показалось Долли в его лице в то время, как он сказал это и молча смот-
рел на нее.
- Послушайте, Константин Дмитрич, - сказала Дарья Александровна, улы-
баясь своею доброю и несколько насмешливою улыбкой, - за что вы серди-
тесь на Кити?
- Я? Я не сержусь, - сказал Левин.
- Нет, вы сердитесь. Отчего вы не заехали ни к нам, ни к ним, когда
были в Москве?
- Дарья Александровна, - сказал он, краснея до корней волос, - я удив-
ляюсь даже, что вы, с вашею добротой, не чувствуете этого. Как вам прос-
то не жалко меня, когда вы знаете...
- Что я знаю?
- Знаете, что я делал предложение и что мне отказано, - проговорил Ле-
вин, и вся та нежность, которую минуту тому назад он чувствовал к Кити,
заменилась в душе его чувством злобы за оскорбление.
- Почему же вы думаете, что я знаю?
- Потому что все это знают.
- Вот уж в этом вы ошибаетесь; я не знала этого, хотя и догадывалась.
- А! ну так вы теперь знаете.
- Я знала только то, что что-то было, что ее ужасно мучало, и что она
просила меня никогда не говорить об этом. А если она не сказала мне, то
она никому не говорила. Но что же у вас было? Скажите мне.
- Я вам сказал, что было.
- Когда?
- Когда я был в последний раз у вас.
- А знаете, что я вам скажу, - сказала Дарья Александровна, - мне ее
ужасно, ужасно жалко. Вы страдаете только от гордости...
- Может быть, - сказал Левин, - но...
Она перебила его:
- Но ее, бедняжку, мне ужасно и ужасно жалко. Теперь я все понимаю.
- Ну, Дарья Александровна, вы меня извините, - сказал он, вставая. -
Прощайте! Дарья Александровна, до свиданья.
- Нет, постойте, - сказала она, схватывая его за рукав. - Постойте,
садитесь.
- Пожалуйста, пожалуйста, не будем говорить об этом, - сказал он, са-
дясь и вместе с тем чувствуя, что в сердце его поднимается и шевелится
казавшаяся ему похороненною надежда.
- Если б я вас не любила, - сказала Дарья Александровна, и слезы выс-
тупили ей на глаза, - если б я вас не знала, как я вас знаю...
Казавшееся мертвым чувство оживало все более и более, поднималось и
завладевало сердцем Левина.
- Да, я теперь все поняла, - продолжала Дарья Александровна. - Вы это-
го не можете понять; вам, мужчинам, свободным и выбирающим, всегда ясно,
кого вы любите. Но девушка в положении ожидания, с этим женским, де-
вичьим стыдом, девушка, которая видит вас, мужчин, издалека, принимает
все на слово, - у девушки бывает и может быть такое чувство, что она не
знает, что сказать.
- Да, если сердце не говорит...
- Нет, сердце говорит, но вы подумайте: вы, мужчины, имеете виды на
девушку, вы ездите в дом, вы сближаетесь, высматриваете, выжидаете, най-
дете ли вы то, что вы любите, и потом, когда вы убеждены, что любите, вы
делаете предложение...
- Ну, это не совсем так.
- Все равно, вы делаете предложение, когда ваша любовь созрела или
когда у вас между двумя выбираемыми совершился перевес. А девушку не
спрашивают. Хотят, чтоб она сама выбирала, а она не может выбрать и
только отвечает: да и нет.
"Да, выбор между мной и Вронским", - подумал Левин, и оживавший в душе
его мертвец опять умер и только мучительно давил его сердце.
- Дарья Александровна, - сказал он, - так выбирают платье или не знаю
какую покупку, а не любовь.. Выбор сделан, и тем лучше... И повторенья
быть не может.
- Ах, гордость и гордость!- сказала Дарья Александровна, как будто
презирая его за низость этого чувства в сравнении с тем, другим
чувством, которое знают одни женщины. - В то время как вы делали предло-
жение Кити, она именно была в том положении, когда она не могла отве-
чать. В ней было колебание. Колебание: вы или Вронский. - Его она видела
каждый день, вас давно не видала. Положим, если б она была старше, - для
меня, например, на ее месте не могло бы быть колебанья. Он мне всегда
противен был, и так и кончилось.
Левин вспомнил ответ Кити. Она сказала: Нет, это не может быть...
- Дарья Александровна, - сказал он сухо, - я ценю вашу доверенность ко
мне; я думаю, что вы ошибаетесь. Но, прав я или неправ, эта гордость,
которую вы так презираете, делает то, что для меня всякая мысль о Кате-
рине Александровне невозможна, - вы понимаете, совершенно невозможна.
- Я только одно еще скажу: вы понимаете, что я говорю о сестре, кото-
рую я люблю, как своих детей. Я не говорю, чтоб она любила вас, но я
только хотела сказать, что ее отказ в ту минуту ничего не доказывает.
- Я не знаю! - вскакивая, сказал Левин. - Если бы вы знали, как вы
больно мне делаете! Все равно, как у вас бы умер ребенок, а вам бы гово-
рили: а вот он был бы такой, такой, и мог бы жить, и вы бы на него радо-
вались. А он умер, умер, умер...
- Как вы смешны, - сказала Дарья Александрова с грустною усмешкой,
несмотря на волнение Левина. - Да, я теперь все больше и больше понимаю,
- продолжала она задумчиво. - Так вы не приедете к нам, когда Кити бу-
дет?
- Нет, не приеду. Разумеется, я не буду избегать Катерины Александров-
ны, но, где могу, постараюсь избавить ее от неприятности моего при-
сутствия.
- Очень, очень вы смешны, - повторила Дарья Александровна, с нежностью
вглядываясь в его лицо. - Ну, хорошо, так как будто мы ничего про это не
говорили. Зачем ты пришла, Таня? - сказала Дарья Александровна по-фран-
цузски вошедшей девочке.
- Где моя лопатка, мама?
- Я говорю по-французски, и ты так же скажи.
Девочка хотела сказать, но забыла, как лопатка по-французски; мать ей
подсказала и потом по-французски же сказала, где отыскать лопатку. И это
показалось Левину неприятным.
Все теперь казалось ему в доме Дарьи Александровны и в ее детях совсем
уже не так мило, как прежде.
"И для чего она говорит по-французски с детьми? подумал он. - Как это
неестественно и фальшиво! И дети чувствуют это. Выучить по-французски и
отучить от искренности", - думал он сам с собой, не зная того, что Дарья
Александровна все это двадцать раз уже передумала и все-таки, хотя и в
ущерб искренности, нашла необходимым учить этим путем своих детей.
- Но куда же вам ехать? Посидите.
Левин остался до чая, но веселье его все исчезло, и ему было неловко.
После чая он вышел в переднюю велеть подавать лошадей и, когда вернул-
ся, застал Дарью Александровну взволнованную, с расстроенным лицом и
слезами на глазах. В то время как Левин выходил, случилось для Дарьи
Александровны событие, разрушившее вдруг все ее сегодняшнее счастье и
гордость детьми. Гриша и Таня подрались за мячик. Дарья Александровна,
услышав крик в детской, выбежала и застала их в ужасном виде. Таня дер-
жала Гришу за волосы, а он, с изуродованным злобой лицом, бил ее кулака-
ми куда попало. Что-то оборвалось в сердце Дарьи Александровны, когда
она увидала это. Как будто мрак надвинулся на ее жизнь: она поняла, что
те ее дети, которыми она так гордилась, были не только самые обыкновен-
ные, но даже нехорошие, дурно воспитанные дети, с грубыми, зверскими
наклонностями, злые дети.
Она ни о чем другом не могла говорить и думать и не могла не расска-
зать Левину своего несчастья.
Левин видел, что она несчастлива, и постарался утешить ее, говоря, что
это ничего дурного не доказывает, что все дети дерутся; но, говоря это,
в душе своей Левин думал: "Нет, я не буду ломаться и говорить по-фран-
цузски со своими детьми, но у меня будут не такие дети: надо только не
портить, не уродовать детей, и они будут прелестны. Да, у меня будут не
такие дети".
Он простился и уехал, и она не удерживала его.
XI
В половине июля к Левину явился староста сестриной деревни, находив-
шейся за двадцать верст от Покровского, с отчетом о ходе дел и о покосе.
Главный доход с имения сестры получался за заливные луга. В прежние годы
покосы разбирались мужиками по двадцати рублей за десятину. Когда Левин
взял именье в управление, он, осмотрев покосы, нашел, что они стоят до-
роже, и назначил цену за десятину двадцать пять рублей. Мужики не дали
этой цены и, как подозревал Левин, отбили других покупателей. Тогда Ле-
вин поехал туда сам и распорядился убирать луга частию наймом, частию из
доли. Свои мужики препятствовали всеми средствами этому нововведению, но
дело пошло, и в первый же год за луга было выручено почти вдвое. В
третьем и прошлом году продолжалось то же противодействие мужиков, и
уборка шла тем же порядком. В нынешнем году мужики взяли все покосы из
третьей доли, и теперь староста приехал объявить, что покосы убраны и
что он, побоявшись дождя, пригласил конторщика, при нем разделил и сме-
тал уже одиннадцать господских стогов. По неопределеным ответам на воп-
рос о том, сколько было сена на главном лугу, по поспешности старосты,
разделившего сено без спросу, по всему тону мужика Левин понял, что в
этом дележе сена что-то нечисто, и решился съездить сам поверить дело.
Приехав в обед в деревню и оставив лошадь у приятеля-старика, мужа
братниной кормилицы, Левин вошел к старику на пчельник, желая узнать от
него подробности об уборке покоса. Говорливый благообразный старик Пар-
меныч радостно принял Левина, показал ему все свое хозяйство, рассказал
все подробности о своих пчелах и о роевщине нынешнего года; но на вопро-
сы Левина о покосе говорил неопределенно и неохотно. Это еще более ут-
вердило Левина в его предположениях. Он пошел на покос и осмотрел стога.
В стогах не могло быть по пятидесяти возов, и, чтоб уличить мужиков, Ле-
вин велел сейчас же вызвать возившие сено подводы, поднять один стог и
перевезти в сарай. Из стога вышло только тридцать два воза. Несмотря на
уверения старосты о пухлявости сена и о том, как оно улеглось в стогах,
и на его божбу о том, что все было по-божески, Левин настаивал на своем,
что сено делили без его приказа и что он потому не принимает этого сена
за пятьдесят возов в стогу. После долгих споров дело решили тем, чтобы
мужикам принять эти одиннадцать стогов, считая по пятидесяти возов, на
свою долю, а на господскую долю выделять вновь. Переговоры эти и дележ
копен продолжались до полдника. Когда последнее сено было разделено, Ле-
вин, поручив остальное наблюдение конторщику, присел на отмеченной ты-
чинкой ракитника копне, любуясь на кипящий народом луг.
Пред ним, в загибе реки за болотцем, весело треща звонкими голосами,
двигалась пестрая вереница баб, и из растрясенного сена быстро вытягива-
лись по светло-зеленой отаве серые извилистые валы. Следом за бабами шли
мужики с вилами, и из валов вырастали широкие, высокие, пухлые копны.
Слева по убранному уже лугу гремели телеги, и одна за другою, подаваемые
огромными навилинами, исчезали копны, и на место их навивались нависаю-
щие на зады лошадей тяжелые воза душистого сена.
- За погодку убрать! Сено же будет! - сказал старик, присевший подле
Левина. - Чай, не сено! Ровно утятам зерна рассыпь, как подбирают!приба-
вил он, указывая на навиваемые копны. - С обеда половину добрую свезли.
- Последнюю, что ль? - крикнул он на малого, который, стоя на переду
тележного ящика и помахивая концами пеньковых вожжей, ехал мимо.
- Последнюю, батюшка! - прокричал малый, придерживая лошадь, и, улыба-
ясь, оглянулся на веселую, тоже улыбавшуюся румяную бабу, сидевшую в те-
лежном ящике, - и погнал дальше.
- Это кто же? Сын? - спросил Левин.
- Мой меньшенький, - с ласковою улыбкой сказал старик.
- Какой молодец!
- Ничего малый.
- Уж женат?
- Да, третий год пошел в Филипповки.
- Что ж, и дети есть?
- Какие дети! Год целый не понимал ничего, да и стыдился, - отвечал
старик. - Ну, сено! Чай настоящий!- повторил он, желая переменить разго-
вор.
Левин внимательно присмотрелся к Ваньке Парменову и его жене. Они не-
далеко от него навивали копну. Иван Парменов стоял на возу, принимая,
разравнивая и отаптывая огромные навилины сена, которые сначала охапка-
