торое в Москве имеет это слово, когда говорят: че'стный деятель,
че'стный писатель, че'стный журнал, че'стное учреждение, че'стное нап-
равление, и которое означает не только то, что человек или учреждение не
бесчестны, но и они способны при случае подпустить шпильку прави-
тельству. Степан Аркадьич вращался в Москве в тех кругах, где введено
было это слово, считался там ч'естным человеком и потому имел более, чем
другие, прав на это место.
Место это давало от семи до десяти тысяч в год, и Облонский мог зани-
мать его, не оставляя своего казенного места. Оно зависело от двух ми-
нистерств, от одной дамы и от двух евреев; и всех этих людей, хотя они
были уже подготовлены, Степану Аркадьичу нужно было видеть в Петербурге.
Кроме того, Степан Аркадьич обещал сестре Анне добиться от Каренина ре-
шительного ответа о разводе. И, выпросив у Долли пятьдесят рублей, он
уехал в Петербург.
Сидя в кабинете Каренина и слушая его проект о причинах дурного состо-
яния русских финансов, Степан Аркадьич выжидал только минуты, когда тот
кончит, чтобы заговорить о своем деле и об Анне.
- Да, это очень верно, - сказал он, когда Алексей Александрович, сняв
pince-nez, без которого он не мог читать теперь, вопросительно посмотрел
на бывшего шурина, - это очень верно в подробностях, но все-таки принцип
нашего времени - свобода.
- Да, но я выставляю другой принцип, обнимающий принцип свободы, -
сказал Алексей Александрович, ударяя на слове "обнимающий" и надевая
опять pince-nez, чтобы вновь прочесть слушателю то место, где это самое
было сказано.
И, перебрав красиво написанную с огромными полями рукопись, Алексей
Александрович вновь прочел убедительное место.
- Я не хочу протекционной системы не для выгоды частных лиц, но для
общего блага - и для низших и для высших классов одинаково, -говорил он,
поверх pince-nez глядя на Облонского. - Но они не могут понять этого,
они заняты только личными интересами и увлекаются фразами.
Степан Аркадьич знал, что когда Каренин начинал говорить о том, что
делают и думают они, те самые, которые не хотели принимать его проектов
и были причиной всего зла в России, что тогда уже близко было к концу; и
потому охотно отказался теперь от принципа свободы и вполне согласился.
Алексей Александрович замолк, задумчиво перелистывая свою рукопись.
- Ах, кстати, - сказал Степан Аркадьич, - я тебя хотел попросить при
случае, когда ты увидишься с Поморским, сказать ему словечко о том, что
я бы очень желал занять открывающееся место члена комиссии от соединен-
ного агентства кредитно-взаимного баланса южно-железных дорог.
Степану Аркадьичу название этого места, столь близкого его сердцу, уже
было привычно, и он, не ошибаясь, быстро выговаривал его.
Алексей Александрович расспросил, в чем состояла деятельность этой но-
вой комиссии, и задумался. Он соображал, нет ли в деятельности этой ко-
миссии чего-нибудь противоположного его проектам. Но, так как дея-
тельность этого нового учреждения была очень сложна и проекты его обни-
мали очень большую область, он не мог сразу сообразить этого и, снимая
pince-nez, сказал:
- Без сомнения, я могу сказать ему; но для чего ты, собственно, жела-
ешь занять это место?
- Жалованье хорошее, до девяти тысяч, а мои средства...
- Девять тысяч, - повторил Алексей Александрович и нахмурился. Высокая
цифра этого жалованья напомнила ему, что с этой стороны предполагаемая
деятельность Степана Аркадьича была противна главному смыслу его проек-
тов, всегда клонившихся к экономии.
- Я нахожу, и написал об этом записку, что в наше время эти огромные
жалованья суть признаки ложной экономической assiette нашего управления.
- Да как же ты хочешь? - сказал Степан Аркадьич. - Ну, положим, дирек-
тор банка получает десять тысяч, - ведь он стоит этого. Или инженер по-
лучает двадцать тысяч. Живое дело, как хочешь!
- Я полагаю, что жалованье есть плата за товар, и оно должно подлежать
закону требованья и предложенья. Если же назначение жалованья отступает
от этого закона, как, например, когда я вижу, что выходят из института
два инженера, оба одинаково знающие и способные, и один получает сорок
тысяч, а другой довольствуется двумя тысячами; или что в директоры бан-
ков общества определяют с огромным жалованьем правоведов, гусаров, не
имеющих никаких особенных специальных сведений, я заключаю, что жало-
ванье назначается не по закону требования и предложения, а прямо по ли-
цеприятию. И тут есть злоупотребление, важное само по себе и вредно от-
зывающееся на государственной службе. Я полагаю...
Степан Аркадьич поспешил перебить зятя.
- Да, но ты согласись, что открывается новое, несомненно полезное уч-
реждение. Как хочешь, живое дело! Дорожат в особенности тем, чтобы дело
ведено было че'стно, - сказал Степан Аркадьич с ударением.
Но московское значение честного было непонятно для Алексея Александро-
вича.
- Честность есть только отрицательное свойство, - сказал он.
- Но ты мне сделаешь большое одолжение все-таки, - сказал Степан Ар-
кадьич, - замолвив словечко Поморскому. Так, между разговором...
- Да ведь это больше от Болгаринова зависит, кажется, - сказал Алексей
Александрович.
- Болгаринов с своей стороны совершенно согласен, - сказал Степан Ар-
кадьич, краснея.
Степан Аркадьич покраснел при упоминании о Болгаринове, потому что он
в этот же день утром был у еврея Болгаринова, и визит этот оставил в нем
неприятное воспоминание. Степан Аркадьич твердо знал, что дело, которому
он хотел служить, было новое, живое и честное дело; но нынче утром, ког-
да Болгаринов, очевидно нарочно, заставил его два часа дожидаться с дру-
гими просителями в приемной, ему вдруг стало неловко.
То ли ему было неловко, что он, потомок Рюрика, князь Облонский, ждал
два часа в приемной у жида, или то, что в первый раз в жизни он не сле-
довал примеру предков, служа правительству, а выступал на новое поприще,
но ему было очень неловко. В эти два часа ожидания у Болгаринова Степан
Аркадьич, бойко прохаживаясь по приемной, расправляя бакенбарды, вступая
в разговор с другими просителями и придумывая каламбур, который он ска-
жет о том, как он у жида дожидался, старательно скрывал от других и даже
от себя испытываемое чувство.
Но ему во все это время было неловко и досадно, он сам не знал отчего:
оттого ли, что ничего не выходило из каламбура: "было дело до жида, и я
дожидался", или от чего-нибудь другого. Когда же, наконец, Болгаринов с
чрезвычайною учтивостью принял его, очевидно торжествуя его унижением, и
почти отказал ему, Степан Аркадьич поторопился как можно скорее забыть
это. И, теперь только вспомнив, покраснел.
XVIII
- Теперь у меня еще дело, и ты знаешь какое. Об Анне, - сказал, помол-
чав немного и стряхнув с себя это неприятное впечатление, Степан Ар-
кадьич.
Как только Облонский произнес имя Анны, лицо Алексея Александровича
совершенно изменилось: вместо прежнего оживления оно выразило усталость
и мертвенность.
- Что, собственно, вы хотите от меня? - повертываясь на кресле и за-
щелкивая свой pince-nez, сказал он.
- Решения, какого-нибудь решения, Алексей Александрович. Я обращаюсь к
тебе теперь ("не как к оскорбленному мужу", - хотел сказать Степан Ар-
кадьич, но, побоявшись испортить этим дело, заменил это словами:) не как
к государственному человеку (что вышло некстати), а просто как к челове-
ку, и доброму человеку и христианину. Ты должен пожалеть ее, - сказал
он.
- То есть в чем же, собственно? - тихо сказал Каренин.
- Да, пожалеть ее. Если бы ты ее видел, как я, - я провел всю зиму с
нею, - ты бы сжалился над нею. Положение ее ужасно, именно ужасно.
- Мне казалось, - отвечал Алексей Александрович более тонким, почти
визгливым голосом, - что Анна Аркадьевна имеет все то, чего она сама хо-
тела.
- Ах, Алексей Александрович, ради бога, не будем делать рекриминаций!
Что прошло, то прошло, и ты знаешь, чего она желает и ждет, - развода.
- Но я полагал, что Анна Аркадьевна отказывается от развода в том слу-
чае, если я требую обязательства оставить мне сына. Я так и отвечал и
думал, что дело это кончено. И считаю его оконченным, - взвизгнул Алек-
сей Александрович.
- Но, ради бога, не горячись, - сказал Степан Аркадьич, дотрагиваясь
до коленки зятя. - Дело не кончено. Если ты позволишь мне рекапитюлиро-
вать, дело было так: когда вы расстались, ты был велик, как можно быть
великодушным; ты отдал ей все - свободу, развод даже. Она оценила это.
Нет, ты не думай. Именно оценила. До такой степени, что в эти первые ми-
нуты, чувствуя свою вину пред тобой, она не обдумала и не могла обдумать
всего. Она от всего отказалась. Но действительность, время показали, что
ее положение мучительно и невозможно.
- Жизнь Анны Аркадьевны не может интересовать меня, - перебил Алексей
Александрович, поднимая брови.
- Позволь мне не верить, - мягко возразил Степан Аркадьич. - Положение
ее и мучительно для нее и безо всякой выгоды для кого бы то ни было. Она
заслужила его, ты скажешь. Она знает это и не просит тебя; она прямо го-
ворит, что она ничего не смеет просить. Но я, мы все родные, все любящие
ее просим, умоляем тебя. За что она мучается? Кому от этого лучше?
- Позвольте, вы, кажется, ставите меня в положение обвиняемого, - про-
говорил Алексей Александрович.
- Да нет, да нет, нисколько, ты пойми меня, - опять дотрогиваясь до
его руки, -сказал Степан Аркадьич, как будто он был уверен, что это при-
косновение смягчает зятя. - Я только говорю одно: ее положение мучи-
тельно, и оно может быть облегчено тобой, и ты ничего не потеряешь. Я
тебе все так устрою, что ты не заметишь. Ведь ты обещал.
- Обещание дано было прежде. И я полагал, что вопрос о сыне решал де-
ло. Кроме того, я надеялся, что у Анны Аркадьевны достанет великоду-
шия... - с трудом, трясущимися губами, выговорил побледневший Алексей
Александрович.
- Она и предоставляет все твоему великодушию. Она просит, умоляет об
одном - вывести ее из того невозможного положения, в котором она нахо-
дится. Она уже не просит сына. Алексей Александрович, ты добрый человек.
Войди на мгновение в ее положение. Вопрос развода для нее, в ее положе-
нии, вопрос жизни и смерти. Если бы ты не обещал прежде, она бы помири-
лась с своим положением, жила бы в деревне. Но ты обещал, она написала
тебе и переехала в Москву. И вот в Москве, где каждая встреча ей нож в
сердце, она живет шесть месяцев, с каждым днем ожидая решения. Ведь это
все равно, что приговоренного к смерти держать месяцы с петлей на шее,
обещая, может быть, смерть, может быть, помилование. Сжалься над ней, и
потом я берусь все так устроить... Vos scrupules...
- Я не говорю об этом, об этом... - гадливо перебил его Алексей Алек-
сандрович. - Но, может быть, я обещал то, чего я не имел права обещать.
- Так ты отказываешь в том, что обещал?
- Я никогда не отказывал в исполнении возможного, но я желаю иметь
время обдумать, насколько обещанное возможно.
- Нет, Алексей Александрович! - вскакивая, заговорил Облонский, - я не
хочу верить этому! Она так несчастна, как только может быть несчастна
женщина, и ты не можешь отказать в такой...
- Насколько обещанное возможно. Vous professez d'etre un libre
penseur. Но я, как человек верующий, не могу в таком важном деле посту-
пить противно христианскому закону.
- Но в христианских обществах и у нас, сколько я знаю, развод допущен,
- сказал Степан Аркадьич. - Развод допущен и нашею церковью. И мы ви-
дим...
- Допущен, но не в этом смысле.
- Алексей Александрович, я не узнаю тебя, - помолчав, сказал Облонс-
кий. - Не ты ли (и мы ли не оценили этого?) все простил и, движимый
именно христианским чувством, готов был всем пожертвовать? Ты сам ска-
