зал: отдать кафтан, когда берут рубашку, и теперь...
- Я прошу, - вдруг вставая на ноги, бледный и с трясущеюся челюстью,
пискливым голосом заговорил Алексей Александрович, - прошу вас прекра-
тить, прекратить... этот разговор.
- Ах, нет! Ну, прости, прости меня, если я огорчил тебя, - сконфуженно
улыбаясь, заговорил Степан Аркадьич, протягивая руку, - но я все-таки,
как посол, только передавал свое поручение.
Алексей Александрович подал свою руку, задумался и проговорил:
- Я должен обдумать и поискать указаний. Послезавтра я дам вам реши-
тельный ответ, - сообразив что-то, сказал он.
XIX
Степан Аркадьич хотел уже уходить, когда Корней пришел доложить:
- Сергей Алексеич!
- Кто это Сергей Алексеич? - начал было Степан Аркадьич, но тотчас же
вспомнил.
- Ах, Сережа!- сказал он. - "Сергей Алексеич" я думал, директор депар-
тамента. "Анна и просила меня повидать его", - вспомнил он.
И он вспомнил то робкое, жалостное выражение, с которым Анна, отпуская
его, сказала: "Все-таки ты увидишь его. Узнай подробно, где он, кто при
нем. И, Стива... если бы возможно! Ведь возможно?" Степан Аркадьич по-
нял, что означало это "если бы возможно" - если бы возможно сделать раз-
вод так, чтоб отдать ей сына... Теперь Степан Аркадьич видел, что об
этом и думать нечего, но все-таки рад был увидеть племянника.
Алексей Александрович напомнил шурину, что сыну никогда не говорят про
мать и что он просит его ни слова не упоминать про нее.
- Он был очень болен после того свидания с матерью, которое мы не
пре-ду-смотрели, - сказал Алексей Александрович. - Мы боялись даже за
его жизнь. Но разумное лечение и морские купанья летом исправили его
здоровье, и теперь я по совету доктора отдал его в школу. Действительно,
влияние товарищей оказало на него хорошее действие, и он совершенно здо-
ров и учится хорошо.
- Экой молодец стал! И то, не Сережа, а целый Сергей Алексеич!улыба-
ясь, сказал Степан Аркадьич, глядя на бойко и развязно вошедшего краси-
вого широкого мальчика в синей курточке и длинных панталонах. Мальчик
имел вид здоровый и веселый. Он поклонился дяде, как чужому, но, узнав
его, покраснел и, точно обиженный и рассерженный чем-то, поспешно отвер-
нулся от него. Мальчик подошел к отцу и подал ему записку о баллах, по-
лученных в школе.
- Ну, это порядочно, - сказал отец, - можешь идти.
- Он похудел и вырос и перестал быть ребенком, а стал мальчишкой; я
это люблю, - сказал Степан Аркадьич. - Да ты помнишь меня?
Мальчик быстро оглянулся на отца.
- Помню, mon oncle, - отвечал он, взглянув на дядю, и опять потупился.
Дядя подозвал мальчика и взял его за руку.
- Ну что ж, как дела? - сказал он, желая разговориться и не зная, что
сказать.
Мальчик, краснея и не отвечая, осторожно потягивал свою руку из руки
дяди. Как только Степан Аркадьич выпустил его руку, он, как птица, выпу-
щенная на волю, вопросительно взглянув на отца, быстрым шагом вышел из
комнаты.
Прошел год с тех пор, как Сережа видел в последний раз свою мать. С
того времени он никогда не слыхал более про нее. И в этот же год он был
отдан в школу и узнал и полюбил товарищей. Те мечты и воспоминания о ма-
тери, которые после свидания с нею сделали его больным, теперь уже не
занимали его. Когда они приходили, он старательно отгонял их от себя,
считая их стыдными и свойственными только девочкам, а не мальчику и то-
варищу. Он знал, что между отцом и матерью была ссора, разлучившая их,
знал, что ему суждено оставаться с отцом, и старался привыкнуть к этой
мысли.
Увидать дядю, похожего на мать, ему было неприятно, потому что это
вызвало в нем те самые воспоминания, которые он считал стыдными. Это бы-
ло ему тем более неприятно, что по некоторым словам, которые он слышал,
дожидаясь у двери кабинета, и в особенности по выражению лица отца и дя-
ди он догадывался, что между ними должна была идти речь о матери. И что-
бы не осуждать того отца, с которым он жил и от которого зависел, и,
главное, не предаваться чувствительности, которую он считал столь унизи-
тельною, Сережа старался не смотреть на этого дядю, приехавшего нарушать
его спокойствие, и не думать про то, что он напоминал.
Но когда вышедший вслед за ним Степан Аркадьич, увидав его на лестни-
це, подозвал к себе и спросил, как он в школе проводит время между клас-
сами, Сережа, вне присутствия отца, разговорился с ним.
- У нас теперь идет железная дорога, - сказал он, отвечая на его воп-
рос. - Это видите ли как: двое садятся на лавку. Это пассажиры. А один
становится стоя на лавку же. И все запрягаются. Можно и руками, можно и
поясами, и пускаются чрез все залы. Двери уже вперед отворяются. Ну, и
тут кондуктором очень трудно быть!
- Это который стоя? - спросил Степан Аркадьич, улыбаясь.
- Да, тут надо и смелость и ловкость, особенно как вдруг остановятся
или кто-нибудь упадет.
- Да, это не шутка, - сказал Степан Аркадьич, с грустью вглядываясь в
эти оживленные, материнские глаза, теперь уж не ребячьи, не вполне уже
невинные. И, хотя он и обещал Алексею Александровичу не говорить про Ан-
ну, он не вытерпел.
- А ты помнишь мать? - вдруг спросил он.
- Нет, не помню, - быстро проговорил Сережа и, багрово покраснев, по-
тупился. И уже дядя ничего более не мог добиться от него.
Славянин-гувернер через полчаса нашел своего воспитанника на лестнице
и долго не мог понять, злится он или плачет.
- Что ж, верно ушиблись, когда упали? - сказал гувернер. - Я говорил,
что это опасная игра. И надо сказать директору.
- Если б и ушибся, так никто бы не заметил. Уж это наверно.
- Ну так что же?
- Оставьте меня! Помню, не помню... Какое ему дело? Зачем мне помнить?
Оставьте меня в покое!- обратился он уже не к гувернеру, а ко всему све-
ту.
XX
Степан Аркадьич, как и всегда, не праздно проводил время в Петербурге.
В Петербурге, кроме дел: развода сестры и места, ему, как и всегда, нуж-
но было освежиться, как он говорил, после московской затхлости.
Москва, несмотря на свои cafes chantants и омнибусы, была все-таки
стоячее болото. Это всегда чувствовал Степан Аркадьич. Пожив в Москве,
особенно в близости с семьей, он чувствовал, что падает духом. Поживя
долго безвыездно в Москве, он доходил до того, что начинал беспокоиться
дурным расположением и упреками жены, здоровьем, воспитанием детей, мел-
кими интересами своей службы; даже то, что у него были долги, беспокоило
его. Но стоило только приехать и пожить в Петербурге, в том кругу, в ко-
тором он вращался, где жили, именно жили, а не прозябали, как в Москве,
и тотчас все мысли эти исчезали и таяли, как воск от лица огня.
Жена?.. Нынче только он говорил с князем Чеченским. У князя Чеченского
была жена и семья - взрослые пажи дети, и была другая, незаконная семья,
от которой тоже были дети. Хотя первая семья тоже была хороша, князь Че-
ченский чувствовал себя счастливее во второй семье. И он возил своего
старшего сына во вторую семью и рассказывал Степану Аркадьичу, что он
находит это полезным и развивающим для сына. Что бы на это сказали в
Москве?
Дети? В Петербурге дети не мешали жить отцам. Дети воспитывались в за-
ведениях, и не было этого, распространяющегося в Москве - Львов, напри-
мер, - дикого понятия, что детям всю роскошь жизни, а родителям один
труд и заботы. Здесь понимали, что человек обязан жить для себя, как
должен жить образованный человек.
Служба? Служба здесь тоже не была та упорная, безнадежная лямка, кото-
рую тянули в Москве; здесь был интерес в службе. Встреча, услуга, меткое
слово, уменье представлять в лицах разные штуки - и человек вдруг делал
карьеру, как Брянцев, которого вчера встретил Степан Аркадьич и который
был первый сановник теперь. Эта служба имела интерес.
В особенности же петербургский взгляд на денежные дела успокоительно
действовал на Степана Аркадьича. Бартнянский, проживающий по крайней ме-
ре пятьдесят тысяч по тому train, который он вел, сказал ему об этом
вчера замечательное слово.
Перед обедом, разговорившись, Степан Аркадьич сказал Бартнянскому:
- Ты, кажется, близок с Мордвинским; ты мне можешь оказать услугу,
скажи ему, пожалуйста, за меня словечко. Есть место, которое бы я хотел
занять. Членом агентства...
- Ну, я все равно не запомню... Только что тебе за охота в эти желез-
нодорожные дела с жидами?.. Как хочешь, все-таки гадость!
Степан Аркадьич не сказал ему, что это было живое дело; Бартнянский бы
не понял этого.
- Деньги нужны, жить нечем.
- Живешь же?
- Живу, но долги.
- Что ты? Много? - с соболезнованием сказал Бартнянский.
- Очень много, тысяч двадцать.
Бартнянский весело расхохотался.
- О, счастливый человек! - сказал он. - У меня полтора миллиона и ни-
чего нет, и, как видишь, жить еще можно!
И Степан Аркадьич не на одних словах, а на деле видел справедливость
этого. У Живахова было триста тысяч долгу и ни копейки за душой, и он
жил же, да еще как! Графа Кривцова давно уже все отпели, а он содержал
двух. Петровский прожил пять миллионов и жил все точно так же и даже за-
ведовал финансами и получал двадцать тысяч жалованья. Но, кроме этого,
Петербург физически приятно действовал на Степана Аркадьича. Он молодил
его. В Москве он поглядывал иногда на седину, засыпал после обеда, потя-
гивался, шагом, тяжело дыша, входил на лестницу, скучал с молодыми жен-
щинами, не танцевал на балах. В Петербурге же он всегда чувствовал де-
сять лет с костей.
Он испытывал в Петербурге то же, что говорил ему вчера еще шестидеся-
тилетний князь Облонский, Петр, только что вернувшийся из-за границы.
- Мы здесь не умеем жить, - говорил Петр Облонский. - Поверишь ли, я
провел лето в Бадене; ну, право, я чувствовал себя совсем молодым чело-
веком. Увижу женщину молоденькую, и мысли... Пообедаешь, выпьешь слегка
- сила, бодрость. Приехал в Россию, - надо было к жене да еще в деревню,
- ну, не поверишь, через две недели надел халат, перестал одеваться к
обеду. Какое о молоденьких думать! Совсем стал старик. Только душу спа-
сать остается. Поехал в Париж - опять справился.
Степан Аркадьич точно ту же разницу чувствовал, как и Петр Облонский.
В Москве он так опускался, что в самом деле, если бы пожить там долго,
дошел бы, чего доброго, и до спасения души; в Петербурге же он чувство-
вал себя опять порядочным человеком.
Между княгиней Бетси Тверской и Степаном Аркадьичем существовали дав-
нишние, весьма странные отношения. Степан Аркадьич всегда шутя ухаживал
за ней и говорил ей, тоже шутя, самые неприличные вещи, зная, что это
более всего ей нравится. На другой день после своего разговора с Карени-
ным Степан Аркадьич, заехав к ней, чувствовал себя столь молодым, что в
этом шуточном ухаживанье и вранье зашел нечаянно так далеко, что уже не
знал, как выбраться назад, так как, к несчастью, она не только не нрави-
лась, но противна была ему. Тон же этот установился потому, что он очень
нравился ей. Так что он уже был очень рад приезду княгини Мягкой, прек-
ратившей их уединение вдвоем.
- А, и вы тут, - сказала она, увидав его. - Ну, что ваша бедная сест-
ра? Вы не смотрите на меня так, - прибавила она. - С тех пор как все
набросились на нее, все те, которые хуже ее во сто тысяч раз, я нахожу,
что она сделала прекрасно. Я не могу простить Вронскому, что он не дал
мне знать, когда она была в Петербурге. Я бы поехала к ней и с ней пов-
сюду. Пожалуйста, передайте ей от меня мою любовь. Ну, расскажите же мне
про нее.
- Да, ее положение тяжело, она... - начал было рассказывать Степан Ар-
кадьич, в простоте душевной приняв за настоящую монету слова княгини
Мягкой "расскажите про вашу сестру". Княгиня Мягкая тотчас же по своей
