бежавшей ему навстречу земли и крупа и белых ног Гладиатора, быстро от-
бивавших такт впереди его и остававшихся все в одном и том же расстоя-
нии. Гладиатор поднялся, не стукнув ничем, взмахнул коротким хвостом и
исчез из глаз Вронского.
- Браво! - сказал чей-то один голос.
В то же мгновение пред глазами Вронского, пред ним самим, мелькнули
доски барьера. Без малейшей перемены движения лошадь взвилась под ним;
доски скрылись, и только сзади стукнуло что-то. Разгоряченная шедшим
впереди Гладиатором, лошадь поднялась слишком рано пред барьером и стук-
нула о него задним копытом. Но ход ее не изменился, и Вронский, получив
в лицо комок грязи, понял, что он стал опять в то же расстояние от Гла-
диатора. Он увидал опять впереди себя его круп, короткий хвост и опять
те же неудаляющиеся, быстро движущиеся белые ноги.
В то самое мгновение, как Вронский подумал о том, что надо теперь об-
ходить Махотина, сама Фру-Фру, поняв уже то, что он подумал, безо всяко-
го поощрения, значительно наддала и стала приближаться к Махотину с са-
мой выгодной стороны, со стороны веревки. Махотин не давал веревки.
Вронский только подумал о том, что можно обойти и извне, как Фру-Фру пе-
ременила ногу и стала обходить именно таким образом. Начинавшее уже тем-
неть от пота плечо Фру-Фру поравнялось с крупом Гладиатора. Несколько
скачков они прошли рядом. Но пред препятствием, к которому они подходи-
ли, Вронский, чтобы не идти большой круг, стал работать поводьями, и
быстро, на самом косогоре, обошел Махотина. Он видел мельком его лицо,
забрызганное грязью. Ему даже показалось, что он улыбнулся. Вронский
обошел Махотина, но он чувствовал его сейчас же за собой и не переставая
слышал за самою спиной ровный поскок и отрывистое, совсем еще свежее ды-
ханье ноздрей Гладиатора.
Следующие два препятствия, канава и барьер, были перейдены легко, но
Вронский стал слышать ближе сап и скок Гладиатора. Он послал лошадь и с
радостью почувствовал, что она легко прибавила ходу, и звук копыт Глади-
атора стал слышен опять в том же прежнем расстоянии.
Вронский вел скачку - то самое, что он и хотел сделать и что ему сове-
товал Корд, и теперь он был уверен в успехе. Волнение его, радость и
нежность к Фру-Фру все усиливались. Ему хотелось оглянуться назад, но он
не смел этого сделать и старался успокоивать себя и не посылать лошади,
чтобы приберечь в ней запас, равный тому, который, он чувствовал, оста-
вался в Гладиаторе. Оставалось одно и самое трудное препятствие; если он
перейдет его впереди других, то он придет первым. Он подскакивал к ир-
ландской банкетке. Вместе с Фру-Фру он еще издалека видел эту банкетку,
и вместе им обоим, ему и лошади, пришло мгновенное сомнение. Он заметил
нерешимость в ушах лошади и поднял хлыст, но тотчас же почувствовал, что
сомнение было неосновательно: лошадь знала, что нужно. Она наддала и
мерно, так точно, как он предполагал, взвилась и, оттолкнувшись от зем-
ли, отдалась силе инерции, которая перенесла ее далеко за канаву; и в
том же самом такте, без усилия, с той же ноги, Фру-Фру продолжала скач-
ку.
- Браво, Вронский! - послышались ему голоса кучки людей - он знал, его
полка и приятелей, - которые стояли у этого препятствия; он не мог не
узнать голоса Яшвина, но он не видал его.
"О, прелесть моя!" - думал он на Фру-Фру, прислушиваясь к тому,что
происходило сзади. "Перескочил!" - подумал он, услыхав сзади поскок Гла-
диатора. Оставалась одна последняя канавка с водой в два аршина. Вронс-
кий и не смотрел на нее, а, желая прийти далеко первым, стал работать
поводьями кругообразно, в такт скока поднимая и опуская голову лошади.
Он чувствовал, что лошадь шла из последнего запаса; не только шея и пле-
чи ее были мокры, но на загривке, на голове, на острых ушах каплями выс-
тупал пот, и она дышала резко и коротко. Но он знал, что запаса этого с
лишком достанет на остающиеся двести сажен. Только потому, что он
чувствовал себя ближе к земле, и по особенной мягкости движенья Вронский
знал, как много прибавила быстроты его лошадь. Канавку она перелетела,
как бы не замечая Она перелетела ее, как птица; но в это самое время
Вронский, к ужасу своему, почувствовал, что, не поспев за движением ло-
шади, он, сам не понимая как, сделал скверное, непростительное движение,
опустившись на седло. Вдруг положение его изменилось, и он понял, что
случилось что-то ужасное. Он не мог еще дать себе отчет о том, что слу-
чилось, как уже мелькнули подле самого его белые ноги рыжего жеребца, и
Махотин на быстром скаку прошел мимо. Вронский касался одной ногой зем-
ли, и его лошадь валилась на эту ногу. Он едва успел выпростать ногу,
как она упала на один бок, тяжело хрипя, и, делая, чтобы подняться,
тщетные усилия своей тонкою потною шеей, она затрепыхалась на земле у
его ног, как подстреленная птица. Неловкое движение, сделанное Вронским,
сломало ей спину. Но это он понял гораздо после. Теперь же он видел
только то, что Махотин быстро удалялся, а он, шатаясь, стоял один на
грязной неподвижной земле, а пред ним, тяжело дыша, лежала Фру-Фру и,
перегнув к нему голову, смотрела на него своим прелестным глазом. Все
еще не понимая того, что случилось, Вронский тянул лошадь за повод. Она
опять вся забилась, как рыбка, треща крыльями седла, выпростала передние
ноги, но, не в силах поднять зада, тотчас же замоталась и опять упала на
бок. С изуродованным страстью лицом, бледный и с трясущеюся нижнею че-
люстью, Вронский ударил ее каблуком в живот и опять стал тянуть за по-
водья. Но она не двигалась, а, уткнув храп в землю, только смотрела на
хозяина своим говорящим взглядом.
- Ааа! - промычал Вронский, схватившись за голову. - Ааа! что я сде-
лал! - прокричал он. - И проигранная скачка! И своя вина, постыдная,
непростительная! И эта несчастная, милая, погубленная лошадь! Ааа! что я
сделал!
Народ, доктор и фельдшер, офицеры его полка бежали к нему. К своему
несчастью, он чувствовал, что был цел и невредим. Лошадь сломала себе
спину, и решено было ее пристрелить. Вронский не мог отвечать на вопро-
сы, не мог говорить ни с кем. Он повернулся и, не подняв соскочившей с
головы фуражки, пошел прочь от гипподрома, сам не зная куда. Он чувство-
вал себя несчастным. В первый раз в жизни он испытал самое тяжелое нес-
частие, несчастие неисправимое и такое, в котором виною сам.
Яшвин с фуражкой догнал его, проводил его до дома, и через полчаса
Вронский пришел в себя. Но воспоминание об этой скачке надолго осталось
в его душе самым тяжелым и мучительным воспоминанием в его жизни.
XXVI
Внешние отношения Алексея Александровича с женою были такие же, как и
прежде. Единственная разница состояла в том, что он еще более был занят,
чем прежде. Как и в прежние года, он с открытием весны поехал на воды за
границу поправлять свое расстраиваемое ежегодно усиленным зимним трудом
здоровье и, как обыкновенно, вернулся в июле и тотчас же с увеличенною
энергией взялся за свою обычную работу. Как и обыкновенно, жена его пе-
реехала на дачу, а он остался в Петербурге.
Со времени того разговора после вечера у княгини Тверской он никогда
не говорил с Анною о своих подозрениях и ревности, и тот его обычный тон
представления кого-то был как нельзя более удобен для его теперешних от-
ношений к жене. Он был несколько холоднее к жене. Он только как будто
имел на нее маленькое неудовольствие за тот первый ночной разговор, ко-
торый она отклонила от себя. В его отношениях к ней был оттенок доса-
ды,но не более. "Ты не хотела объясниться со мной, - как будто говорил
он, мысленно обращаясь к ней, - тем хуже для тебя. Теперь уж ты будешь
просить меня, а я не стану объясняться. Тем хуже для тебя", - говорил он
мысленно, как человек, который бы тщетно попытался потушить пожар, рас-
сердился бы на свои тщетные усилия и сказал бы: "Так на' же тебе! так
сгоришь за это!"
Он, этот умный и тонкий в служебных делах человек, не понимал всего
безумия такого отношения к жене. Он не понимал этого, потому что ему бы-
ло слишком страшно понять свое настоящее положение, и он в душе своей
закрыл, запер и запечатал тот ящик, в котором у него находились его
чувства к семье, то есть к жене и сыну. Он, внимательный отец, с конца
этой зимы стал особенно холоден к сыну и имел к нему то же подтруниваю-
щее отношение, как и к жене. "А! молодой человек!" - обращался он к не-
му.
Алексей Александрович думал и говорил, что ни в какой год у него не
было столько служебного дела, как в нынешний; но он не сознавал того,
что он сам выдумывал себе в нынешнем году дела, что это было одно из
средств не открывать того ящика, где лежали чувства к жене и семье и
мысли о них и которые делались тем страшнее, чем дольше они там лежали.
Если бы кто-нибудь имел право спросить Алексея Александровича, что он
думает о поведении своей жены, то кроткий, смирный Алексей Александрович
ничего не ответил бы, а очень бы рассердился на того человека, который у
него спросил бы про это. От этого-то и было в выражении лица Алексея
Александровича что-то гордое и строгое, когда у него спрашивали про здо-
ровье его жены. Алексей Александрович ничего не хотел думать о поведении
и чувствах своей жены, и действительно он об этом ничего не думал.
Постоянная дача Алексея Александровича была в Петергофе, и обыкновенно
графиня Лидия Ивановна жила лето там же, в соседстве и постоянных сноше-
ниях с Анной. В нынешнем году графиня Лидия Ивановна отказалась жить в
Петергофе, ни разу не была у Анны Аркадьевны и намекнула Алексею Алек-
сандровичу на неудобство сближения Анны с Бетти и Вронским. Алексей
Александрович строго остановил ее, высказав мысль, что жена его выше по-
дозрения, и с тех пор стал избегать графини Лидии Ивановны. Он не хотел
видеть и не видел, что в свете уже многие косо смотрят на его жену, не
хотел понимать и не понимал, почему жена его особенно настаивала на том,
чтобы переехать в Царское, где жила Бетси, откуда недалеко было до лаге-
ря полка Вронского. Он не позволял себе думать об этом и не думал; но
вместе с тем он в глубине своей души, никогда не высказывая этого самому
себе и не имея на то никаких не только доказательств, но и подозрений,
знал несомненно, что он был обманутый муж, и был от этого глубоко нес-
частлив.
Сколько раз во время своей восьмилетней счастливой жизни с женой, гля-
дя на чужих неверных жен и обманутых мужей, говорил себе Алексей Алек-
сандрович: "Как допустить до этого? как не развязать этого безобразного
положения?" Но теперь, когда беда пала на его голову, он не только не
думал о том, как развязать это положение, но вовсе не хотел знать его,
не хотел знать именно потому, что оно было слишком ужасно, слишком неес-
тественно.
Со времени своего возвращения из-за границы Алексей Александрович два
раза был на даче. Один раз обедал, другой раз провел вечер с гостями, но
ни разу не ночевал, как он имел обыкновение делать это в прежние годы.
День скачек был очень занятой день для Алексея Александровича; но, с
утра еще сделав себе расписание дня, он решил, что тотчас после раннего
обеда он поедет на дачу к жене и оттуда на скачки, на которых будет весь
двор и на которых ему надо быть. К жене же он заедет потому, что он ре-
шил себе бывать у нее в неделю раз для приличия. Кроме того, в этот день
ему нужно было передать жене к пятнадцатому числу, по заведенному поряд-
ку, на расход деньги.
С обычною властью над своими мыслями, обдумав все это о жене, он не
позволил своим мыслям распространяться далее о том, что касалось ее.
Утро это было очень занято у Алексея Александровича. Накануне графиня
Лидия Ивановна прислала ему брошюру бывшего в Петербурге знаменитого пу-
тешественника в Китае с письмом, прося его принять самого путешественни-
