раздражаясь не словами, а тоном холодного спокойствия, с которым он го-
ворил. - Для чего ты желаешь этого?
"Боже мой, опять о любви", - подумал он, морщась.
- Ведь ты знаешь для чего: для тебя и для детей, которые будут, - ска-
зал он.
- Детей не будет.
- Это очень жалко, - сказал он.
- Тебе это нужно для детей, а обо мне ты не думаешь? - сказала она,
совершенно забыв и не слыхав, что он сказал: "для тебя и для детей".
Вопрос о возможности иметь детей был давно спорный и раздражавший ее.
Его желание иметь детей она объясняла себе тем, что он не дорожил ее
красотой.
- Ах, я сказал: для тебя. Более всего для тебя, - морщась, точно от
боли, повторил он, - потому что я уверен, что бо'льшая доля твоего разд-
ражения происходит от неопределенности положения.
"Да, вот он перестал теперь притворяться, и видна вся его холодная не-
нависть ко мне", подумала она, не слушая его слов, но с ужасом вглядыва-
ясь в того холодного и жестокого судью, который, дразня ее, смотрел из
его глаз.
- Причина не та, - сказала она, - и я даже не понимаю, как причиной
моего, как ты называешь, раздражения может быть то, что я нахожусь со-
вершенно в твоей власти. Какая же тут неопределенность положения? Напро-
тив.
- Очень жалею, что ты не хочешь понять, - перебил он ее, с упорством
желая высказать свою мысль, - неопределенность состоит в том, что тебе
кажется, что я свободен.
- Насчет этого ты можешь быть совершенно спокоен, - сказала она и, от-
вернувшись от него, стала пить кофей.
Она подняла чашку, отставив мизинец, и поднесла ее ко рту. Отпив нес-
колько глотков, она взглянула на него и по выражению его лица ясно поня-
ла, что ему противны были рука, и жест, и звук, который она производила
губами.
- Мне совершенно все равно, что думает твоя мать и как она хочет же-
нить тебя, - сказала она, дрожащею рукой ставя чашку.
- Но мы не об этом говорим.
- Нет, об этом самом. И поверь, что для меня женщина без сердца, будь
она старуха или не старуха, твоя мать или чужая, не интересна, и я ее
знать не хочу.
- Анна, я прошу тебя не говорить неуважительно о моей матери.
- Женшина, которая не угадала сердцем, в чем лежат счастье и честь ее
сына, у той нет сердца.
- Я повторяю свою просьбу не говорить неуважительно о матери, которую
я уважаю, - сказал он, возвышая голос и строго глядя на нее.
Она не отвечала. Пристально глядя на него, на его лицо, руки, она
вспоминала со всеми подробностями сцену вчерашнего примирения и его
страстные ласки. "Эти, точно такие же ласки он расточал и будет и хочет
расточать другим женщинам!" - думала она.
- Ты не любишь мать. Это все фразы, фразы и фразы!- с ненавистью глядя
на него, сказала она.
- А если так, то надо...
- Надо решиться, и я решилась, - сказала она и хотела уйти, но в это
время в комнату вошел Яшвин.
Анна поздоровалась с ним и остановилась.
Зачем, когда в душе у нее была буря и она чувствовала, что стоит на
повороте жизни, который может иметь ужасные последствия, зачем ей в эту
минуту надо было притворяться пред чужим человеком, который рано или
поздно узнает же все, - она не знала; но, тотчас же смирив в себе внут-
реннюю бурю, она села и стала говорить с гостем.
- Ну, что ваше дело? получили долг? - спросила она Яшвина.
- Да ничего; кажется, что я не получу всего, а в середу надо ехать. А
вы когда? - сказал Яшвин, жмурясь поглядывая на Вронского и, очевидно,
догадываясь о происшедшей ссоре.
- Кажется, послезавтра, - сказал Вронский.
- Вы, впрочем, уже давно собираетесь.
- Но теперь уже решительно, - сказала Анна, глядя прямо в глаза Вронс-
кому таким взглядом, который говорил ему, чтобы он и не думал о возмож-
ности примирения.
- Неужели же вам не жалко этого несчастного Певцова? - продолжала она
разговор с Яшвиным.
- Никогда не спрашивал себя, Анна Аркадьевна, жалко или не жалко. Ведь
мое все состояние тут, - он показал на боковой карман, -и теперь я бога-
тый человек; а нынче поеду в клуб и, может быть, выйду нищим. Ведь кто
со мной садится - тоже хочет оставить меня без рубашки, а я его. Ну, и
мы боремся, и в этом-то удовольствие.
- Ну, а если бы вы были женаты, - сказала Анна, - каково бы вашей же-
не?
Яшвин засмеялся.
- Затем, видно, и не женился и никогда не собирался.
- А Гельсингфорс? - сказал Вронский, вступая в разговор, и взглянул на
улыбнувшуюся Анну.
Встретив его взгляд, лицо Анны вдруг приняло холодно-строгое выраже-
ние, как будто она говорила ему: "Не забыто. Все то же".
- Неужели вы были влюблены? - сказала она Яшвину.
- О господи! сколько раз! Но, понимаете, одному можно сесть за карты,
но так, чтобы всегда встать, когда придет время rendez-vous. А мне можно
заниматься любовью, но так, чтобы вечером не опоздать к партии. Так я и
устраиваю.
- Нет, я не про то спрашиваю, а про настоящее. - Она хотела сказать
Гельсингфорс; но не хотела сказать слово, сказанное Вронским.
Приехал Войтов, покупавший жеребца; Анна встала и вышла из комнаты.
Пред тем как уезжать из дома, Вронский вошел к ней. Она хотела притво-
риться, что ищет что-нибудь на столе, но, устыдившись притворства, прямо
взглянула ему в лицо холодным взглядом.
- Что вам надо? - cпросила она его по-французски.
- Взять аттестат на Гамбетту, я продал его, - сказал он таким тоном,
который выражал яснее слов: "Объясняться мне некогда, и ни к чему не по-
ведет".
"Я ни в чем не виноват пред нею, - думал он. - Если она хочет себя на-
казывать, tant pis pour elle". Но, выходя, ему показалось, что она ска-
зала что-то, и сердце его вдруг дрогнуло от состраданья к ней.
- Что, Анна? - спросил он.
- Я ничего, - отвечала она так же холодно и спокойно.
"А ничего, так tant pis", - подумал он, опять похолодев, повернулся и
пошел. Выходя, он в зеркало увидал ее лицо, бледное, с дрожащими губами.
Он и хотел остановиться и сказать ей утешительное слово, но ноги вынесли
его из комнаты, прежде чем он придумал, что сказать. Целый этот день он
провел вне дома, и когда приехал поздно вечером, девушка сказала ему,
что у Анны Аркадьевны болит голова и она просила не входить к ней.
XXVI
Никогда еще не проходило дня в ссоре. Нынче это было в первый раз. И
это была не ссора. Это было очевидное признание в совершенном охлажде-
нии. Разве можно было взглянуть на нее так, как он взглянул, когда вхо-
дил в комнату за аттестатом? Посмотреть на нее, видеть, что сердце ее
разрывается от отчаяния, и пройти молча с этим равнодушно-спокойным ли-
цом? Он не то что охладел к ней, но он ненавидел ее, потому что любил
другую женщину, - это было ясно.
И, вспоминая все те жестокие слова, которые он сказал, Анна придумыва-
ла еще те слова, которые он, очевидно, желал и мог сказать ей, и все бо-
лее и более раздражалась.
"Я вас не держу, - мог сказать он. - Вы можете идти куда хотите. Вы не
хотели разводиться с вашим мужем, вероятно, чтобы вернуться к нему. Вер-
нитесь. Если вам нужны деньги, я дам вам. Сколько нужно вам рублей?"
Все самые жестокие слова, которые мог сказать грубый человек, он ска-
зал ей в ее воображении, и она не прощала их ему, как будто он действи-
тельно сказал их.
"А разве не вчера только он клялся в любви, он, правдивый и честный
человек? Разве я не отчаивалась напрасно уж много раз?" - вслед за тем
говорила она себе.
Весь день этот, за исключением поездки к Вильсон, которая заняла у нее
два часа, Анна провела в сомнениях о том, все ли кончено, или есть на-
дежда примирения, и надо ли ей сейчас уехать, или еще раз увидать его.
Она ждала его целый день и вечером, уходя в свою коммату, приказав пере-
дать ему, что у нее голова болит, загадала себе: "Если он придет, нес-
мотря на слова горничной, то, значит, он еще любит. Если же нет, то,
значит, все кончено, и тогда я решу, что мне делать!.."
Она вечером слышала остановившийся стук его коляски, его звонок, его
шаги и разговор с девушкой: он поверил тому, что ему сказали, не хотел
больше ничего узнавать и пошел к себе. Стало быть, все было кончено.
И смерть, как единственное средство восстановить в его сердце любовь к
ней, наказать его и одержать победу в той борьбе, которую поселившийся в
ее сердце злой дух вел с ним, ясно и живо представилась ей.
Теперь было все равно: ехать или не ехать в Воздвиженское, получить
или не получить от мужа развод - все было ненужно. Нужно было одно - на-
казать его.
Когда она налила себе обычный прием опиума и подумала о том, что стои-
ло только выпить всю склянку, чтобы умереть, ей показалось это так легко
и просто, что она опять с наслаждением стала думать о том, как он будет
мучаться, раскаиваться и любить ее память, когда уже будет поздно. Она
лежала в постели с открытыми глазами, глядя при свете одной догоравшей
свечи на лепной карниз потолка и на захватывающую часть его тень от шир-
мы, и живо представляла себе, что он будет чувствовать, когда ее уже не
будет и она будет для него только одно воспоминание. "Как мог я сказать
ей эти жестокие слова? - будет говорить он. - Как мог я выйти из комна-
ты, не сказав ей ничего? Но теперь ее уж нет. Она навсегда ушла от нас.
Она там..." Вдруг тень ширмы заколебалась, захватила весь карниз, весь
потолок, другие тени с другой стороны рванулись ей навстречу; на мгнове-
ние тени сбежали, но потом с новой быстротой надвинулись, поколебались,
слились, и все стало темно.. "Смерть!" - подумала она. И такой ужас на-
шел на нее, что она долго не могла понять, где она, и долго не могла
дрожащими руками найти спички и зажечь другую свечу вместо той, которая
догорела и потухла. "Нет, все - только жить! Ведь я люблю его. Ведь он
любит меня! Это было и пройдет", - говорила она, чувствуя, что слезы ра-
дости возвращения к жизни текли по ее щекам. И, чтобы спастись от своего
страха, она поспешно пошла в кабинет к нему.
Он спал в кабинете крепким сном. Она подошла к нему и, сверху освещая
его лицо, долго смотрела на него. Теперь, когда он спал, она любила его
так, что при виде его не могла удержать слез нежности; но она знала, что
если б он проснулся, то он посмотрел бы на нее холодным, сознающим свою
правоту взглядом, и что, прежде чем говорить ему о своей любви, она
должна бы была доказать ему, как он был виноват пред нею. Она, не разбу-
див его, вернулась к себе и после второго приема опиума к утру заснула
тяжелым, неполным сном, во все время которого она не переставала
чувствовать себя.
Утром страшный кошмар, несколько раз повторявшийся ей в сновидениях
еще до связи с Вронским, представился ей опять и разбудил ее. Старичок с
взлохмаченной бородой что-то делал, нагнувшись над железом, приговаривая
бессмысленные французские слова, и она, как и всегда при этом кошмаре
(что и составляло его ужас) чувствовала, что мужичок этот не обращает на
нее внимания, но делает это какое-то страшное дело в железе над нею. И
она проснулась в холодном поту.
Когда она встала, ей, как в тумане, вспомнился вчерашний день.
"Была ссора. Было то, что бывало уже несколько раз. Я сказала, что у
меня голова болит, и он не входил. Завтра мы едем, надо видеть его и го-
товиться к отъезду", - сказала она себе. И, узнав, что он в кабинете,
она пошла к нему. Проходя по гостиной, она услыхала, что у подъезда ос-
тановился экипаж, и, выглянув в окно, увидала карету, из которой высовы-
валась молодая девушка в лиловой шляпке, что-то приказывая звонившему
лакею. После переговоров в передней кто-то вошел наверх, и рядом с гос-
тиной послышались шаги Вронского. Он быстрыми шагами сходил по лестнице.
Анна опять подошла к окну. Вот он вышел без шляпы на крыльцо и подошел к
карете. Молодая девушка в лиловой шляпке передала ему пакет. Вронский,
улыбаясь, сказал ей что-то. Карета отъехала; он быстро взбежал назад по
