правда. Я знаю, что меня в моем положении не может принимать ни одна по-
рядочная женщина. Я знаю, что с той первой минуты я пожертвовала ему
всем! И вот награда! О, как я ненавижу его! И зачем я приехала сюда? Мне
еще хуже, еще тяжелее, - Она слышала из другой комнаты голоса перегова-
ривавшихся сестер. - И что ж я буду говорить теперь Долли? Утешать Кити
тем, что я несчастна, подчиняться ее покровительству? Нет, да и Долли
ничего не поймет. И мне нечего говорить ей. Интересно было бы только ви-
деть Кити и показать ей, как я всех и все презираю, как мне все равно
теперь".
Долли вошла с письмом. Анна прочла и молча передала его.
- Я все это знала, - сказала она. - И это меня нисколько не интересу-
ет.
- Да отчего же? Я, напротив, надеюсь, - сказала Долли, с любопытством
глядя на Анну. Она никогда не видела ее в таком странном раздраженном
состоянии. - Ты когда едешь? - спросила она.
Анна, сощурившись, смотрела пред собой и не отвечала ей.
- Что ж Кити прячется от меня? - сказала она, глядя на дверь и крас-
нея.
- Ах, какие пустяки! Она кормит, и у нее не ладится дело, я ей совето-
вала... Она очень рада. Она сейчас придет, - неловко, не умея говорить
неправду, говорила Долли. - Да вот и она.
Узнав, что приехала Анна, Кити хотела не выходить; но Долли уговорила
ее. Собравшись с силами, Кити вышла и, краснея, подошла к ней и подала
руку.
- Я очень рада, - сказала она дрожащим голосом.
Кити была смущена тою борьбой, которая происходила в ней, между враж-
дебностью к этой дурной женщине и желанием быть снисходительною к ней;
но как только она увидала красивое, симпатичное лицо Анны, вся враждеб-
ность тотчас же исчезла.
- Я бы не удивилась, если бы вы и не хотели встретиться со мною. Я ко
всему привыкла. Вы были больны? Да, вы переменились, - сказала Анна.
Кити чувствовала, что Анна враждебно смотрит на нее. Она объясняла эту
враждебность неловким положением, в котором теперь чувствовала себя пред
ней прежде покровительствовавшая ей Анна, и ей стало жалко ее.
Они поговорили про болезнь, про ребенка, про Стиву, но, очевидно, нич-
то не интересовало Анну.
- Я заехала проститься с тобой, - сказала она, вставая.
- Когда же вы едете?
Но Анна опять, не отвечая, обратилась к Кити.
- Да, я очень рада, что увидала вас, - сказала она с улыбкой. - Я слы-
шала о вас столько со всех сторон, даже от вашего мужа. Он был у меня, и
он мне очень понравился, - очевидно, с дурным намерением прибавила она.
- Где он?
- Он в деревню поехал, - краснея, сказала Кити.
- Кланяйтесь ему от меня, непременно кланяйтесь.
- Непременно!- наивно повторила Кити, соболезнующе глядя ей в глаза.
- Так прощай, Долли!- И, поцеловав Долли и пожав руку Кити, Анна пос-
пешно вышла.
- Все такая же и так же привлекательна. Очень хороша!- сказала Кити,
оставшись одна с сестрой. - Но что-то жалкое есть в ней! Ужасно жалкое!
- Нет, нынче в ней что-то особенное, - сказала Долли. - Когда я ее
провожала в передней, мне показалось, что она хочет плакать.
XXIX
Анна села в коляску в еще худшем состоянии, чем то, в каком она была,
уезжая из дома. К прежним мучениям присоединилось теперь чувство оскорб-
ления и отверженности, которое она ясно почувствовала при встрече с Ки-
ти.
- Куда прикажете? Домой? - спросил Петр.
- Да, домой, - сказала она, теперь и не думая о том, куда она едет.
"Как они, как на что-то страшное, непонятное и любопытное, смотрели на
меня. О чем он может с таким жаром рассказывать другому? - думала она,
глядя на двух пешеходов. - Разве можно другому рассказывать то, что
чувствуешь? Я хотела рассказывать Долли, и хорошо, что не рассказала.
Как бы она рада была моему несчастью! Она бы скрыла это; но главное
чувство было бы радость о том, что я наказана за те удовольствия, в ко-
торых она завидовала мне. Кити, та еще бы более была рада. Как я ее всю
вижу насквозь! Она знает, что я больше, чем обыкновенно, любезна была к
ее мужу. И она ревнует и ненавидит меня. И презирает еще. В ее глазах я
безнравственная женщина. Если б я была безнравственная женщина, я бы
могла влюбить в себя ее мужа... если бы хотела. Да я и хотела. Вот этот
доволен собой, - подумала она о толстом, румяном господине, проехавшем
навстречу, принявшем ее за знакомую и приподнявшем лоснящуюся шляпу над
лысою лоснящеюся головой и потом убедившемся, что он ошибся. - Он думал,
что он меня знает. А он знает меня так же мало, как кто бы то ни было на
свете знает меня. Я сама не знаю. Я знаю свои аппетиты, как говорят
французы. Вот им хочется этого грязного мороженого. Это они знают навер-
ное, - думала она, глядя на двух мальчиков, остановивших мороженника,
который снимал с головы кадку и утирал концом полотенца потное лицо. -
Всем нам хочется сладкого, вкусного. Нет конфет, то грязного мороженого.
И Кити так же: не Вронский, то Левин. И она завидует мне. И ненавидит
меня. И все мы ненавидим друг друга. Я Кити, Кити меня. Вот это правда.
Тютькин, coiffeur. Je me fais coiffer par Тютькин... Я это скажу ему,
когда он приедет, - подумала она и улыбнулась. Но в ту же минуту она
вспомнила, что ей некому теперь говорить ничего смешного. - Да и ничего
смешного, веселого нет. Все гадко. Звонят к вечерне, и купец этот как
аккуратно крестится! - точно боится выронить что-то. Зачем эти церкви,
этот звон и эта ложь? Только для того, чтобы скрыть, что мы все ненави-
дим друг друга, как эти извозчики, которые так злобно бранятся. Яшвин
говорит: он хочет меня оставить без рубашки, а я его. Вот это правда!"
На этих мыслях, которые завлекли ее так, что она перестала даже думать
о своем положении, ее застала остановка у крыльца своего дома. Увидав
вышедшего ей навстречу швейцара, она только вспомнила, что посылала за-
писку и телеграмму.
- Ответ есть? - спросила она.
- Сейчас посмотрю, - отвечал швейцар и, взглянув на конторке, достал и
подал ей квадратный тонкий конверт телеграммы. "Я не могу приехать
раньше десяти часов. Вронский", прочла она.
- А посланный не возвращался?
- Никак нет, - отвечал швейцар.
"А, если так, то я знаю, что мне делать, - сказала она, и, чувствуя
поднимающийся в себе неопределенный гнев и потребность мести, она взбе-
жала наверх. - Я сама поеду к нему. Прежде чем навсегда уехать, я скажу
ему все. Никогда никого не ненавидела так, как этого человека!" - думала
она. Увидав его шляпу на вешалке, она содрогнулась от отвращения. Она не
соображала того, что его телеграмма была ответ на ее телеграмму и что он
не получал еще ее записки. Она представляла его себе теперь спокойно
разговаривающим с матерью и с Сорокиной и радующимся ее страданиям. "Да,
надобно ехать скорее", - сказала она себе, еще не зная, куда ехать. Ей
хотелось поскорее уйти от тех чувств, которые она испытывала в этом
ужасном доме. Прислуга, стены, вещи в этом доме - все вызывало в ней
отвращение и злобу и давило ее какою-то тяжестью.
"Да, надо ехать на станцию железной дороги, а если нет, то поехать ту-
да и уличить его". Анна посмотрела в газетах расписание поездов. Вечером
отходит в восемь часов две минуты. "Да, я поспею". Она велела заложить
других лошадей и занялась укладкой в дорожную сумку необходимых на нес-
колько дней вещей. Она знала, что не вернется более сюда. Она смутно ре-
шила себе в числе тех планов, которые приходили ей в голову, и то, что
после того, что произойдет там на станции или в именье графини, она пое-
дет по Нижегородской дороге до первого города и останется там.
Обед стоял на столе; она подошла, понюхала хлеб и сыр и, убедившись,
что запах всего съестного ей противен, велела подавать коляску и вышла.
Дом уже бросал тень чрез всю улицу, и был ясный, еще теплый на солнце
вечер. И провожавшая ее с вещами Аннушка, и Петр, клавший вещи в коляс-
ку, и кучер, очевидно недовольный, - все были противны ей и раздражали
ее своими словами и движениями.
- Мне тебя не нужно, Петр.
- А как же билет?
- Ну, как хочешь, мне все равно, - с досадой сказала она.
Петр вскочил на козлы и, подбоченившись, приказал ехать на вокзал.
XXX
"Вот она опять! Опять я понимаю все", - сказала себе Анна, как только
коляска тронулась и, покачиваясь, загремела по мелкой мостовой, и опять
одно за другим стали сменяться впечатления.
"Да, о чем я последнем так хорошо думала? - старалась вспомнить она. -
Тютькин, coiffer? Нет, не то. Да, про то, что говорит Яшвин: борьба за
существование и ненависть - одно, что связывает людей. Нет, вы напрасно
едете, - мысленно обратилась она к компании в коляске четверней, кото-
рая, очевидно, ехала веселиться за город. - И собака, которую вы везете
с собой, не поможет вам. От себя не уйдете". Кинув взгляд в ту сторону,
куда оборачивался Петр, она увидала полумертвопьяного фабричного с кача-
ющеюся головой, которого вез куда-то городовой. "Вот этот - скорее, -
подумала она. - Мы с графом Вронским также не нашли этого удовольствия,
хотя и много ожидали от него". И Анна обратила теперь в первый раз тот
яркий свет, при котором она видела все, на свои отношения с ним, о кото-
рых прежде она избегала думать. "Чего он искал во мне? Любви не столько,
сколько удовлетворения тщеславия". Она вспоминала его слова, выражение
лица его, напоминающее покорную легавую собаку, в первое время их связи.
И все теперь подтверждало это. "Да, в нем было торжество тщеславного ус-
пеха. Разумеется, была и любовь, но большая доля была гордость успеха.
Он хвастался мной. Теперь это прошло. Гордиться нечем. Не гордиться, а
стыдиться. Он взял от меня все, что мог, и теперь я не нужна ему. Он тя-
готится мною и старается не быть в отношении меня бесчестным. Он прого-
ворился вчера - он хочет развода и женитьбы, чтобы сжечь свои корабли.
Он любит меня - но как? The zest is gone. Этот хочет всех удивить и
очень доволен собой, - подумала она, глядя на румяного приказчика, ехав-
шего на манежной лошади. - Да, того вкуса уж нет для него во мне. Если я
уеду от него, он в глубине души будет рад".
Это было не предположение, - она ясно видела это в том пронзительном
свете, который открывал ей теперь смысл жизни и людских отношений.
"Моя любовь все делается страстнее и себялюбивее, а его все гаснет и
гаснет, и вот отчего мы расходимся, - продолжала она думать. - И помочь
этому нельзя. У меня все в нем одном, и я требую, чтоб он весь больше и
больше отдавался мне. А он все больше и больше хочет уйти от меня. Мы
именно шли навстречу до связи, а потом неудержимо расходимся в разные
стороны. И изменить этого нельзя. Он говорит мне, что я бессмысленно
ревнива, и я сама говорила себе, что я бессмысленно ревнива; но это неп-
равда. Я не ревнива, а я недовольна. Но... - Она открыла рот и перемес-
тилась в коляске от волнения, возбужденного в ней пришедшею ей вдруг
мыслью. - Если б я могла быть чем-нибудь, кроме любовницы, страстно лю-
бящей одни его ласки; но я не могу и не хочу быть ничем другим. И я этим
желанием возбуждаю в нем отвращение, а он во мне злобу, и это не может
быть иначе. Разве я не знаю, что он не стал бы обманывать меня, что он
не имеет видов на Сорокину, что он не влюблен в Кити, что он не изменит
мне? Я все это знаю, но мне от этого не легче. Если он, не любя меня, из
долга будет добр, нежен ко мне, а того не будет, чего я хочу, - да это
хуже в тысячу раз даже, чем злоба! Это - ад! А это-то и есть. Он уж дав-
но не любит меня. А где кончается любовь, там начинается ненависть. Этих
улиц я совсем не знаю. Горы какие-то, и все дома, дома... И в домах все
люди, люди... Сколько их, конца нет, и все ненавидят друг друга. Ну,
пусть я придумаю себе то, чего я хочу, чтобы быть счастливой. Ну? Я по-
лучаю развод, Алексей Александрович отдает мне Сережу, и я выхожу замуж
