- О да, это очень... - сказал Степан Аркадьич, довольный тем, что бу-
дут читать и дадут ему немножко опомниться. "Нет, уж, видно, лучше ни о
чем не просить нынче, - думал он, - только бы, не напутав, выбраться от-
сюда".
- Вам будет скучно, - сказала графиня Лидия Ивановна, обращаясь к
Landau, - вы не знаете по-английски, но это коротко.
- О, я пойму, - сказал с той же улыбкой Landau и закрыл глаза.
Алексей Александрович и Лидия Ивановна значительно переглянулись, и
началось чтение.
XXII
Степан Аркадьич чувствовал себя совершенно озадаченным теми новыми для
него странными речами, которые он слышал. Усложненность петербургской
жизни вообще возбудительно действовала на него, выводя его из московско-
го застоя; но эти усложнения он любил и понимал в сферах, ему близких и
знакомых; в этой же чуждой среде он был озадачен, ошеломлен и не мог
всего обнять. Слушая графиню Лидию Ивановну и чувствуя устремленные на
себя красивые, наивные или плутовские - он сам не знал - глаза Landau,
Степан Аркадьич начинал испытывать какую-то особенную тяжесть в голове.
Самые разнообразные мысли путались у него в голове. "Мари Санина раду-
ется, что у ней умер ребенок... Хорошо бы покурить теперь... Чтобы спас-
тись, нужно только верить, и монахи не знают, как это надо делать, а
знает графиня Лидия Ивановна... И отчего у меня такая тяжесть в голове?
От коньяку или оттого, что уж очень все это странно? Я все-таки до сих
пор ничего, кажется, неприличного не сделал. Но все-таки просить ее уж
нельзя. Говорят, что они заставляют молиться. Как бы меня не заставили.
Это уж будет слишком глупо. И что за вздор она читает, а выговаривает
хорошо. Landau - Беззубов. Отчего он Беззубов?" Вдруг Степан Аркадьич
почувствовал, что нижняя челюсть его неудержимо начинает заворачиваться
на зевок. Он поправил бакенбарды, скрывая зевок, и встряхнулся. Но вслед
за этим он почувствовал, что уже спит и собирается храпеть. Он очнулся в
ту минуту, как голос графини Лидии Ивановны сказал: "Он спит".
Степан Аркадьич испуганно очнулся, чувствуя себя виноватым и уличен-
ным. Но тотчас же он утешился, увидав, что слова "он спит" относились не
к нему, а к Landau. Француз заснул так же, как Степан Аркадьич. Но сон
Степана Аркадьича, как он думал, обидел бы их впрочем, он и этого не ду-
мал, так уж все ему казалось странным), а сон Landau обрадовал их чрез-
вычайно, особенно графиню Лидию Ивановну.
- Mon ami, - сказала Лидия Ивановна, осторожно, чтобы не шуметь, зано-
ся складки своего шелкового платья и в возбуждении своем называя уже Ка-
ренина не Алексеем Александровичем, а "mon ami", - donnez lui la main.
Vous voyez? Шш! - зашикала она на вошедшего опять лакея. - Не принимать.
Француз спал или притворялся, что спит, прислонив голову к спинке
кресла, и потною рукой, лежавшею на колене, делал слабые движения, как
будто ловя что-то. Алексей Александрович встал, хотел осторожно, но, за-
цепив за стол, подошел и положил свою руку в руку француза. Степан Ар-
кадьич встал тоже и, широко отворяя глаза, желая разбудить себя, если он
спит, смотрел то на того, то на другого. Все это было наяву. Степан Ар-
кадьич чувствовал, что у него в голове становится все более и более не-
хорошо.
- Que la personne qui est arrivee la derniere, celle qui demande,
qu'elle sorte! Qu'elle sorte! - проговорил француз, не открывая глаз.
- Vous m'excuserez, mais vous voyez... Revenez vers dix heures, encore
mieux demain.
- Qu'elle sorte!- нетерпеливо повторил француз.
- C'est moi, n'est ce pas?
И, получив утвердительный ответ, Степан Аркадьич, забыв и о том, что
он хотел просить Лидию Ивановну, забыв и о деле сестры, с одним желанием
поскорее выбраться отсюда, вышел на цыпочках и, как из зараженного дома,
выбежал па улицу и долго разговаривал и шутил с извозчиком, желая при-
вести себя поскорее в чувство.
Во французском театре, которого он застал последний акт, и потом у та-
тар за шампанским Степан Аркадьич отдышался немножко на свойственном ему
воздухе. Но все-таки в этот вечер ему было очень не по себе.
Вернувшись домой к Петру Облонскому, у которого он остановился в Пе-
тербурге, Степан Аркадьич нашел записку от Бетси. Она писала ему, что
очень желает докончить начатый разговор и просит его приехать завтра.
Едва он успел прочесть эту записку и поморщиться над ней, как внизу пос-
лышались грузные шаги людей, несущих что-то тяжелое.
Степан Аркадьич вышел посмотреть. Это был помолодевший Петр Облонский.
Он был так пьян, что не мог войти на лестницу; но он велел себя поста-
вить на ноги, увидав Степана Аркадьича, и, уцепившись за него, пошел с
ним в его комнату и там стал рассказывать ему про то, как он провел ве-
чер, и тут же заснул.
Степан Аркадьич был в упадке духа,что редко случалось с ним, и долго
не мог заснуть. Все, что он ни вспоминал, все было гадко, но гаже всего,
точно что-то постыдное, вспоминался ему вечер у графини Лидии Ивановны.
На другой день он получил от Алексея Александровича положительный от-
каз о разводе Анны и понял, что решение это было основано на том, что
вчера сказал француз в своем настоящем или притворном сне.
XXIII
Для того чтобы предпринять что-нибудь в семейной жизни, необходимы или
совершенный раздор между супругами, или любовное согласие. Когда же от-
ношения супругов неопределенны и нет ни того, ни другого, никакое дело
не может быть предпринято.
Многие семьи по годам остаются на старых местах, постылых обоим супру-
гам, только потому, что нет ни полного раздора, ни согласия.
И Вронскому и Анне московская жизнь в жару и пыли, когда солнце свети-
ло уже не по-весеннему, а по-летнему, и все деревья на бульварах уже
давно были в листьях, и листья уже были покрыты пылью, была невыносима;
но они, не переезжая в Воздвиженское, как это давно было решено, продол-
жали жить в опостылевшей им обоим Москве, потому что в последнее время
согласия не было между ними.
Раздражение, разделявшее их, не имело никакой внешней причины, и все
попытки объяснения не только не устраняли, но увеличивали его. Это было
раздражение внутреннее, имевшее для нее основанием уменьшение его любви,
для него - раскаяние в том, что он поставил себя ради ее в тяжелое поло-
жение, которое она, вместо того чтоб облегчить, делает еще более тяже-
лым. Ни тот, ни другой не высказывали причины своего раздражения, но они
считали друг друга неправыми и при каждом предлоге старались доказать
это друг другу.
Для нее весь он, со всеми его привычками, мыслями, желаниями, со всем
его душевным и физическим складом, был одно - любовь к женщинам, и эта
любовь, которая, по ее чувству, должна была быть вся сосредоточена на
ней одной, любовь эта уменьшилась; следовательно, по ее рассуждению, он
должен был часть любви перенести на других или на другую женщину, - и
она ревновала. Она ревновала его не к какой-нибудь женщине, а к уменьше-
нию его любви. Не имея еще предмета для ревности, она отыскивала его. По
малейшему намеку она переносила свою ревность с одного предмета на дру-
гой. То она ревновала его к тем грубым женщинам, с которыми благодаря
своим холостым связям он так легко мог войти в сношения; то она ревнова-
ла его к светским женщинам, с которыми он мог встретиться; то она ревно-
вала его к воображаемой девушке, на которой он хотел, разорвав с ней
связь, жениться. И эта последняя ревность более всего мучала ее, в осо-
бенности потому, что он сам неосторожно в откровенную минуту сказал ей,
что его мать так мало понимает его, что позволила себе уговаривать его
жениться на княжне Сорокиной.
И, ревнуя его, Анна негодовала на него и отыскивала во всем поводы к
негодованию. Во всем, что было тяжелого в ее положении, она обвиняла
его. Мучительное состояние ожидания, которое она между небом и землей
прожила в Москве, медленность и нерешительность Алексея Александровича,
свое уединение - она все приписывала ему. Если б он любил, он понимал бы
всю тяжесть ее положения и вывел бы ее из него. В том, что она жила в
Москве, а не в деревне, он же был виноват. Он не мог жить, зарывшись в
деревне, как она того хотела. Ему необходимо было общество, и он поста-
вил ее в это ужасное положение, тяжесть которого он не хотел понимать. И
опять он же был виноват в том, что она навеки разлучена с сыном.
Даже те редкие минуты нежности, которые наступали между ними, не успо-
коивали ее: в нежности его теперь она видела оттенок спокойствия, уве-
ренности, которых не было прежде и которые раздражали ее.
Были уже сумерки. Анна одна, ожидая его возвращения с холостого обеда,
на который он поехал, ходила взад и вперед по его кабинету (комната, где
менее был слышен шум мостовой) и во всех подробностях передумывала выра-
жения вчерашней ссоры. Возвращаясь все назад от памятных оскорбительных
слов спора к тому, что было их поводом, она добралась, наконец, до нача-
ла разговора. Она долго не могла поверить тому, чтобы раздор начался с
такого безобидного, не близкого ничьему сердцу разговора. А действи-
тельно это было так. Все началось с того, что он посмеялся над женскими
гимназиями, считая их ненужными, а она заступилась за них. Он неуважи-
тельно отнесся к женскому образованию вообще и сказал, что Ганна, покро-
вительствуемая Анной англичанка, вовсе не нуждалась в знании физики.
Это раздражило Анну. Она видела в этом презрительный намек на свои за-
нятия. И она придумала и сказала такую фразу, которая бы отплатила ему
за сделанную ей боль.
- Я не жду того, чтобы вы помнили меня, мои чувства, как может их пом-
нить любящий человек, но я ожидала просто деликатности, - сказала она.
И действительно, он покраснел от досады и что-то сказал неприятное.
Она не помнила, что она ответила ему, но только тут к чему-то он, оче-
видно с желанием тоже сделать ей больно, сказал:
- Мне неинтересно ваше пристрастие к этой девочке, это правда, потому
что я вижу, что оно ненатурально.
Эта жестокость его, с которой он разрушал мир, с таким трудом постро-
енный ею себе, чтобы переносить свою тяжелую жизнь, эта несправедливость
его, с которой он обвинял ее в притворстве, в ненатуральности, взорвали
ее.
- Очень жалею, что одно грубое и материальное вам понятно и нату-
рально, - сказала она и вышла из комнаты.
Когда вчера вечером он пришел к ней, они не поминали о бывшей ссоре,
но оба чувствовали, что ссора заглажена, а не прошла.
Нынче он целый день не был дома, и ей было так одиноко и тяжело
чувствовать себя с ним в ссоре, что она хотела все забыть, простить и
примириться с ним, хотела обвинить себя и оправдать его.
"Я сама виновата. Я раздражительна, я бессмысленно ревнива. Я прими-
рюсь с ним, и уедем в деревню, там я буду спокойнее", - говорила она се-
бе.
"Ненатурально", - вспомнила она вдруг более всего оскорбившее ее не
столько слово, сколько намерение сделать ей больно.
"Я знаю, что он хотел сказать; он хотел сказать: ненатурально, не любя
свою дочь, любить чужого ребенка. Что он понимает в любви к детям, в мо-
ей любви к Сереже, которым я для него пожертвовала? Но это желание сде-
лать мне больно! Нет, он любит другую женщину, это не может быть иначе".
И, увидав, что, желая успокоить себя, она совершила опять столько раз
уже пройденный ею круг и вернулась к прежнему раздражению, она ужасну-
лась на самое себя. "Неужели нельзя? Неужели я не могу взять на себя? -
сказала она себе и начала опять сначала. - Он правдив, он честен, он лю-
бит меня. Я люблю его, на днях выйдет развод. Чего же еще нужно? Нужно
спокойствие, доверие, и я возьму на себя. Да, теперь, как он приедет,
скажу, что я была виновата, хотя я и не была виновата, и мы уедем".
И чтобы не думать более и не поддаваться раздражению, она позвонила и
