ми, а потом вилами ловко подавала ему его молодая красавица хозяйка. Мо-
лодая баба работала легко, весело и ловко. Крупное, слежавшееся сено не
бралось сразу на вилы. Она сначала расправляла его, всовывала вилы; по-
том упругим и быстрым движением налегала на них всею тяжестью своего те-
ла и тотчас же, перегибая перетянутую красным кушаком спину, выпрямля-
лась и, выставляя полную грудь из-под белой занавески, с ловкою ухваткой
перехватывала руками вилы и вскидывала навилину высоко на воз. Иван пос-
пешно, видимо стараясь избавить ее от всякой минуты лишнего труда, подх-
ватывал, широко раскрывая руки, подаваемую охапку и расправлял ее на во-
зу. Подав последнее сено граблями, баба отряхнула засыпавшуюся ей за шею
труху и, оправив сбившийся над белым, незагорелым лбом красный платок,
полезла под телегу увязывать воз. Иван учил ее, как цеплять за лисицу, и
чему-то сказанному ею громко расхохотался. В выражениях обоих лиц была
видна сильная, молодая, недавно проснувшаяся любовь.
XII
Воз был увязан. Иван спрыгнул и повел за повод добрую, сытую лошадь.
Баба вскинула на воз грабли и бодрым шагом, размахивая руками, пошла к
собравшимся хороводом бабам. Иван, выехав на дорогу, вступил в обоз с
другими возами. Бабы с граблями на плечах, блестя яркими цветами и треща
звонкими, веселыми голосами, шли позади возов. Один грубый, дикий бабий
голос затянул песню и допел ее до повторенья, и дружно, враз, подхватили
опять с начала ту же песню полсотни разных, грубых и тонких, здоровых
голосов.
Бабы с песнью приближались к Левину, и ему казалось, что туча с громом
веселья надвигалась на него. Туча надвинулась, захватила его, и копна,
на которой он лежал, и другие копны и воза и весь луг с дальним полем -
все заходило и заколыхалось под размеры этой дикой развеселой песни с
вскриками, присвистами и °каньями. Левину завидно стало за это здоровое
веселье, хотелось принять участие в выражении этой радости жизни. Но он
ничего не мог сделать и должен был лежать и смотреть и слушать. Когда
народ с песнью скрылся из вида и слуха, тяжелое чувство тоски за свое
одиночество, за свою телесную праздность, за свою враждебность к этому
миру охватило Левина.
Некоторые из тех самых мужиков, которые больше всех с ним спорили за
сено, те, которых он обидел, или те, которые хотели обмануть его, эти
самые мужики весело кланялись ему и, очевидно, не имели и не могли иметь
к нему никакого зла или никакого не только раскаяния, но и воспоминания
о том, что они хотели обмануть его. Все это потонуло в море веселого об-
щего труда. Бог дал день, бог дал силы. И день и силы посвящены труду, и
в нем самом награда. А для кого труд? Какие будут плоды труда? Это сооб-
ражения посторонние и ничтожные.
Левин часто любовался на эту жизнь, часто испытывал чувство зависти к
людям, живущим этою жизнью, но нынче в первый раз, в особенности под
впечатлением того, что он видел в отношениях Ивана Парменова к его моло-
дой жене, Левину в первый раз ясно пришла мысль о том,что от него зави-
сит переменить ту столь тягостную, праздную, искусственную и личную
жизнь,которою он жил, на эту трудовую, чистую и общую прелестную жизнь.
Старик, сидевший с ним, уже давно ушел домой; народ весь разобрался.
Ближние уехали домой, а дальние собрались к ужину и ночлегу в лугу. Ле-
вин, не замечаемый народом, продолжал лежать на копне и смотреть, слу-
шать и думать. Народ, оставшийся ночевать в лугу, не спал почти всю ко-
роткую летнюю ночь. Сначала слышался общий веселый говор и хохот за ужи-
ном, потом опять песни и смехи.
Весь длинный трудовой день не оставил в них другого следа, кроме весе-
лости. Перед утреннею зарей все затихло. Слышались только ночные звуки
неумолкаемых в болоте лягушек и лошадей, фыркавших по лугу в поднявшемся
пред утром тумане. Очнувшись, Левин встал с копны и, оглядев звезды, по-
нял, что прошла ночь.
"Ну, так что же я сделаю? Как я сделаю это?" - сказал он себе, стара-
ясь выразить для самого себя все то, что он передумал и перечувствовал в
эту короткую ночь. Все, что он передумал и перечувствовал, разделялось
на три отдельные хода мысли. Один - это было отречение от своей старой
жизни, от своих бесполезных знаний, от своего ни к чему не нужного обра-
зования. Это отреченье доставляло ему наслажденье и было для него легко
и просто. Другие мысли и представления касались той жизни, которою он
желал жить теперь. Простоту, чистоту, законность этой жизни он ясно
чувствовал и был убежден, что он найдет в ней то удовлетворение, успоко-
ение и достоинство, отсутствие которых он так болезненно чувствовал. Но
третий ряд мыслей вертелся на вопросе о том, как сделать этот переход от
старой жизни к новой. И тут ничего ясного ему не представлялось. "Иметь
жену? Иметь работу и необходимость работы? Оставить Покровское? Купить
землю? Приписаться в общество? Жениться на крестьянке? Как же я сделаю
это? - опять спрашивал он себя и не находил ответа. - Впрочем, я не спал
всю ночь, и я не могу дать себе ясного отчета, - сказал он себе. - Я
уясню после. Одно верно, что эта ночь решила мою судьбу. Все мои прежние
мечты семейной жизни вздор, не то, - сказал он себе. - Все это гораздо
проще и лучше..."
"Как красиво!- подумал он, глядя на странную, точно перламутровую ра-
ковину из белых барашков-облачков, остановившуюся над самою головой его
на середине неба. - Как все прелестно в эту прелестную ночь! И когда ус-
пела образоваться эта раковина? Недавно я смотрел на небо, и на нем ни-
чего не было - только две белые полосы. Да, вот так-то незаметно измени-
лись и мои взгляды на жизнь!"
Он вышел из луга и пошел по большой дороге к деревне. Поднимался вете-
рок, и стало серо,мрачно. Наступила пасмурная минута, предшествующая
обыкновенно рассвету, полной победе света над тьмой.
Пожимаясь от холода, Левин быстро шел, глядя на землю. "Это что?
кто-то едет", - подумал он, услыхав бубенцы, и поднял голову. В сорока
шагах от него, ему навстречу, по той большой дороге-муравке, по которой
он шел, ехала четверней карета с важами. Дышловые лошади жались от колей
на дышло, но ловкий ямщик, боком сидевший на козлах, держал дышлом по
колее, так что колеса бежали по гладкому.
Только это заметил Левин и, не думая о том, кто это может ехать, рас-
сеянно взглянул в карету.
В карете дремала в углу старушка, а у окна, видимо только что проснув-
шись, сидела молодая девушка, держась обеими руками за ленточки белого
чепчика. Светлая и задумчивая, вся исполненная изящной и сложной внут-
ренней, чуждой Левину жизни, она смотрела через него на зарю восхода.
В то самое мгновение, как виденье это уж исчезало, правдивые глаза
взглянули на него. Она узнала его, и удивленная радость осветила ее ли-
цо.
Он не мог ошибиться. Только одни на свете были эти глаза. Только одно
было на свете существо, способное сосредоточивать для него весь свет и
смысл жизни. Это была она. Это была Кити. Он понял, что она ехала в Ер-
гушово со станции железной дороги. И все то, что волновало Левина в эту
бессонную ночь, все те решения, которые были взяты им, все вдруг исчез-
ло. Он с отвращением вспомнил свои мечты женитьбы на крестьянке. Там
только, в этой быстро удалявшейся и переехавшей на другую сторону дороги
карете, там только была возможность разрешения столь мучительно тяготив-
шей его в последнее время загадки его жизни.
Она не выглянула больше. Звук рессор перестал быть слышен, чуть слышны
стали бубенчики. Лай собак показал, что карета проехала и деревню, - и
остались вокруг пустые поля, деревня впереди и он сам, одинокий и чужой
всему, одиноко идущий по заброшенной большой дороге.
Он взглянул на небо, надеясь найти там ту раковину, которою он любо-
вался и которая олицетворяла для него весь ход мыслей и чувств нынешней
ночи. На небе не было более ничего похожего на раковину. Там, в недося-
гаемой вышине, совершилась уже таинственная перемена. Не было и следа
раковины, и был ровный, расстилавшийся по целой половине неба ковер все
умельчаюшихся и умельчающихся барашков. Небо поголубело и просияло и с
тою же нежностью, но и с тою же недосягаемостью отвечало на его вопроша-
ющий взгляд.
"Нет, - сказал он себе, - как ни хороша эта жизнь, простая и трудовая,
я не могу вернуться к ней. Я люблю ее".
XIII
Никто, кроме самых близких людей к Алексею Александровичу, не знал,
что этот с виду самый холодный и рассудительный человек имел одну, про-
тиворечившую общему складу его характера, слабость. Алексей Александро-
вич не мог равнодушно слышать и видеть слезы ребенка или женщины. Вид
слез приводил его в растерянное состояние, и он терял совершенно способ-
ность соображения. Правитель его канцелярии и секретарь знали это и пре-
дуведомляли просительниц, чтоб отнюдь не плакали, если не хотят испор-
тить свое дело. "Он рассердится и не станет вас слушать", - говорили
они. И действительно, в этих случаях душевное расстройство, производимое
в Алексее Александровиче слезами, выражалось торопливым гневом. "Я не
могу, не могу ничего сделать. Извольте идти вон!" - кричал он обыкновен-
но в этих случаях.
Когда, возвращаясь со скачек, Анна объявила ему о своих отношениях к
Вронскому и тотчас же вслед за этим, закрыв лицо руками, заплакала,
Алексей Александрович, несмотря на вызванную в нем злобу к ней, по-
чувствовал в то же время прилив того душевного расстройства, которое на
него всегда производили слезы. Зная это и зная, что выражение в эту ми-
нуту его чувств было бы несоответственно положению, он старался удержать
в себе всякое проявление жизни и потому не шевелился и не смотрел на
нее. От этого-то и происходило то странное выражение мертвенности на его
лице, которое так поразило Анну.
Когда они подъехали к дому, он высадил ее из кареты и, сделав усилие
над собой, с привычною учтивостью простился с ней и произнес те слова,
которые ни к чему не обязывали его; он сказал, что завтра сообщит ей
свое решение.
Слова жены, подтвердившие его худшие сомнения, произвели жестокую боль
в сердце Алексея Александровича. Боль эта была усилена еще тем странным
чувством физической жалости к ней, которую произвели на него ее слезы.
Но, оставшись один в карете, Алексей Александрович, к удивлению своему и
радости, почувствовал совершенное освобождение и от этой жалости и от
мучавших его в последнее время сомнений и страданий ревности.
Он испытывал чувство человека, выдернувшего долго болевший зуб. После
страшной боли и ощущения чего-то огромного, больше самой головы, вытяги-
ваемого из челюсти, больной вдруг, не веря еще своему счастию, чувству-
ет, что не существует более того, что так долго отравляло его жизнь,
приковывало к себе все внимание, и что он опять может жить, думать и ин-
тересоваться не одним своим зубом. Это чувство испытал Алексей Александ-
рович. Боль была странная и страшная, но теперь она прошла; он чувство-
вал, что может опять жить и думать не об одной жене.
"Без чести, без сердца, без религии, испорченная женщина ! Это я всег-
да знал и всегда видел, хотя и старался, жалея ее, обманывать себя", -
сказал он себе. И ему действительно казалось, что он всегда это видел;
он припоминал подробности их прошедшей жизни, которые прежде не казались
ему чем-либо дурным, - теперь эти подробности ясно показывали, что она
всегда была испорченною. "Я ошибся, связав свою жизнь с нею; но в ошибке
моей нет ничего дурного, и потому я не могу быть несчастлив. Виноват не
я, - сказал он себе, - но она. Но мне нет дела до нее. Она не существует
для меня..."
Все, что постигнет ее и сына, к которому, точно так же как и к ней,
переменились его чувства, - перестало занимать его. Одно, что занимало
