Проводив гостей, Анна, не садясь, стала ходить взад и вперед по комна-
те. Хотя она бессознательно (как она действовала в это последнее время в
отношении ко всем молодым мужчинам) целый вечер делала все возможное для
того, чтобы возбудить в Левине чувство любви к себе, и хотя она знала,
что она достигла этого, насколько это возможно в отношении к женатому
честному человеку и в один вечер, и хотя он очень понравился ей (несмот-
ря на резкое различие, с точки зрения мужчин, между Вронским и Левиным,
она, как женщина, видела в них то самое общее, за что и Кити полюбила и
Вронского и Левина), как только он вышел из комнаты, она перестала ду-
мать о нем.
Одна и одна мысль неотвязно в разных видах преследовала ее. "Если я
так действую на других, на этого семейного, любящего человека, отчего же
он так холоден во мне?.. и не то что холоден, он любит меня, я это знаю.
Но что-то новое теперь разделяет нас. Отчего нет его целый вечер? Он ве-
лел сказать со Стивой, что не может оставить Яшвина и должен следить за
его игрой. Что за дитя Яшвин? Но положим, что это правда. Он никогда не
говорит неправды. Но в этой правде есть другое. Он рад случаю показать
мне, что у него есть другие обязанности. Я это знаю, я с этим согласна.
Но зачем доказывать мне это? Он хочет доказать мне, что его любовь ко
мне не должна мешать его свободе. Но мне не нужны доказательства, мне
нужна любовь. Он бы должен был понять всю тяжесть этой жизни моей здесь,
в Москве. Разве я живу? Я не живу, а ожидаю развязки, которая все оття-
гивается и оттягивается. Ответа опять нет! И Стива говорит, что он не
может ехать к Алексею Александровичу. А я не могу писать еще. Я ничего
не могу делать, ничего начинать, ничего изменять, я сдерживаю себя, жду,
выдумывая себе забавы - семейство англичанина, писание, чтение, но все
это только обман, все это тот же морфин. Он бы должен пожалеть меня", -
говорила она, чувствуя, как слезы жалости о себе выступают ей на глаза.
Она услыхала порывистый звонок Вронского и поспешно утерла эти слезы,
и не только утерла слезы, но села к лампе и развернула книгу, притворив-
шись спокойною. Надо было показать ему, что она недовольна тем, что он
не вернулся, как обещал, только недовольна, но никак не показывать ему
своего горя и, главное, жалости о себе. Ей можно было жалеть о себе, но
не ему о ней. Она не хотела борьбы, упрекала его за то, что он хотел бо-
роться, но невольно сама становилась в положение борьбы.
- Ну, ты не скучала? - сказал он, оживленно и весело подходя к ней. -
Что за страшная страсть - игра!
- Нет, я не скучала и давно уж выучилась не скучать. Стива был и Ле-
вин.
- Да, они хотели к тебе ехать. Ну, как тебе понравился Левин? - сказал
он, садясь подле нее.
- Очень. Они недавно уехали. Что же сделал Яшвин?
- Был в выигрыше, семнадцать тысяч. Я его звал. Он совсем было уж пое-
хал. Но вернулся опять и теперь в проигрыше.
- Так для чего же ты оставался? - спросила она, вдруг подняв на него
глаза. Выражение ее лица было холодное и неприязненное. - Ты сказал Сти-
ве, что останешься, чтоб увезти Яшвина. А ты оставил же его.
То же выражение холодной готовности к борьбе выразилось и на его лице.
- Во-первых, я его ничего не просил передавать тебе, во-вторых, я ни-
когда не говорю неправды. А главное, я хотел остаться и остался, - ска-
зал он хмурясь. - Анна, зачем, зачем? - сказал он после минуты молчания,
перегибаясь к ней, и открыл руку, надеясь, что она положит в нее свою.
Она была рада этому вызову к нежности. Но какая-то странная сила зла
не позволяла ей отдаться своему влечению, как будто условия борьбы не
позволяли ей покориться.
- Разумеется, ты хотел остаться и остался. Ты делаешь все, что ты хо-
чешь. Но зачем ты говоришь мне это? Для чего? - говорила она, все более
разгорячаясь. - Разве кто-нибудь оспаривает твои права? Но ты хочешь
быть правым, и будь прав.
Рука его закрылась, он отклонился, и лицо его приняло еще более, чем
прежде, упорное выражение.
- Для тебя это дело упрямства, - сказала она, пристально поглядев на
него и вдруг найдя название этому раздражавшему ее выражению лица, -
именно упрямства. Для тебя вопрос, останешься ли ты победителем со мной,
а для меня... - Опять ей стало жалко себя, и она чуть не заплакала. -
Если бы ты знал, в чем для меня дело! Когда я чувствую, как теперь, что
ты враждебно, именно враждебно относишься ко мне, если бы ты знал, что
это для меня значит! Если бы ты знал, как я близка к несчастию в эти ми-
нуты, как я боюсь, боюсь себя!- И она отвернулась, скрывая рыдания.
- Да о чем мы? - сказал он, ужаснувшись пред выражением ее отчаянья и
опять перегнувшись к ней и взяв ее руку и целуя ее. - За что? Разве я
ищу развлечения вне дома? Разве я не избегаю общества женщин?
- Еще бы! - сказала она.
- Ну, скажи, что я должен делать, чтобы ты была покойна? Я все готов
сделать для того, чтобы ты была счастлива, - говорил он, тронутый ее от-
чаянием, - чего же я не сделаю, чтоб избавить тебя от горя какого-то,
как теперь, Анна! - сказал он.
- Ничего, ничего. - сказала она. - Я сама не знаю: одинокая ли жизнь,
нервы... Ну, не будем говорить. Что ж бега? ты мне не рассказал, - спро-
сила она, стараясь скрыть торжество победы, которая все-таки была на ее
стороне.
Он спросил ужинать и стал рассказывать ей подробности бегов; но в то-
не, во взглядах его, все более и более делавшихся холодными, она видела,
что он не простил ей ее победу, что то чувство упрямства, с которым она
боролась, опять устанавливалось в нем. Он был к ней холоднее, чем преж-
де, как будто он раскаивался в том, что покорился. И она, вспомнив те
слова, которые дали ей победу, именно: "Я близка к ужасному несчастью и
боюсь себя", - поняла, что оружие это опасно и что его нельзя будет
употребить другой раз. А она чувствовала, что рядом с любовью, которая
связывала их, установился между ними алой дух какой-то борьбы, которого
она не могла изгнать ни из его, ни, еще менее, из своего сердца.
XIII
Нет таких условий, к которым человек не мог бы привыкнуть, в особен-
ности если он видит, что все окружающие его живут так же. Левин не пове-
рил бы три месяца тому назад, что мог бы заснуть спокойно в тех услови-
ях, в которых он был нынче; чтобы, живя бесцельною, бестолковою жизнию,
притом жизнию сверх средств, после пьянства (иначе он не мог назвать то-
го, что было в клубе), нескладных дружеских отношений с человеком, в ко-
торого когда-то была влюблена жена, и еще более нескладной поездки к
женщине, которую нельзя было иначе назвать, как потерянною, и после ув-
лечения своего этою женщиной и огорчения жены, - чтобы при этих условиях
он мог заснуть покойно. Но под влиянием усталости, бессонной ночи и вы-
питого вина он заснул крепко и спокойно.
В пять часов скрип отворенной двери разбудил его. Он вскочил и огля-
нулся. Кити не было на постели подле него. Но за перегородкой был движу-
щийся свет, и он слышал ее шаги.
- Что?.. что? - проговорил он спросонья. - Кити!
- Ничего, - сказала она, со свечой в руке выходя из-за перегородки. -
Мне нездоровилось, - сказала она, улыбаясь особенно милою и значительною
улыбкой.
- Что? началось, началось? - испуганно проговорил он. - Надо послать,
- и он торопливо стал одеваться.
- Нет, нет, - сказала она, улыбаясь и удерживая его рукой. - Наверное,
ничего. Мне нездоровилось только немного. Но теперь прошло.
И она, подойдя к кровати, потушила свечу, легла и затихла. Хотя ему и
подозрительна была тишина ее как будто сдерживаемого дыханья и более
всего выражение особенной нежности и возбужденности, с которою она, вы-
ходя из-за перегородки, сказала ему "ничего", ему так хотелось спать,
что он сейчас же заснул. Только уж потом он вспомнил тишину ее дыханья и
понял все, что происходило в ее дорогой, милой душе в то время, как она,
не шевелясь, в ожидании величайшего события в жизни женщины, лежала под-
ле него. В семь часов его разбудило прикосновение ее руки к плечу и ти-
хий шепот. Она как будто боролась между жалостью разбудить его и желани-
ем говорить с ним.
- Костя, не пугайся. Ничего. Но кажется... Надо послать за Лизаветой
Петровной.
Свеча опять была зажжена. Она сидела на кровати и держала в руке вя-
занье, которым она занималась последние дни.
- Пожалуйста, не пугайся, ничего. Я не боюсь нисколько, - увидав его
испуганное лицо, сказала она и прижала его руку к своей груди, потом к
своим губам.
Он поспешно вскочил, не чувствуя себя и не спуская с нее глаз, надел
халат и остановился, все глядя на нее. Надо было идти, но он не мог
оторваться от ее взгляда. Он ли не любил ее лица, не знал ее выражения,
ее взгляда, но он никогда не видал ее такою. Как гадок и ужасен он
представлялся себе, вспомнив вчерашнее огорчение ее, пред нею, какою она
была теперь! Зарумянившееся лицо ее, окруженное выбившимися из-под ноч-
ного чепчика мягкими волосами, сияло радостью и решимостью.
Как ни мало было неестественности и условности в общем характере Кити,
Левин был все-таки поражен тем, что обнажалось теперь пред ним, когда
вдруг все покровы были сняты и самое ядро ее души светилось в ее глазах.
И в этой простоте и обнаженности она, та самая, которую он любил, была
еще виднее. Она, улыбаясь, смотрела на него; но вдруг брови ее дрогнули,
она подняла голову и, быстро подойдя к нему, взяла его за руку и вся
прижалась к нему, обдавая его своим горячим дыханием. Она страдала и как
будто жаловалась ему на свои страданья. И ему в первую минуту по привыч-
ке показалось, что он виноват. Но во взгляде ее была нежность, которая
говорила, что она не только не упрекает его, но любит за эти страдания.
"Если не я, то кто же виноват в этом?" - невольно подумал он, отыскивая
виновника этих страданий, чтобы наказать его; но виновника не было. Она
страдала, жаловалась, и торжествовала этими страданиями, и радовалась
ими, и любила их. Он видел, что в душе ее совершалось что-то прекрасное,
но что? - он не мог понять. Это было выше его понимания.
- Я послала к мама. А ты поезжай скорей за Лизаветой Петровной... Кос-
тя!.. Ничего, прошло.
Она отошла от него и позвонила.
- Ну, вот иди теперь, Паша идет. Мне ничего.
И Левин с удивлением увидел, что она взяла вязанье, которое она при-
несла ночью, и опять стала вязать.
В то время как Левин выходил в одну дверь, он слышал, как в другую
входила девушка. Он остановился у двери и слышал, как Кити отдавала под-
робные приказания девушке и сама с нею стала передвигать кровать.
Он оделся и, пока закладывали лошадей, так как извозчиков еще не было.
опять вбежал в спальню и не на цыпочках, а на крыльях, как ему казалось.
Две девушки озабоченно перестанавливали что-то в спальне. Кити ходила и
вязала, быстро накидывая петли, и распоряжалась.
- Я сейчас еду к доктору. За Лизаветой Петровной поехали, но я еще за-
еду. Не нужно ли что? Да, к Долли?
Она посмотрела на него, очевидно не слушая того, что он говорил.
- Да, да. Иди, иди, - быстро проговорила она, хмурясь и махая на него
рукой.
Он уже выходил в гостиную, как вдруг жалостный, тотчас же затихший
стон раздался из спальни. Он остановился и долго не мог понять.
"Да, это она", - сказал он сам себе и, схватившись за голову, побежал
вниз.
- Господи, помилуй! прости, помоги!- твердил он как-то вдруг неожидан-
но пришедшие на уста ему слова. И он, неверующий человек, повторял эти
слова не одними устами. Теперь, в эту минуту, он знал, что все не только
сомнения его, но та невозможность по разуму верить, которую он знал в
себе, нисколько не мешают ему обращаться к богу. Все это теперь, как
прах, слетело с его души. К кому же ему было обращаться, как не к тому,
в чьих руках он чувствовал себя, свою душу и свою любовь?
