том послал за англичанином и за ростовщиком и разложил по счетам те
деньги, которые у него были. Окончив эти дела, он написал холодный и
резкий ответ на письмо матери. Потом, достав из бумажника три записки
Анны, он перечел их, сжег и, вспомнив свой вчерашний разговор с нею, за-
думался.
XX
Жизнь Вронского тем была особенно счастлива, что у него был свод пра-
вил, несомненно определяющих все, что должно и не должно делать. Свод
этих правил обнимал очень малый круг условий, но зато правила были не-
сомненны, и Вронский, никогда не выходя из этого круга, никогда ни на
минуту не колебался в исполнении того, что должно. Правила эти несомнен-
но определяли, - что нужно заплатить шулеру, а портному не нужно, - что
лгать не надо мужчинам, но женщинам можно, - что обманывать нельзя нико-
го, но мужа можно, - что нельзя прощать оскорблений и можно оскорблять и
т. д. Все эти правила могли быть неразумны, нехороши, но они были несом-
ненны, и, исполняя их, Вронский чувствовал, что он спокоен и может высо-
ко носить голову. Только в самое последнее время, по поводу своих отно-
шений к Анне, Вронский начинал чувствовать, что свод его правил не впол-
не определял все условия, и в будущем представлялись трудности и сомне-
ния, в которых Вронский уже не находил руководящей нити.
Теперешнее отношение его к Анне и к ее мужу было для него просто и яс-
но. Оно было ясно и точно определено в своде правил, которыми он руко-
водствовался.
Она была порядочная женщина, подарившая ему свою любовь, и он любил
ее, и потому она была для него женщина, достойная такого же и еще
большего уважения, чем законная жена. Он дал бы отрубить себе руку преж-
де, чем позволить себе словом, намеком не только оскорбить ее, но не вы-
казать ей того уважения, на какое только может рассчитывать женщина.
Отношения к обществу тоже были ясны. Все могли знать, подозревать это,
но никто не должен был сметь говорить. В противном случае он готов был
заставить говоривших молчать и уважать несуществующую честь женщины, ко-
торую он любил.
Отношения к мужу были яснее всего. С той минуты, как Анна полюбила
Вронского, он считал одно свое право на нее неотъемлемым. Муж был только
излишнее и мешающее лицо. Без сомнения, он был в жалком положении, но
что было делать? Одно, на что имел право муж, это было на то, чтобы пот-
ребовать удовлетворения с оружием в руках, и на это Вронский был готов с
первой минуты.
Но в последнее время явились новые, внутренние отношения между ним и
ею, пугавшие Вронского своею неопределенностью. Вчера только она объяви-
ла ему, что она беременна. И он почувствовал, что это известие и то, че-
го она ждала от него, требовало чего-то такого, что не определено вполне
кодексом тех правил, которыми он руководствовался в жизни. И действи-
тельно, он был взят врасплох, и в первую минуту, когда она объявила о
своем положении, сердце его подсказало ему требование оставить мужа. Он
сказал это, но теперь, обдумывая, он видел ясно, что лучше было бы обой-
тись без этого, и вместе с тем, говоря это себе, боялся - не дурно ли
это?
"Если я сказал оставить мужа, то это значит соединиться со мной. Готов
ли я на это? Как я увезу ее теперь, когда у меня нет денег? Положим, это
я мог бы устроить... Но как я увезу ее, когда я на службе? Если я сказал
это, то надо быть готовым на это, то есть иметь деньги и выйти в отстав-
ку".
И он задумался. Вопрос о том, выйти или не выйти в отставку, привел
его к другому, тайному, ему одному известному, едва ли не главному, хотя
и затаенному интересу всей его жизни.
Честолюбие была старинная мечта его детства и юности, мечта, в которой
он и себе не признавался, но которая была так сильна, что и теперь эта
страсть боролась с его любовью. Первые шаги его в свете и на службе были
удачны, но два года тому назад он сделал грубую ошибку. Он, желая выка-
зать свою независимость и подвинуться, отказался от предложенного ему
положения, надеясь, что отказ этот придаст ему большую цену; но оказа-
лось, что он был слишком смел, и его оставили; и, волей-неволей сделав
себе положение человека независимого, он носил его, весьма тонко и умно
держа себя, так, как будто он ни на кого не сердился, не считал себя ни-
кем обиженным и желает только того, чтоб его оставили в покое, потому
что ему весело. В сущности же ему еще с прошлого года, когда он уехал в
Москву, перестало быть весело. Он чувствовал, что это независимое поло-
жение человека, который все бы мог, но ничего не хочет, уже начинает
сглаживаться, что многие начинают думать, что он ничего бы и не мог,
кроме того, как быть честным и добрым малым. Наделавшая столько шума и
обратившая общее внимание связь его с Карениной, придав ему новый блеск,
успокоила на время точившего его червя честолюбия, но неделю тому назад
этот червь проснулся с новою силой. Его товарищ с детства, одного круга,
одного общества и товарищ по корпусу, Серпуховской, одного с ним выпус-
ка, с которым он соперничал и в классе, и в гимнастике, и в шалостях, и
в мечтах честолюбия, на днях вернулся из Средней Азии, получив там два
чина и отличие, редко даваемое столь молодым генералам.
Как только он приехал в Петербург, заговорили о нем как о вновь подни-
мающейся звезде первой величины. Ровесник Вронскому и однокашник, он был
генерал и ожидал назначения, которое могло иметь влияние на ход госу-
дарственных дел, а Вронский был хоть и независимый, и блестящий, и люби-
мый прелестною женщиной, но был только ротмистром, которому предоставля-
ли быть независимым сколько ему угодно. "Разумеется, я не завидую и не
могу завидовать Серпуховскому, но его возвышение показывает мне, что
стоит выждать время, и карьера человека, как я, может быть сделана очень
скоро. Три года тому назад он был в том же положении, как и я. Выйдя в
отставку, я сожгу свои корабли. Оставаясь на службе, я ничего не теряю.
Она сама сказала, что не хочет изменять своего положения. А я, с ее лю-
бовью, не могу завидовать Серпуховскому". И, закручивая медленным движе-
нием усы, он встал от стола и прошелся по комнате, Глаза его блестели
особенно ярко, и он чувствовал то твердое, спокойное и радостное состоя-
ние духа, которое находило на него всегда после уяснения своего положе-
ния. Все было, как и после прежних счетов, чисто и ясно. Он побрился,
оделся, взял холодную ванну и вышел.
XXI
- А я за тобой. Твоя стирка нынче долго продолжалась, - сказал Петриц-
кий. - Что ж, кончилось?
- Кончилось, - ответил Вронский, улыбаясь одними глазами и покручивая
кончики усов так осторожно, как будто после того порядка, в который при-
ведены его дела, всякое слишком смелое и быстрое движение может его раз-
рушить.
- Ты всегда после этого точно из бани, - сказал Петрицкий. Я от Грицки
(так они звали полкового командира), тебя ждут.
Вронский, не отвечая, глядел на товарища, думая о другом.
- Да, это у него музыка? - сказал он, прислушиваясь к долетавшим до
него знакомым звукам трубных басов, полек и вальсов. - Что за праздник?
- Серпуховской приехал.
- Аа! - сказал Вронский, - я и не знал.
Улыбка его глаз заблестела еще ярче.
Раз решив сам с собою, что он счастлив своею любовью, пожертвовал ей
своим честолюбием, - взяв по крайней мере на себя эту роль, - Вронский
уже не мог чувствовать ни зависти к Серпуховскому, ни досады на него за
то, что он, приехав в полк, пришел не к нему первому. Серпуховской был
добрый приятель, и он был рад ему.
- А, я очень рад.
Полковой командир Демин занимал большой помещичий дом. Все общество
было на просторном нижнем балконе. На дворе первое, что бросилось в гла-
за Вронскому, были песенники в кителях, стоявшие подле бочонка с водкой,
и здоровая веселая фигура полкового командира, окруженного офицерами;
выйдя на первую ступень балкона, он, громко перекрикивая музыку, играв-
шую оффенбаховскую кадриль, что-то приказывал и махал стоявшим в стороне
солдатам. Кучка солдат, вахмистр и несколько унтер-офицеров подошли
вместе с Вронским к балкону. Вернувшись к столу, полковой командир опять
вышел с бокалом на крыльцо и провозгласил тост: "За здоровье нашего быв-
шего товарища и храброго генерала князя Серпуховского. Ура!"
За полковым командиром, с бокалом в руке, улыбаясь, вышел и Серпуховс-
кой.
- Ты все молодеешь, Бондаренко, - обратился он к прямо пред ним стояв-
шему, служившему вторую службу молодцеватому краснощекому вахмистру.
Вронский три года не видал Серпуховского. Он возмужал, отпустив бакен-
барды, но он был такой же стройный, не столько поражавший красотой,
сколько нежностью и благородством лица и сложения. Одна перемена, кото-
рую заметил в нем Вронский, было то тихое, постоянное сияние, которое
устанавливается на лицах людей, имеющих успех и уверенных в признании
этого успеха всеми. Вронский знал это сияние и тотчас же заметил его на
Серпуховском.
Сходя с лестницы, Серпуховской увидал Вронского. Улыбка радости осве-
тила лицо Серпуховского. Он кивнул кверху головой, приподнял бокал, при-
ветствуя Вронского и показывая этим жестом, что не может прежде не по-
дойти к вахмистру, который, вытянувшись, уже складывал губы для поцелуя.
- Ну, вот и он!- вскрикнул полковой командир. - А мне сказал Яшвин,
что ты в своем мрачном духе.
Серпуховской поцеловал во влажные и свежие губы молодца вахмистра и,
обтирая рот платком, подошел к Вронскому.
- Ну, как я рад! - сказал он, пожимая ему руку и отводя его в сторону.
- Займитесь им! - крикнул Яшвину полковой командир, указывая на Вронс-
кого, и сошел вниз к солдатам.
- Отчего ты вчера не был на скачках? Я думал увидать там тебя, - ска-
зал Вронский, оглядывая Серпуховского.
- Я приехал, но поздно. Виноват, - прибавил он и обратился к адъютан-
ту, - пожалуйста, от меня прикажите раздать, сколько выйдет на человека.
И он торопливо достал из бумажника три сторублевые бумажки и покрас-
нел.
- Вронский! Съесть что-нибудь или пить? - спросил Яшвин. - Эй, давай
сюда графу поесть! А вот это пей.
Кутеж у полкового командира продолжался долго.
Пили очень много. Качали и подкидывали Серпуховского. Потом качали
полкового командира. Потом пред песенниками плясал сам полковой командир
с Петрицким. Потом полковой командир, уже несколько ослабевши, сел на
дворе на лавку и начал доказывать Яшвину преимущество России пред Прус-
сией, особенно в кавалерийской атаке, и кутеж на минуту затих. Серпу-
ховской вошел в дом, в уборную, чтоб умыть руки, и нашел там Вронского;
Вронский обливался водой. Он, сняв китель, подставив обросшую волосами
красную шею под струю умывальника, растирал ее и голову руками. Окончив
смывание, Вронский подсел к Серпуховскому. Они оба тут же сели на диван-
чик, и между ними начался разговор, очень интересный для обоих.
- Я о тебе все знал через жену, - сказал Серпуховской. - Я рад, что ты
часто видал ее.
- Она дружна с Варей, и это единственные женщины петербургские, с ко-
торыми мне приятно видеться, - улыбаясь, ответил Вронский. Он улыбался
тому, что предвидел тему, на которую обратится разговор, и это было ему
приятно.
- Единственные? - улыбаясь, переспросил Серпуховской.
- Да и я о тебе знал, но не только чрез твою жену, - строгим выражени-
ем лица запрещая этот намек, сказал Вронский. - Я очень рад был твоему
успеху, и нисколько не удивлен. Я ждал еще больше..
Серпуховской улыбнулся. Ему, очевидно, было приятно это мнение о нем,
и он не находил нужным скрывать это.
- Я, напротив, признаюсь откровенно, ждал меньше. Но я рад, очень рад.
Я честолюбив, это моя слабость, и я признаюсь в ней.
- Может быть, ты бы не признавался, если бы не имел успеха, - сказал
Вронский.
- Не думаю, - опять улыбаясь, сказал Серпуховской. - Не скажу, чтобы
