первый раз за все утро о существовании своего сына.
- Он провинился, кажется, - отвечала, улыбаясь, Аннушка.
- Как провинился?
- Персики у вас лежали в угольной; так, кажется, они потихонечку один
скушали.
Напоминание о сыне вдруг вывело Анну из того безвыходного положения, в
котором она находилась. Она вспомнила ту, отчасти искреннюю, хотя и мно-
го преувеличенную, роль матери, живущей для сына, которую она взяла на
себя в последние годы, и с радостью почувствовала, что в том состоянии,
в котором она находилась, у ней есть держава, независимая от положения,
в которое она станет к мужу и к Вронскому. Эта держава - был сын. В ка-
кое бы положение она ни стала, она не может покинуть сына. Пускай муж
опозорит и выгонит ее, пускай Вронский охладеет к ней и продолжает вести
свою независимую жизнь (она опять с желчью и упреком подумала о нем),
она не может оставить сына. У ней есть цель жизни. И ей надо действо-
вать, действовать, чтоб обеспечить это положение с сыном, чтобы его не
отняли у ней. Даже скорее, как можно скорее надо действовать, пока его
не отняли у ней. Надо взять сына и уехать. Вот одно, что ей надо теперь
делать. Ей нужно было успокоиться и выйти из этого мучительного положе-
ния. Мысль о прямом деле, связывавшемся с сыном, о том, чтобы сейчас же
уехать с ним куда-нибудь, дала ей это успокоение.
Она быстро оделась, сошла вниз и решительными шагами вошла в гостиную,
где, по обыкновению, ожидал ее кофе и Сережа с гувернанткой. Сережа,
весь в белом, стоял у стола под зеркалом и, согнувшись спиной и головой,
с выражением напряженного внимания, которое она знала в нем и которым он
был похож на отца, что-то делал с цветами, которые он принес.
Гувернантка имела особенно строгий вид. Сережа пронзительно, как это
часто бывало с ним, вскрикнул: "А,мама!" - и остановился в нереши-
тельности: идти ли к матери здороваться и бросить цветы, или доделать
венок и с цветами идти.
Гувернантка, поздоровавшись, длинно и определительно стала рассказы-
вать проступок, сделанный Сережей, но Анна не слушала ее; она думала о
том, возьмет ли она ее с собою. "Нет, не возьму, - решила она. - Я уеду
одна, с сыном".
- Да, это очень дурно, - сказала Анна и, взяв сына за плечо, не стро-
гим, а робким взглядом, смутившим и обрадовавшим мальчика, посмотрела на
него и поцеловала. - Оставьте его со мной, - сказала она удивленной гу-
вернантке и, не выпуская руки сына, села за приготовленный с кофеем
стол.
- Мама! Я... я... не... - сказал он, стараясь понять по ее выражению,
что ожидает его за персик.
- Сережа, - сказала она, как только гувернантка вышла из комнаты, -
это дурно, но ты не будешь больше делать этого? Ты любишь меня?
Она чувствовала, что слезы выступают ей на глаза. "Разве я могу не лю-
бить его? - говорила она себе, вникая в его испуганный и вместе обрадо-
ванный взгляд. - И неужели он будет заодно с отцом, чтобы казнить меня?
Неужели не пожалеет меня?" Слезы уже текли по ее лицу, и, чтобы скрыть
их, она порывисто встала и почти выбежала на террасу.
После грозовых дождей последних дней наступила холодная, ясная погода.
При ярком солнце, сквозившем сквозь отмытые листья, в воздухе было хо-
лодно.
Она вздрогнула и от холода и от внутреннего ужаса, с новою силою охва-
тивших ее на чистом воздухе.
- Поди, поди к Mariette, - сказала она Сереже, вышедшему было за ней,
и стала ходить по соломенному ковру террасы. "Неужели они не простят ме-
ня, не поймут, как это все не могло быть иначе?" - сказала она себе.
Остановившись и взглянув на колебавшиеся от ветра вершины осины с от-
мытыми, ярко блистающими на холодном солнце листьями, она поняла, что
они не простят, что вс° и все к ней теперь будут безжалостны, как это
небо, как эта зелень. И опять она почувствовала, что душе у ней начинало
двоиться. "Не надо, не надо думать, - сказала она себе. - Надо соби-
раться. Куда? Когда? Кого взять с собой? Да, в Москву, на вечернем поез-
де. Аннушка и Сережа, и только самые необходимые вещи. Но прежде надо
написать им обоим". Она быстро пошла в дом, в свой кабинет, села к столу
и написала мужу:
"После того, что произошло, я не могу более оставаться в вашем доме. Я
уезжаю и беру с собою сына. Я не знаю законов и потому не знаю, с кем из
родителей должен быть сын; но я беру его с собой, потому что без него я
не могу жить. Будьте великодушны, оставьте мне его".
До сих пор она писала быстро и естественно, но призыв к его великоду-
шию, которого она не признавала в нем, и необходимость заключить письмо
чем-нибудь трогательным остановили ее.
"Говорить о своей вине и своем раскаянии я не могу, потому что..."
Опять она остановилась, не находя связи в своих мыслях. "Нет, - сказа-
ла она себе, - ничего не надо", и разорвав письмо, переписала его, иск-
лючив упоминание о великодушии, и запечатала.
Другое письмо надо было писать к Вронскому. "Я объявила мужу", - писа-
ла она и долго сидела, не силах будучи писать далее. Это было так грубо,
так неженственно. "И потом, что же могу я писать ему?" - сказала она се-
бе. Опять краска стыда покрыла ее лицо, вспомнилось его спокойствие, и
чувство досады к нему заставило ее разорвать на мелкие клочки листок с
написанною фразой. "Ничего не нужно", - сказала она себе и, сложив бю-
вар, пошла наверх, объявила гувернантке и людям, что она едет нынче в
Москву, и тотчас принялась за укладку вещей.
XVI
По всем комнатам дачного дома ходили дворники, садовники и лакеи, вы-
нося вещи. Шкафы и комоды были раскрыты; два раза бегали в лавочку за
бечевками; по полу валялась газетная бумага. Два сундука, мешки и увя-
занные пледы были снесены в переднюю. Карета и два извозчика стояли у
крыльца. Анна, забывшая за работой укладки внутреннюю тревогу, укладыва-
ла, стоя пред столом в своем кабинете, свой дорожный мешок, когда Аннуш-
ка обратила ее внимание на стук подъезжающего экипажа. Анна взглянула в
окно и увидала у крыльца курьера Алексея Александровича, который звонил
у входной двери.
- Поди узнай, что такое, - сказала она и с спокойною готовностью на
все, сложив руки на коленах, села на кресло. Лакей принес толстый пакет,
надписанный рукою Алексея Александровича.
- Курьеру приказано привезти ответ, - сказал он.
- Хорошо, - сказала она и, как только человек вышел, трясущимися
пальцами разорвала письмо. Пачка заклеенных в бандерольке неперегнутых
ассигнаций выпала из него. Она высвободила письмо и стала читать с кон-
ца. "Я сделал приготовления для переезда, я приписываю значение исполне-
нию моей просьбы", - прочла она.Она пробежала дальше, назад, прочла все
и еще раз прочла письмо все сначала. Когда она кончила, она почувствова-
ла, что ей холодно и что над ней обрушилось такое страшное несчастие,
какого она не ожидала.
Она раскаивалась утром в том, что' она сказала мужу, и желала только
одного, чтоб эти слова были как бы не сказаны. И вот письмо это призна-
вало слова несказанными и давало ей то, чего она желала. Но теперь это
письмо представлялось ей ужаснее всего, что только она могла себе предс-
тавить.
"Прав! прав! - проговорила она. - Разумеется, он всегда прав, он хрис-
тианин, он великодушен! Да, низкий, гадкий человек! И этого никто, кроме
меня, не понимает и не поймет; и я не могу растолковать. Они говорят:
религиозный, нравственный, честный, умный человек; но они не видят, что
я видела. Они не знают, как он восемь лет душил мою жизнь, душил все,
что было во мне живого, что он ни разу и не подумал о том, что я живая
женщина, которой нужна любовь. Не знают, как на каждом шагу он оскорблял
меня и оставался доволен собой. Я ли не старалась, всеми силами стара-
лась, найти оправдание своей жизни? Я ли не пыталась любить его, любить
сына, когда уже нельзя было любить мужа? Но пришло время, я поняла, что
я не могу больше себя обманывать, что я живая, что я не виновата, что
бог меня сделал такою, что мне нужно любить и жить. И теперь что же?
Убил бы он меня, убил бы его, я все бы перенесла, я все бы простила, но
нет, он..."
"Как я не угадала того, что он сделает? Он сделает то, что свойственно
его низкому характеру. Он останется прав, а меня, погибшую, еще хуже,
еще ниже погубит..." "Вы сами можете предположить то, что ожидает вас и
вашего сына", - вспомнила она слова из письма. "Это угроза, что он отни-
мет сына, и, вероятно, по их глупому закону это можно. Но разве я не
знаю, зачем он говорит это? Он не верит и в мою любовь к сыну или прези-
рает (как он всегда и подсмеивался), презирает это мое чувство, но он
знает, что я не брошу сына, не могу бросить сына, что без сына не может
быть для меня жизни даже с тем, кого я люблю, но что, бросив сына и убе-
жав от него, я поступлю, как самая позорная, гадкая женщина, - это он
знает и знает, что я не в силах буду сделать этого".
"Наша жизнь должна идти как прежде", - вспомнила она другую фразу
письма. "Эта жизнь была мучительна еще прежде, она была ужасна в послед-
нее время.Что же это будет теперь? И он знает все это, знает, что я не
могу раскаиваться в том, что я дышу, что я люблю; знает, что, кроме лжи
и обмана, из этого ничего не будет; но ему нужно продолжать мучать меня.
Я знаю его, я знаю, что он, как рыба в воде, плавает и наслаждается во
лжи. Но нет, я не доставлю ему этого наслаждения, я разорву эту его пау-
тину лжи, в которой он меня хочет опутать; пусть будет что будет. Все
лучше лжи и обмана!"
"Но как? Боже мой!Боже мой! Была ли когда-нибудь женщина так несчаст-
на, как я?.."
- Нет, разорву, разорву!- вскрикнула она, вскакивая и удерживая слезы.
И она подошла к письменному столу, чтобы написать ему другое письмо. Но
она в глубине души своей уже чувствовала, что она не в силах будет ниче-
го разорвать, не в силах будет выйти из этого прежнего положения, как
оно ни ложно и ни бесчестно.
Она села к письменному столу, но, вместо того чтобы писать, сложив ру-
ки на стол, положила на них голову и заплакала, всхлипывая и колеблясь
всей грудью, как плачут дети. Она плакала о том, что мечта ее об уясне-
нии, определении своего положения разрушена навсегда. Она знала вперед,
что все останется по-старому, и даже гораздо хуже, чем по-старому. Она
чувствовала, что то положение в свете, которым она пользовалась и кото-
рое утром казалось ей столь ничтожным, что это положение дорого ей, что
она не будет в силах променять его на позорное положение женщины, бро-
сившей мужа и сына и соединившейся с любовником; что, сколько бы она ни
старалась, она не будет сильнее самой себя. Она никогда не испытает сво-
боды любви, а навсегда останется преступною женой, под угрозой ежеминут-
ного обличения, обманывающею мужа для позорной связи с человеком чужим,
независимым, с которым она не может жить одною жизнью. Она знала, что
это так и будет, и вместе с тем это было так ужасно, что она не могла
представить себе даже, чем это кончится. И она плакала, не удерживаясь,
как плачут наказанные дети.
Послышавшиеся шаги лакея заставили ее очнуться, и, скрыв от него свое
лицо, она притворилась, что пишет.
- Курьер просит ответа, - доложил лакей.
- Ответа? Да, - сказала Анна, - пускай подождет. Я позвоню.
"Что я могу писать? - думала она. - Что я могу решить одна? Что я
знаю? Чего я хочу? Что я люблю?" Опять она почувствовала, что в душе ее
начинает двоиться. Она испугалась опять этого чувства и ухватилась за
первый представившийся ей предлог деятельности, который мог бы отвлечь
ее от мыслей о себе. "Я должна видеть Алексея (так она мысленно называла
Вронского), он один может сказать мне, что я должна делать. Поеду к Бет-
си; может быть, там я увижу его", - сказала она себе, совершенно забыв о
том, что вчера еще, когда она сказала ему, что не поедет к княгине
