согнув острыми углами свои слишком длинные по высоте стульев стегна и
голени в узких рейтузах. - Что ж ты вчера не заехал в красненский театр?
Нумерова совсем недурна была. Где ты был?
- Я у Тверских засиделся, - отвечал Вронский.
- А! - отозвался Яшвин.
Яшвин, игрок, кутила и не только человек без всяких правил, но с безн-
равственными правилами, - Яшвин был в полку лучший приятель Вронского.
Вронский любил его и за его необычайную физическую силу, которую он
большею частью выказывал тем, что мог пить, как бочка, не спать и быть
все таким же, и за большую нравственную силу, которую он выказывал в от-
ношениях к начальникам и товарищам, вызывая к себе страх и уважение, и в
игре, которую он вел на десятки тысяч и всегда, несмотря на выпитое ви-
но, так тонко и твердо, что считался первым игроком в Английском клубе.
Вронский уважал и любил его в особенности за то, что чувствовал, что Яш-
вин любит его не за его имя и богатство, а за него самого.. И из всех
людей с ним одним Вронский хотел бы говорить про свою любовь. Он
чувствовал, что Яшвин один, несмотря на то, что, казалось, презирал вся-
кое чувство, - один, казалось Вронскому, мог понимать ту сильную
страсть, которая теперь наполнила всю его жизнь. Кроме того, он был уве-
рен, что Яшвин уже наверное не находит удовольствия в сплетне и сканда-
ле, а понимает это чувство как должно, то есть знает и верит, что любовь
эта - не шутка, не забава, а что-то серьезнее и важнее.
Вронский не говорил с ним о своей любви, но знал, что он все знает,
все понимает как должно, и ему приятно было видеть это по его глазам.
- А, да! - сказал он на то, что Вронский был у Тверских, и, блеснув
своими черными глазами, взялся за левый ус и стал заправлять его в рот,
по своей дурной привычке.
- Ну, а ты вчера что сделал? Выиграл? - спросил Вронский.
- Восемь тысяч. Да три не хороши, едва ли отдаст.
- Ну, так можешь за меня и проиграть, - сказал Вронский смеясь. (Яшвин
держал большое пари за Вронского.)
- Ни за что не проиграю.
- Один Махотин опасен.
И разговор перешел на ожидания нынешней скачки, о которой только и мог
думать теперь Вронский.
- Пойдем, я кончил, - сказал Вронский и, встав, пошел к двери. Яшвин
встал тоже, растянув свои огромные ноги и длинную спину.
- Мне обедать еще рано, а выпить надо.Я приду сейчас. Ей, вина! -
крикнул он своим знаменитым в командовании, густым и заставлявшим дро-
жать стекла голосом. - Нет, не надо, - тотчас же опять крикнул он. - Ты
домой, так я с тобой пойду.
И они пошли с Вронским.
XX
Вронский стоял в просторной и чистой, разгороженно надвое чухонской
избе. Петрицкий жил с ним вместе в лагерях. Петрицкий спал, когда Вронс-
кий с Яшвиным вошли в избу.
- Вставай, будет спать, - сказал Яшвин, заходя за перегородку и толкая
за плечо уткнувшегося носом в подушку взлохмаченного Петрицкого. Петриц-
кий вдруг вскочил на коленки и оглянулся.
- Твой брат был здесь, - сказал он Вронскому. - Разбудил меня, черт
его возьми, сказал, что придет опять. - И он опять, натягивая одеяло,
бросился на подушку. - Да оставь же, Яшвин, - говорил он, сердясь на Яш-
вина, тащившего с него одеяло. - Оставь! - Он повернулся и открыл глаза.
- Ты лучше скажи, что выпить; такая гадость во рту, что...
- Водки лучше всего, - пробасил Яшвин. - Терещенко! водки барину и
огурец, - крикнул он, видимо любя слушать свой голос.
- Водки, ты думаешь? А? - спросил Петрицкий, морщась и протирая глаза.
- А ты выпьешь? Вместе, так выпьем! Вронский, выпьешь? - сказал Петриц-
кий, вставая и закутываясь под руками в тигровое одеяло.
Он вышел в дверь перегородки, поднял руки и запел по-французски: "Был
король в Ту-у-ле". - Вронский, выпьешь?
- Убирайся, - сказал Вронский, надевавший подаваемый лакеем сюртук.
- Это куда? - спросил его Яшвин. - Вот и тройка, - прибавил он, увидев
подъезжавшую коляску.
- В конюшню, да еще мне нужно к Брянскому об лошадях, - сказал Вронс-
кий.
Вронский действительно обещал быть у Брянского, в десяти верстах от
Петергофа, и привезти ему за лошадей деньги; и он хотел успеть побывать
и там. Но товарищи тотчас же поняли, что он не туда только едет.
Петрицкий, продолжая петь, подмигнул глазом и надул губы, как бы гово-
ря: знаем, какой это Брянский.
- Смотри не опоздай! - сказал только Яшвин и, чтобы переменить разго-
вор: - Что мой саврасый, служит хорошо? - спросил он, глядя в окно, про
коренного, которого он продал.
- Стой! - закричал Петрицкий уже уходившему Вронскому. - Брат твой ос-
тавил письмо тебе и записку, Постой, где они?
Вронский остановился.
- Ну, где же они?
- Где они? Вот в чем вопрос! - проговорил торжественно Петрицкий, про-
водя кверху от носа указательным пальцем.
- Да говори же, это глупо! - улыбаясь, сказал Вронский.
- Камина я не топил. Здесь где-нибудь.
- Ну, полно врать! Где же письмо?
- Нет, право забыл. Или я во сне видел? Постой, постой! Да что ж сер-
диться! Если бы ты, как я вчера, выпил четыре бутылки на брата, ты бы
забыл, где ты лежишь. Постой, сейчас вспомню!
Петрицкий пошел за перегородку и лег на свою кровать.
- Стой! Так я лежал, так он стоял. Да-да-да-да... Вот оно! - И Петриц-
кий вынул письмо из-под матраца, куда он запрятал его.
Вронский взял письмо и записку брата. Это было то самое, что он ожи-
дал, - письмо от матери с упреками за то, что он не приезжал, и записка
от брата, в которой говорилось, что нужно переговорить. Вронский знал,
что это все о том же. "Что им за дело!" - подумал Вронский и, смяв
письма, сунул их между пуговиц сюртука, чтобы внимательно прочесть доро-
гой. В сенях избы ему встретились два офицера: один их, а другой другого
полка.
Квартира Вронского всегда была притоном всех офицеров.
- Куда?
- Нужно, в Петергоф.
- А лошадь пришла из Царского?
- Пришла, да я не видал еще.
- Говорят, Махотина Гладиатор захромал.
- Вздор! Только как вы по этой грязи поскачете? - сказал другой.
- Вот мои спасители! - закричал, увидав вошедших, Петрицкий, пред ко-
торым стоял денщик с водкой и соленым огурцом на подносе. - Вот Яшвин
велит пить, чтоб освежиться.
- Ну, уж вы нам задали вчера, - сказал один из пришедших, - всю ночь
не давали спать.
- Нет, каково мы окончили! - рассказывал Петрицкий, - Волков залез на
крышу и говорит, что ему грустно. Я говорю: давай музыку, погребальный
марш! Он так и заснул на крыше под погребальный марш.
- Выпей, выпей водки непременно, а потом сельтерской воды и много ли-
мона, - говорил Яшвин, стоя над Петрицким, как мать, заставляющая ребен-
ка принимать лекарство, - а потом уж шампанского немножечко, - так, бу-
тылочку.
- Вот это умно. Постой, Вронский, выпьем.
- Нет, прощайте, господа, нынче я не пью.
- Что ж, потяжелеешь? Ну, так мы одни. Давай сельтерской воды и лимо-
на.
- Вронский! - закричал кто-то, когда он уж выходил в сени.
- Что?
- Ты бы волоса обстриг, а то они у тебя тяжелы, особенно на лысине.
Вронский действительно преждевременно начинал плешиветь. Он весело
засмеялся, показывая свои сплошные зубы, и, надвинув фуражку на лысину,
вышел и сел в коляску.
- В конюшню! - сказал он и достал было письма, чтобы прочесть их, но
потом раздумал, чтобы не развлекаться до осмотра лошади. - "Потом!.."
XXI
Временная конюшня, балаган из досок, была построена подле самого гип-
подрома, и туда вчера должна была быть приведена его лошадь. Он еще не
видал ее. В эти последние дни он сам не ездил на проездку, а поручил
тренеру и теперь решительно не знал, в каком состоянии пришла и была его
лошадь. Едва он вышел из коляски, как конюх его (грум), так называемый
мальчик, узнав еще издалека его коляску, вызвал тренера. Сухой англича-
нин в высоких сапогах и в короткой жакетке, с клочком волос, оставленным
только под подбородком, неумелою походкой жокеев, растопыривая локти и
раскачиваясь, вышел навстречу.
- Ну что Фру-Фру? - спросил Вронский по-английски.
- Аll right, sir - все исправно, сударь, - где-то внутри горла прого-
ворил голос англичанина. - Лучше не ходите, - прибавил он, поднимая шля-
пу. - Я надел намордник, и лошадь возбуждена. Лучше не ходить, это тре-
вожит лошадь.
- Нет, уж я войду. Мне хочется взглянуть.
- Пойдем, - все так же не открывая рта, нахмурившись, сказал англича-
нин и, размахивая локтями, пошел вперед своею развинченною походкой.
Они вошли в дворик пред бараком. Дежурный, в чистой куртке, нарядный,
молодцеватый мальчик, с метлой в руке, встретил входивших и пошел за ни-
ми. В бараке стояло пять лошадей по денникам, и Вронский знал, что тут
же нынче должен быть приведен и стоит его главный соперник, рыжий пяти-
вершковый Гладиатор Махотина. Еще более, чем свою лошадь, Вронскому хо-
телось видеть Гладиатора, которого он не видал; но Вронский знал, что,
по законам приличия конской охоты, не только нельзя видеть его, но неп-
рилично и расспрашивать про него. В то время когда он шел по коридору,
мальчик отворил дверь во второй денник налево, и Вронский увидел рыжую
крупную лошадь и белые ноги. Он знал, что это был Гладиатор, но с
чувством человека, отворачивающегося от чужого раскрытого письма, он от-
вернулся и подошел к деннику Фру-Фру.
- Здесь лошадь Ма-к... Мак... никогда не могу выговорить это имя, -
сказал англичанин через плечо, указывая большим, с грязным ногтем
пальцем на денник Гладиатора.
- Махотина? Да, это мой один серьезный соперник, - сказал Вронский.
- Если бы вы ехали на нем, - сказал англичанин, - я бы за вас держал.
- Фру-Фру нервнее, он сильнее, - сказал Вронский, улыбаясь от похвалы
своей езде.
- С препятствиями все дело в езде и в pluck, - сказал англичанин.
Рluck, то есть энергии и смелости, Вронский не только чувствовал в се-
бе достаточно, но, что гораздо важнее, он был твердо убежден, что ни у
кого в мире не могло быть этого рluck больше, чем у него.
- А вы верно знаете, что не нужно было большего потнения?
- Не нужно, - отвечал англичанин. - Пожалуйста, не говорите громко.
Лошадь волнуется. - прибавил он, кивая головою на запертый денник, пред
которым они стояли и где слышалась перестановка ног по соломе.
Он отворил дверь, и Вронский вошел в слабо освещенный из одного ма-
ленького окошечка денник. В деннике, перебирая ногами по свежей соломе,
стояла караковая лошадь с намордником. Оглядевшись в полусвете денника,
Вронский опять невольно обнял одним общим взглядом все стати своей люби-
мой лошади. Фру-Фру была среднего роста лошадь и по статям не безукориз-
ненная. Она была вся узка костью; хотя ее грудина и сильно выдавалась
вперед, грудь была узка. Зад был немного свислый, и в ногах передних, и
особенно задних, была значительная косолапина. Мышцы задних и передних
ног не были особенно крупны; но зато в подпруге лошадь была необыкновен-
но широкая, что особенно поражало теперь, при ее выдержке и поджаром жи-
воте. Кости ее ног ниже колен казались не толще пальца, глядя спереди,
но зато были необыкновенно широки, глядя сбоку. Она вся, кроме ребер,
как будто была сдавлена с боков и вытянута в глубину. Но у ней в высшей
степени было качество, заставляющее забывать все недостатки; это качест-
во была кровь, та кровь, которая сказывается, по английскому выражению.
Резко выступающие мышцы из-под сетки жил, растянутой в тонкой, подвижной
и гладкой, как атлас, коже, казались столь же крепкими, как кость. Сухая
голова ее с выпуклыми блестящими, веселыми глазами расширялась у храпа в
выдающиеся ноздри с налитою внутри кровью перепонкой. Во всей фигуре и в
особенности в голове ее было определенное энергическое и вместе нежное
выражение. Она была одно из тех животных, которые, кажется, не говорят
только потому, что механическое устройство их рта не позволяет им этого.
