Лошадь не была еще готова, но, чувствуя в себе особенное напряжение
физических сил и внимания к тому, что предстояло делать, чтобы не поте-
рять ни одной минуты, он, не дожидаясь лошади, вышел пешком и приказал
Кузьме догонять себя.
На углу он встретил спешившего ночного извозчика. На маленьких санках,
в бархатном салопе, повязанная платком, сидела Лизавета Петровна. "Слава
богу, слава богу!" - проговорил он, с восторгом узнав ее, теперь имевшее
особенно серьезное, даже строгое выражение, маленькое белокурое лицо. Не
приказывая останавливаться извозчику, он побежал назад рядом с нею.
- Так часа два. Не больше, - сказала она. - Вы застанете Петра Дмитри-
ча, только не торопите его. Да возьмите опиуму в аптеке.
- Так вы думаете, что может быть благополучно? Господи, помилуй и по-
моги! - проговорил Левин, увидав свою выезжавшую из ворот лошадь. Вско-
чив в сани рядом с Кузьмой, он велел ехать к доктору.
XIV
Доктор еще не вставал, и лакей сказал, что "поздно легли и не приказа-
ли будить, а встанут скоро". Лакей чистил ламповые стекла и казался
очень занят этим. Эта внимательность лакея к стеклам и равнодушие к со-
вершавшемуся у Левина сначала изумили его, но тотчас, одумавшись, он по-
нял, что никто не знает и не обязан знать его чувств и что тем более на-
до действовать спокойно, обдуманно и решительно, чтобы пробить эту стену
равнодушия и достигнуть своей цели. "Не торопиться и ничего не упус-
кать", - говорил себе Левин, чувствуя все больший и больший подъем физи-
ческих сил и внимания ко всему тому, что предстояло сделать.
Узнав, что доктор еще не вставал, Левин из разных планов, представляв-
шихся ему, остановился на следующем: Кузьме ехать с запиской к другому
доктору, а самому ехать в аптеку за опиумом, а если, когда он вернется,
доктор еще не встанет, то, подкупив лакея или насильно, если тот не сог-
ласится, будить доктора во что бы то на стало.
В аптеке худощавый провизор с тем же равнодушием, с каким лакей чистил
стекла, печатал облаткой порошки для дожидавшегося кучера и отказал в
опиуме. Стараясь не торопиться и не горячиться, назвав имена доктора и
акушерки и объяснив, для чего нужен опиум, Левин стал убеждать его. Про-
визор спросил по-немецки совета, отпустить ли, и, получив из-за перего-
родки согласие, достал пузырек, воронку, медленно отлил из большого в
маленький, наклеил ярлычок, запечатал, несмотря на просьбы Левина не де-
лать этого, и хотел еще завертывать. Этого Левин уже не мог выдержать;
он решительно вырвал у него из рук пузырек и побежал в большие стеклян-
ные двери. Доктор не вставал еще, и лакей, занятый теперь постилкой ков-
ра, отказался будить. Левин, не торопясь, достал десятирублевую бумажку
и, медленно выговаривая слова, но и не теряя времени, подал ему бумажку
и объяснил, что Петр Дмитрич (как велик и значителен казался теперь Ле-
вину прежде столь неважный Петр Дмитрич!) обещал быть во всякое время,
что он, наверно, не рассердится, и потому чтобы он будил сейчас.
Лакей согласился, пошел наверх и попросил Левина в приемную.
Левину слышно было за дверью, как кашлял, ходил, мылся и что-то гово-
рил доктор. Прошло минуты три; Левину казалось, что прошло больше часа.
Он не мог более дожидаться.
- Петр Дмитрич, Петр Дмитрич! - умоляющим голосом заговорил он в отво-
ренную дверь. - Ради бога, простите меня. Примите меня, как есть. Уже
более двух часов.
- Сейчас, сейчас! - отвечал голос, и Левин с изумлением слышал, что
доктор говорил это улыбаясь.
- На одну минутку...
- Сейчас.
Прошло еще две минуты, пока доктор надевал сапоги, и еще две минуты,
пока доктор надевал платье и чесал голову.
- Петр Дмитрич!- жалостным голосом начал было опять Левин, но в это
время вышел доктор, одетый и причесанный. "Нет совести у этих людей, -
подумал Левин. - Чесаться, пока мы погибаем!"
- Доброе утро! - подавая ему руку и точно дразня его своим спокойстви-
ем, сказал ему доктор. - Не торопитесь. Ну-с?
Стараясь как можно быть обстоятельнее, Левин начал рассказывать все
ненужные подробности о положении жены, беспрестанно перебивая свой расс-
каз просьбами о том, чтобы доктор сейчас же с ним поехал.
- Да вы не торопитесь. Ведь вы не знаете. Я не нужен, наверное, но я
обещал и, пожалуй, приеду. Но спеху нет. Вы садитесь, пожалуйста, не
угодно ли кофею?
Левин посмотрел на него, спрашивая взглядом, смеется ли он над ним. Но
доктор и не думал смеяться.
- Знаю-с, знаю, - сказал доктор улыбаясь, - я сам семейный человек; но
мы, мужья, в эти минуты самые жалкие люди. У меня есть пациентка, так ее
муж при этом всегда убегает в конюшню.
- Но как вы думаете, Петр Дмитрич? Вы думаете, что может быть благопо-
лучно?
- Все данные за благополучный исход.
- Так вы сейчас приедете? - сказал Левин, со злобой глядя на слугу,
вносившего кофей.
- Через часик.
- Нет, ради бога!
- Ну, так дайте кофею напьюсь.
Доктор взялся за кофей. Оба помолчали.
- Однако турок-то бьют решительно. Вы читали вчерашнюю телеграмму? -
сказал доктор, пережевывая булку.
- Нет, я не могу! - сказал Левин, вскакивая. - Так через четверть часа
вы будете?
- Через полчаса.
- Честное слово?
Когда Левин вернулся домой, он съехался с княгиней, и они вместе по-
дошли к двери спальни. У княгини были слезы на глазах, и руки ее дрожа-
ли. Увидав Левина, она поняла его и заплакала.
- Ну что, душенька Лизавета Петровна, - сказала она, хватая за руку
вышедшую им навстречу с сияющим и озабоченным лицом Лизавету Петровну.
- Идет хорошо, - сказала она, - уговорите ее лечь. Легче будет.
С той минуты, как он проснулся и понял, в чем дело, Левин приготовился
на то, чтобы, не размышляя, не предусматривая ничего, заперев все мысли
и чувства, твердо, не расстраивая жену, а, напротив, успокоивая и под-
держивая ее храбрость, перенести то, что предстоит ему. Не позволяя себе
даже думать о том, что будет, чем это кончится, судя по расспросам о
том, сколько это обыкновенно продолжается, Левин в воображении своем
приготовился терпеть и держать свое сердце в руках часов пять, и ему это
казалось возможно. Но когда он вернулся от доктора и увидал опять ее
страдания, он чаще и чаще стал повторять: "Господи, прости, помоги",
вздыхать и поднимать голову кверху; и почувствовал страх, что не выдер-
жит этого, расплачется или убежит. Так мучительно ему было. А прошел
только час.
Но после этого часа прошел еще час, два, три, все пять часов, которые
он ставил себе самым дальним сроком терпения, и положение было все то
же; и он все терпел, потому что больше делать было нечего, как терпеть,
каждую минуту думая, что он дошел до последних пределов терпения и что
сердце его вот-вот сейчас разорвется от сострадания.
Но проходили еще минуты, часы и еще часы, и чувства его страдания и
ужаса росли и напрягались еще более.
Все те обыкновенные условия жизни, без которых нельзя себе ничего
представить, не существовали более для Левина. Он потерял сознание вре-
мени. То минуты, - те минуты, когда она призывала его к себе, и он дер-
жал ее за потную, то сжимающую с необыкновенною силою, то отталкивающую
его руку, - казались ему часами, то часы казались ему минутами. Он был
удивлен, когда Лизавета Петровна попросила его зажечь свечу за ширмами и
он узнал, что было уже пять часов вечера. Если б ему сказали, что теперь
только десять часов утра, он так же мало был бы удивлен. Где он был в
это время, он так же мало знал, как и то, когда что было. Он видел ее
воспаленное, то недоумевающее и страдающее, то улыбающееся и успокаиваю-
щее его лицо. Он видел и княгиню, красную, напряженную, с распустившими-
ся буклями седых волос и в слезах, которые она усиленно глотала, кусая
губы, видел и Долли, и доктора, курившего толстые папиросы, и Лизавету
Петровну, с твердым, решительным и успокаивающим лицом, и старого князя,
гуляющего по зале с нахмуренным лицом. Но как они приходили и выходили,
где они были, он не знал. Княгиня была то с доктором в спальне, то в ка-
бинете, где очутился накрытый стол; то не она была, а была Долли. Потом
Левин помнил, что его посылали куда-то. Раз его послали перенести стол и
диван. Он с усердием сделал это, думая, что это для нее нужно, и потом
только узнал, что это он для себя готовил ночлег. Потом его посылали к
доктору в кабинет спрашивать что-то. Доктор ответил и потом заговорил о
беспорядках в Думе. Потом посылали его в спальню к княгине принесть об-
раз в серебряной золоченой ризе, и он со старою горничной княгини лазил
на шкапчик доставать и разбил лампадку, и горничная княгини успокоивала
его о жене и о лампадке, и он принес образ и поставил в головах Кити,
старательно засунув его за подушки. Но где, когда и зачем это все было,
он не знал. Он не понимал тоже, почему княгиня брала его за руку и, жа-
лостно глядя на него, просила успокоиться, и Долли уговаривала его по-
есть и уводила из комнаты, и даже доктор серьезно и с соболезнованием
смотрел на него и предлагал капель.
Он знал и чувствовал только, что то, что совершалось, было подобно то-
му, что совершалось год тому назад в гостинице губернского города на од-
ре смерти брата Николая. Но то было горе, - это была радость. Но и то
горе и эта радость одинаково были вне всех обычных условий жизни, были в
этой обычной жизни как будто отверстия, сквозь которые показывалось
что-то высшее. И одинаково тяжело, мучительно наступало совершающееся, и
одинаково непостижимо при созерцании этого высшего поднималась душа на
такую высоту, которой она никогда и не понимала прежде и куда рассудок
уже не поспевал за нею.
"Господи, прости и помоги", - не переставая твердил он себе, несмотря
на столь долгое и казавшееся полным отчуждение, чувствуя, что он обраща-
ется к богу точно так же доверчиво и просто, как и во времена детства и
первой молодости.
Все это время у него были два раздельные настроения. Одно - вне ее
присутствия, с доктором, курившим одну толстую папироску за другою и ту-
шившим их о край полной пепельницы, с Долли и с князем, где шла речь об
обеде, о политике, о болезни Марьи Петровны и где Левин вдруг на минуту
совершенно забывал, что происходило, и чувствовал себя точно проснувшим-
ся, и другое настроение - в ее присутствии, у ее изголовья, где сердце
хотело разорваться и все не разрывалось от сострадания, и он не переста-
вая молился богу. И каждый раз, когда из минуты забвения его выводил до-
летавший из спальни крик, он подпадал под то же самое странное заблужде-
ние, которое в первую мииуту нашло на него; каждый раз, услыхав крик, он
вскакивал, бежал оправдываться, вспоминал дорогой, что он не виноват, и
ему хотелось защитить, помочь. Но, глядя на нее, он опять видел, что по-
мочь нельзя, и приходил в ужас и говорил: "Господи, прости и помоги". И
чем дальше шло время, тем сильнее становились оба настроения: тем спо-
койнее, совершенно забывая ее, он становился вне ее присутствия, и тем
мучительнее становились и самые ее страдания и чувство беспомощности
пред ними. Он вскакивал, желал убежать куда-нибудь, а бежал к ней.
Иногда, когда опять и опять она призывала его, он обвинял ее. Но, уви-
дав ее покорное, улыбающееся лицо и услыхав слова: "Я измучала тебя", он
обвинял бога, но, вспомнив о боге, он тотчас просил простить и помило-
вать.
XV
Он не знал, поздно ли, рано ли. Свечи уже все догорали. Долли только
что была в кабинете и предложила доктору прилечь. Левин сидел, слушая
рассказы доктора о шарлатане-магнетизере, и смотрел на пепел его папи-
роски. Был период отдыха, и он забылся. Он совершенно забыл о том, что
происходило теперь. Он слушал рассказ доктора и понимал его. Вдруг раз-
дался крик, ни на что не похожий. Крик был так страшен, что Левин даже
