велела внести сундуки для укладки вещей в деревню.
В десять часов Вронский приехал.
XXIV
- Что ж, было весело? - спросила она, с виноватым и кротким выражением
на лице выходя к нему навстречу.
- Как обыкновенно, - отвечал он, тотчас же по одному взгляду на нее
поняв, что она в одном из своих хороших расположений. Он уже привык к
этим переходам и нынче был особенно рад ему, потому что сам был в самом
хорошем расположении духа.
- Что я вижу! Вот это хорошо!- сказал он, указывая на сундуки в перед-
ней.
- Да, надо ехать. Я ездила кататься, и так хорошо, что в деревню захо-
телось. Ведь тебя ничто не задерживает?
- Только одного желаю. Сейчас я приду и поговорим, только переоденусь.
Вели чаю дать.
И он прошел в свой кабинет.
Было что-то оскорбительное в том, что он сказал: "Вот это хорошо", как
говорят ребенку, когда он перестал капризничать; и еще более была оскор-
бительна та противоположность между ее виноватым и его самоуверенным то-
ном; и она на мгновение почувствовала в себе поднимающееся желание
борьбы; но, сделав усилие над собой, она подавила его и встретила Вронс-
кого так же весело.
Когда он вышел к ней, она рассказала ему, отчасти повторяя приготов-
ленные слова, свой день и свои планы на отъезд.
- Знаешь, на меня нашло почти вдохновение, - говорила она. - Зачем
ждать здесь развода? Разве не все равно в деревне? Я не могу больше
ждать. Я не хочу надеяться, не хочу ничего слышать про развод. Я решила,
что это не будет больше иметь влияния на мою жизнь. И ты согласен?
- О да!- сказал он, с беспокойством взглянув в ее взволнованное лицо.
- Что же вы там делали, кто был? - сказала она, помолчав.
Вронский назвал гостей.
- Обед был прекрасный, и гонка лодок, и все это было довольно мило, но
в Москве не могут без ridicule. Явилась какая-то дама, учительница пла-
ванья шведской королевы, и показывала свое искусство.
- Как? плавала? - хмурясь, спросила Анна.
- В каком-то красном costume de natation, старая, безобразная. Так
когда же едем?
- Что за глупая фантазия! Что же, она особенно как-нибудь плавает? -
не отвечая, сказала Анна.
- Решительно ничего особенного. Я и говорю, глупо ужасно. Так когда же
ты думаешь ехать?
Анна встряхнула головой, как бы желая отогнать неприятную мысль.
- Когда ехать? Да чем раньше, тем лучше. Завтра не успеем. Послезавт-
ра.
- Да... нет, постой. Послезавтра воскресенье, мне надо быть у maman, -
сказал Вронский, смутившись, потому что, как только он произнес имя ма-
тери, он почувствовал на себе пристальный подозрительный взгляд. Смуще-
ние его подтвердило ей ее подозрения. Она вспыхнула и отстранялась от
него. Теперь уже не учительница шведской королевы, а княжна Сорокина,
которая жила в подмосковной деревне вместе с графиней Вронской, предста-
вилась Анне.
- Ты можешь поехать завтра? - сказала она.
- Да нет же! По делу, по которому я еду, доверенности и деньги не по-
лучатся завтра, - отвечал он.
- Если так, то мы не уедем совсем.
- Да отчего же?
- Я не поеду позднее. В понедельник или никогда!
- Почему же? - как бы с удивлением сказал Вронский. - Ведь это не име-
ет смысла!
- Для тебя это не имеет смысла, потому что до меня тебе никакого дела
нет. Ты не хочешь понять моей жизни. Одно, что меня занимало здесь, -
Ганна. Ты говоришь, что это притворство. Ты ведь говорил вчера, что я не
люблю дочь, а притворяюсь, что люблю эту англичанку, что это ненату-
рально; я бы желала знать, какая жизнь для меня здесь может быть нату-
ральна!
На мгновенье она очнулась и ужаснулась тому, что изменила своему наме-
рению. Но и зная, что она губит себя, она не могла воздержаться, не мог-
ла не показать ему, как он был неправ, не могла покориться ему.
- Я никогда не говорил этого; я говорил, что не сочувствую этой вне-
запной любви.
- Отчего ты, хвастаясь своею прямотой, не говоришь правду?
- Я никогда не хвастаюсь и никогда не говорю неправду, - сказал он ти-
хо, удерживая поднимавшийся в нем гнев. - Очень жаль, если ты не уважа-
ешь...
- Уважение выдумали для того, чтобы скрывать пустое место, где должна
быть любовь. А если ты больше не любишь меня, то лучше и честнее это
сказать.
- Нет, это становится невыносимо! - вскрикнул Вронский, вставая со
стула. И, остановившись пред ней, он медленно выговорил:- Для чего ты
испытываешь мое терпение? - сказал он с таким видом, как будто мог бы
сказать еще многое, но удерживался. - Оно имеет пределы.
- Что вы хотите этим сказать? - вскрикнула она, с ужасом вглядываясь в
явное выражение ненависти, которое было во всем лице и в особенности в
жестоких, грозных глазах.
- Я хочу сказать... - начал было он, но остановился. - Я должен спро-
сить, чего вы от меня хотите.
- Чего я могу хотеть? Я могу хотеть только того, чтобы вы не покинули
меня, как вы думаете, - сказала она, поняв все то, чего он не досказал.
- Но этого я не хочу, это второстепенно. Я хочу любви, а ее нет. Стало
быть, все кончено!
Она направилась к двери.
- Постой! По...стой!- сказал Вронский, не раздвигая мрачной складки
бровей, но останавливая ее за руку. - В чем дело? Я сказал, что отъезд
надо отложить на три дня, ты мне на это сказала, что я лгу, что я не-
честный человек.
- Да, и повторяю, что человек, который попрекает меня, что он всем по-
жертвовал для меня, - сказала она, вспоминая слова еще прежней ссоры, -
что это хуже, чем нечестный человек, - это человек без сердца.
- Нет, есть границы терпению!- вскрикнул он и быстро выпустил ее руку.
"Он ненавидит меня, это ясно", - подумала она и молча, не оглядываясь,
неверными шагами вышла из комнаты.
"Он любит другую женщину, это еще яснее, - говорила она себе, входя в
свою комнату. - Я хочу любви, а ее нет. Стало быть, все кончено, - пов-
торила она сказанные ею слова, - и надо кончить".
"Но как?" - спросила она себя и села на кресло пред зеркалом.
Мысли о том, куда она поедет теперь - к тетке ли, у которой она воспи-
тывалась, к Долли, или просто одна за границу, и о том, что он делает
теперь один в кабинете, окончательная ли это ссора, или возможно еще
примирение, и о том, что теперь будут говорить про нее все ее петер-
бургские бывшие знакомые, как посмотрит на это Алексей Александрович, и
много других мыслей о том, что будет теперь, после разрыва, приходили ей
в голову, но она не всею душой отдавалась этим мыслям. В душе ее была
какая-то неясная мысль, которая одна интересовала ее, но она не могла ее
сознать. Вспомнив еще раз об Алексее Александровиче, она вспомнила и
время своей болезни после родов и то чувство, которое тогда не оставляло
ее. "Зачем я не умерла?" - вспомнились ей тогдашние ее слова и тогдашнее
ее чувство. И она вдруг поняла то, что было в ее душе. Да, это была та
мысль, которая одна разрешала все. "Да, умереть!.."
"И стыд и позор Алексея Александровича, и Сережи, и мой ужасный стыд -
все спасается смертью. Умереть - и он будет раскаиваться, будет жалеть,
будет любить, будет страдать за меня". С остановившеюся улыбкой состра-
дания к себе она сидела на кресле, снимая и надевая кольца с левой руки,
живо с разных сторон представляя себе его чувства после ее смерти.
Приближающиеся шаги, его шаги, развлекли ее. Как бы занятая уклады-
ваньем своих колец, она не обратилась даже к нему.
Он подошел к ней и, взяв ее за руку, тихо сказал:
- Анна, поедем послезавтра, если хочешь. Я на все согласен.
Она молчала.
- Что же? - спросил он.
- Ты сам знаешь, - сказала она, и в ту же минуту, не в силах удержи-
ваться более, она зарыдала.
- Брось меня, брось!- выговаривала она между рыданьями. - Я уеду завт-
ра... Я больше сделаю. Кто я? развратная женщина. Камень на твоей шее. Я
не хочу мучать тебя, не хочу! Я освобожу тебя. Ты не любишь, ты любишь
другую!
Вронский умолял ее успокоиться и уверял, что нет призрака основания ее
ревности, что он никогда не переставал и не перестанет любить ее, что он
любит больше, чем прежде.
- Анна, за что так мучать себя и меня? - говорил он, целуя ее руки. В
лице его теперь выражалась нежность, и ей казалось, что она слышала ухом
звук слез в его голосе и на руке своей чувствовала их влагу.
И мгновенно отчаянная ревность Анны перешла в отчаянную, страстную
нежность; она обнимала его, покрывала поцелуями его голову, шею, руки.
XXV
Чувствуя, что примирение было полное, Анна с утра оживленно принялась
за приготовление к отъезду. Хотя и не было решено, едут ли они в поне-
дельник, или во вторник, так как оба вчера уступали один другому, Анна
деятельно приготавливалась к отъезду, чувствуя себя теперь совершенно
равнодушной к тому, что они уедут днем раньше или позже. Она стояла в
своей комнате над открытым сундуком, отбирая вещи, когда он, уже одетый,
раньше обыкновенного вошел к ней.
- Я сейчас съезжу к maman, она может прислать мне деньги чрез Егорова.
И завтра я готов ехать, - сказал он.
Как ни хорошо она была настроена, упоминание о поездке на дачу к мате-
ри кольнуло ее.
- Нет, я и сама не успею, - сказала она и тотчас же подумала: "Стало
быть, можно было устроиться так, чтобы сделать, как я хотела". - Нет,
как ты хотел, так и делай. Иди в столовую, я сейчас приду, только отоб-
рать эти ненужные вещи, - сказала она, передавая на руку Аннушки, на ко-
торой уже лежала гора тряпок, еще что-то.
Вронский ел свой бифстек, когда она вышла в столовую.
- Ты не поверишь, как мне опостылели эти комнаты, - сказала она, са-
дясь подле него к своему кофею. - Ничего нет ужаснее этих chambres
garnies. Нет выражения лица в них, нет души. Эти часы, гардины, главное
обои - кошмар. Я думаю о Воздвиженском, как об обетованной земле. Ты не
отсылаешь еще лошадей?
- Нет, они поедут после нас. А ты куда-нибудь едешь?
- Я хотела съездить к Вильсон. Мне ей свезти платья. Так решительно
завтра? - сказала она веселым голосом; но вдруг лицо ее изменилось.
Камердинер Вронского пришел спросить расписку на телеграмму из Петер-
бурга. Ничего не было особенного в получении Вронским депеши, но он, как
бы желая скрыть что-то от нее, сказал, что расписка в кабинете, и пос-
пешно обратился к ней.
- Непременно завтра я все кончу.
- От кого депеша? - спросила она, не слушая его.
- От Стивы, - отвечал он неохотно.
- Отчего же ты не показал мне? Какая же может быть тайна между Стивой
и мной?
Вронский воротил камердинера и велел принесть депешу.
- Я не хотел показывать потому, что Стива имеет страсть телеграфиро-
вать; что ж телеграфировать, когда ничто не решено?
- О разводе?
- Да, но он пишет: ничего еще не мог добиться. На днях обещал реши-
тельный ответ. Да вот прочти.
Дрожащими руками Анна взяла депешу и прочла то самое, что сказал
Вронский. В конце еще было прибавлено: надежды мало, но я сделаю все
возможное и невозможное.
- Я вчера сказала, что мне совершенно все равно, когда я получу и даже
получу ли развод, - сказала она покраснев. - Не было никакой надобности
скрывать от меня. "Так он может скрыть и скрывает от меня свою переписку
с женщинами", - подумала она.
- А Яшвин хотел приехать нынче утром с Войтовым, - сказал Вронский, -
кажется, что он выиграл с Певцова все, и даже больше того, что тот может
заплатить, - около шестидесяти тысяч.
- Нет, - сказала она, раздражаясь тем, что он так очевидно этой пере-
меной разговора показывал ей, что она раздражена, - почему же ты дума-
ешь, что это известие так интересует меня, что надо даже скрывать? Я
сказала, что не хочу об этом думать, и желала бы, чтобы ты этим так же
мало интересовался, как и я.
- Я интересуюсь потому, что люблю ясность, - сказал он.
- Ясность не в форме, а в любви, - сказала она, все более и более
