раз мне делают нынче этот вопрос!" - сказал он себе и покрас-
нел, что с ним редко бывало. Англичанин внимательно посмотрел на него.
И, как будто он знал, куда едет Вронский, прибавил:
- Первое дело быть спокойным пред ездой, - сказал он, - не будьте не в
духе и ничем не расстраивайтесь.
- All right, - улыбаясь, отвечал Вронский и, вскочив в коляску, велел
ехать в Петергоф.
Едва он отъехал несколько шагов, как туча, с утра угрожавшая дождем,
надвинулась, и хлынул ливень.
"Плохо! - подумал Вронский, поднимая коляску. - И то грязно было, а
теперь совсем болото будет". Сидя в уединении закрытой коляски, он дос-
тал письмо матери и записку брата и прочел их.
Да, все это было то же и то же. Все, его мать, его брат, все находили
нужным вмешиваться в его сердечные дела. Это вмешательство возбуждало в
нем злобу - чувство, которое он редко испытывал. "Какое им дело? Почему
всякий считает своим долгом заботиться обо мне? И отчего они пристают ко
мне? Оттого, что они видят, что это что-то такое, чего они не могут по-
нять. Если б это была обыкновенная пошлая светская связь, они бы остави-
ли меня в покое. Они чувствуют, что это что-то другое, что это не игруш-
ка, эта женщина дороже для меня жизни. И это-то непонятно и потому до-
садно им. Какая ни есть и ни будет наша судьба, мы ее сделали, и мы на
нее не жалуемся, - говорил он, в слове мы соединяя себя с Анною. - Нет,
им надо научить нас, как жить. Они и понятия не имеют о том, что такое
счастье, они не знают, что без этой любви для нас ни счастья, ни нес-
частья - нет жизни", - думал он.
Он сердился на всех за вмешательство именно потому, что он чувствовал
в душе, что они, эти все, были правы. Он чувствовал, что любовь, связы-
вавшая его с Анной, не была минутное увлечение, которое пройдет, как
проходят светские связи, не оставив других следов в жизни того и друго-
го, кроме приятных или неприятных воспоминаний. Он чувствовал всю мучи-
тельность своего и ее положения, всю трудность при той выставленности
для глаз всего света, в которой они находились, скрывать свою любовь,
лгать и обманывать; и лгать, обманывать, хитрить и постоянно думать о
других тогда, когда страсть, связывавшая их, была так сильна, что они
оба забывали обо всем другом, кроме своей любви.
Он живо вспомнил все те часто повторявшиеся случаи необходимости лжи и
обмана, которые были так противны его натуре; вспомнил особенно живо не
раз замеченное в ней чувство стыда за эту необходимость обмана и лжи. И
он испытал странное чувство, со времени его связи с Анною иногда нахо-
дившее на него. Это было чувство омерзения к чему-то: к Алексею ли Алек-
сандровичу, к себе ли, ко всему ли свету, - он не знал хорошенько. Но он
всегда отгонял от себя это странное чувство. И теперь, встряхнувшись,
продолжал ход своих мыслей.
"Да, она прежде была несчастлива, но горда и спокойна; а теперь она не
может быть спокойна и достойна, хотя она и не показывает этого. Да, это
нужно кончить", - решил он сам с собою.
И ему в первый раз пришла в голову ясная мысль о том, что необходимо
прекратить эту ложь, и чем скорее, тем лучше. "Бросить все ей и мне и
скрыться куда-нибудь одним с своею любовью", - сказал он себе.
XXII
Ливень был непродолжительный, и, когда Вронский подъезжал на всей рыси
коренного, вытягивавшего скакавших уже без вожжей по грязи пристяжных,
солнце опять выглянуло, и крыши дач, старые липы садов по обеим сторонам
главной улицы блестели мокрым блеском, и с ветвей весело капала, а с
крыш бежала вода. Он не думал уже о том, как этот ливень испортит гип-
подром, но теперь радовался тому, что благодаря этому дождю наверное
застанет ее дома и одну, так как он знал, что Алексей Александрович, не-
давно вернувшийся с вод, не переезжал из Петербурга.
Надеясь застать ее одну, Вронский, как он и всегда делал это, чтобы
меньше обратить на себя внимание, слез, не переезжая мостика, и пошел
пешком. Он не шел на крыльцо с улицы, но вошел во двор.
- Барин приехал? - спросил он у садовника.
- Никак нет. Барыня дома. Да вы с крыльца пожалуйте; там люди есть,
отопрут, - отвечал садовник.
- Нет, я из сада пройду.
И убедившись, что она одна, и желая застать ее врасплох, так как он не
обещался быть нынче и она, верно, не думала, что он приедет пред скачка-
ми, он пошел, поддерживая саблю и осторожно шагая по песку дорожки, об-
саженной цветами, к террасе, выходившей в сад. Вронский теперь забыл
все, что он думал дорогой о тяжести и трудности своего положения. Он ду-
мал об одном, что сейчас увидит ее не в одном воображении, но живую,
всю, какая она есть в действительности. Он уже входил, ступая во всю но-
гу, чтобы не шуметь, по отлогим ступеням террасы, когда вдруг вспомнил
то, что он всегда забывал, и то, что составляло самую мучительную сторо-
ну его отношений к ней, - ее сына с его вопрошающим, противным, как ему
казалось, взглядом.
Мальчик этот чаще всех других был помехой их отношений. Когда он был
тут, ни Вронский, ни Анна не только не позволяли себе говорить о чем-ни-
будь таком, чего бы они не могли повторить при всех, но они не позволяли
себе даже и намеками говорить то, чего бы мальчик не понял. Они не сго-
варивались об этом, но это установилось само собою. Они считали бы ос-
корблением самих себя обманывать этого ребенка. При нем они говорили
между собой как знакомые. Но, несмотря на эту осторожность, Вронский
часто видел устремленный на него внимательный и недоумевающий взгляд ре-
бенка и странную робость, неровность, то ласку, то холодность и застен-
чивость в отношении к себе этого мальчика. Как будто ребенок чувствовал,
что между этим человеком и его матерью есть какое-то важное отношение,
значения которого он понять не может.
Действительно, мальчик чувствовал, что он не может понять этого отно-
шения, и силился и не мог уяснить себе то чувство, которое он должен
иметь к этому человеку. С чуткостью ребенка к проявлению чувства он ясно
видел, что отец, гувернантка, няня - все не только не любили, но с отв-
ращением и страхом смотрели на Вронского, хотя и ничего не говорили про
него, а что мать смотрела на него, как на лучшего друга.
"Что же это значит? Кто он такой? Как надо любить его? Если я не пони-
маю, я виноват, или я глупый, или дурной мальчик", - думал ребенок; и от
этого происходило его испытующее, вопросительное, отчасти неприязненное
выражение, и робость, и неровность, которые так стесняли Вронского. При-
сутствие этого ребенка всегда и неизменно вызывало во Вронском то стран-
ное чувство беспричинного омерзения, которое он испытывал последнее вре-
мя. Присутствие этого ребенка вызывало во Вронском и в Анне чувство, по-
добное чувству мореплавателя, видящего по компасу, что направление, по
которому он быстро движется, далеко расходится с надлежащим, но что ос-
тановить движение не в его силах, что каждая минута удаляет его больше и
больше от должного направления и что признаться себе в отступлении - все
равно, что признаться в погибели.
Ребенок этот с своим наивным взглядом на жизнь был компас, который по-
казывал им степень их отклонения от того, что они знали, но не хотели
знать.
На этот раз Сережи не было дома, она была совершенно одна и сидела на
террасе, ожидая возвращения сына, ушедшего гулять и застигнутого дождем.
Она послала человека и девушку искать его и сидела ожидая. Одетая в бе-
лое с широким шитьем платье, она сидела в углу террасы за цветами и не
слыхала его. Склонив свою чернокурчавую голову, она прижала лоб к холод-
ной лейке, стоявшей на перилах, и обеими своими прекрасными руками, со
столь знакомыми ему кольцами, придерживала лейку. Красота всей ее фигу-
ры, головы, шеи, рук каждый раз, как неожиданностью, поражала Вронского.
Он остановился, с восхищением глядя на нее. Но только что он хотел сту-
пить шаг, чтобы приблизиться к ней, она уже почувствовала его приближе-
ние, оттолкнула лейку и повернула к нему свое разгоряченное лицо.
- Что с вами? Вы нездоровы? - сказал он по-французски, подходя к ней.
Он хотел подбежать к ней; но, вспомнив, что могли быть посторонние, ог-
лянулся на балконную дверь и покраснел, как он всякий раз краснел,
чувствуя, что должен бояться и оглядываться.
- Нет, я здорова, - сказала она, вставая и крепко пожимая его протяну-
тую руку. - Я не ждала... тебя.
- Боже мой! какие холодные руки! - сказал он.
- Ты испугал меня, - сказала она. - Я одна и жду Сережу, он пошел гу-
лять; они отсюда придут.
Но, несмотря на то, что она старалась быть спокойна, губы ее тряслись.
- Простите меня, что я приехал, но я не мог провести дня, не видав
вас, - продолжал он по-французски, как он всегда говорил, избегая невоз-
можно-холодного между ними вы и опасного ты по-русски.
- За что ж простить? Я так рада!
- Но вы нездоровы или огорчены, - продолжал он, не выпуская ее руки и
нагибаясь над нею. - О чем вы думали?
- Все об одном, - сказала она с улыбкой.
Она говорила правду. Когда бы, в какую минуту ни спросили бы ее, о чем
она думала, она без ошибки могла ответить: об одном, о своем счастье и о
своем несчастье. Она думала теперь именно, когда он застал ее, вот о
чем: она думала, почему для других, для Бетси например (она знала ее
скрытую для света связь с Тушкевичем), все это было легко, а для нее так
мучительно? Нынче эта мысль, по некоторым соображениям, особенно мучала
ее. Она спросила его о скачках. Он отвечал ей и, видя, что она взволно-
вана, стараясь развлечь ее, стал рассказывать ей самым простым тоном
подробности приготовления к скачкам.
"Сказать или не сказать? - думала она, глядя в его спокойные ласковые
глаза. - Он так счастлив, так занят своими скачками; что не поймет этого
