денном до грубости. Левин сказал, что французы довели условность в ис-
кусстве как никто и что поэтому они особенную заслугу видят в возвраще-
нии к реализму. В том, что они уже не лгут, они видят поэзию.
Никогда еще ни одна умная вещь, сказанная Левиным, не доставляла ему
такого удовольствия, как эта. Лицо Анны вдруг все просияло, когда она
вдруг оценила эту мысль. Она засмеялась.
- Я смеюсь, - сказала она, - как смеешься, когда увидишь очень похожий
портрет. То, что вы сказали, совершенно характеризует французское ис-
кусство теперь, и живопись, и даже литературу: Zola, Daudet. Но, может
быть, это всегда так бывает, что строят свои conceptions из выдуманных,
условных фигур, а потом - все combinaisons сделаны, выдуманные фигуры
надоели, и начинают придумывать более натуральные, справедливые фигуры.
- Вот это совершенно верно! -сказал Воркуев.
- Так вы были в клубе? - обратилась она к брату.
"Да, да, вот женщина!" - думал Левин, забывшись и упорно глядя на ее
красивое подвижное лицо, которое теперь вдруг совершенно переменилось.
Левин не слыхал,о чем она говорила, перегнувшись к брату, но он был по-
ражен переменой ее выражения. Прежде столь прекрасное в своем спо-
койствии, ее лицо вдруг выразило странное любопытство, гнев и гордость.
Но это продолжалось только одну минуту. Она сощурилась, как бы вспоминая
что-то.
- Ну, да, впрочем, это никому не интересно, - сказала она и обратилась
к англичанке:
- Please order the tea in the drawing-room.
Девочка поднялась и вышла.
- Ну что же, она выдержала экзамен? - спросил Степан Аркадьич.
- Прекрасно. Очень способная девочка и милый характер.
- Кончится тем, что ты ее будешь любить больше своей.
- Вот мужчина говорит. В любви нет больше и меньше. Люблю дочь одною
любовью, ее - другою.
- Я вот говорю Анне Аркадьевне, - сказал Воркуев, - что если б она по-
ложила хоть одну сотую той энергии на общее дело воспитания русских де-
тей, которую она кладет на эту англичанку, Анна Аркадьевна сделала бы
большое, полезное дело.
- Да вот что хотите, я не могла. Граф Алексей Кириллыч очень поощрял
меня (произнося слова граф Алексей Кириллыч, она просительно-робко
взглянула на Левина, и он невольно отвечал ей почтительным и утверди-
тельным взглядом) - поощрял меня заняться школой в деревне. Я ходила
несколько раз. Они очень милы, но я не могла привязаться к этому делу.
Вы говорите - энергию. Энергия основана на любви. А любовь неоткуда
взять, приказать нельзя. Вот я полюбила эту девочку, сама не знаю зачем.
И она опять взглянула на Левина. И улыбка и взгляд ее - все говорило
ему, что она к нему только обращает свою речь, дорожа его мнением и
вместе с тем вперед зная, что они понимают друг друга.
- Я совершенно это понимаю, - отвечал Левин. - На школу и вообще на
подобные учреждения нельзя положить сердца, и от этого думаю, что именно
эти филантропические учреждения дают всегда так мало результатов.
Она помолчала, потом улыбнулась.
- Да, да, - подтвердила она. - Я никогда не могла. Je n'ai pas le
coeur assez large, чтобы полюбить целый приют с гаденькими девочками.
Cela ne m'a jamais reussi. Столько есть женщин, которые из этого делают
position sociale. И теперь тем более, - сказала она с грустным, доверчи-
вым выражением, обращаясь по внешности к брату, но, очевидно, только к
Левину. - И теперь, когда мне так нужно какое-нибудь занятие, я не могу.
- И, вдруг нахмурившись (Левин понял, что она нахмурилась на самое себя
за то, что говорит про себя), она переменила разговор. - Я знаю про вас,
- сказала она Левину, - что вы плохой гражданин, и я вас защищала, как
умела.
- Как же вы меня защищали?
- Смотря по нападениям. Впрочем, не угодно ли чаю? - Она поднялась и
взяла в руку переплетенную сафьянную книгу.
- Дайте мне, Анна Аркадьевна, - сказал Воркуев, указывая на книгу. -
Это очень стоит того.
- О нет, это все так неотделано.
- Я ему сказал, - обратился Степан Аркадьич к сестре, указывая на Ле-
вина.
- Напрасно сделал. Мое писанье - это вроде тех корзиночек из резьбы,
которые мне продавала, бывало, Лиза Мерцалова из острогов. Она заведыва-
ла острогами в этом обществе, - обратилась она к Левину. - И эти нес-
частные делали чудеса терпения.
И Левин увидал еще новую черту в этой так необыкновенно понравившейся
ему женщине. Кроме ума, грации, красоты, в ней была правдивость. Она от
него не хотела скрывать всей тяжести своего положения. Сказав это, она
вздохнула, и лицо ее, вдруг приняв строгое выражение, как бы окаменело.
С таким выражением на лице она была еще красивее, чем прежде; но это вы-
ражение было новое; оно было вне того сияющего счастьем и раздающего
счастье круга выражений, которые были уловлены художником на портрете.
Левин посмотрел еще раз на портрет и на ее фигуру, как она, взяв руку
брата, проходила с ним в высокие двери, и почувствовал к ней нежность и
жалость, удивившие его самого.
Она попросила Левина и Воркуева пройти в гостиную, а сама осталась по-
говорить о чем-то с братом. "О разводе, о Вронском, о том, что он делает
в клубе, обо мне?" - думал Левин. И его так волновал вопрос о том, что
она говорит со Степаном Аркадьичем, что он почти не слушал того, что
рассказывал ему Воркуев о достоинствах написанного Анной Аркадьевной ро-
мана для детей.
За чаем продолжался тот же приятный, полный содержания разговор. Не
только не было ни одной минуты, чтобы надо было отыскивать предмет для
разговора, но, напротив, чувствовалось, что не успеваешь сказать того,
что хочешь, и охотно удерживаешься, слушая, что говорит другой. И все,
что ни говорили, не только она сама, но Воркуев, Степан Аркадьич, - все
получало, как казалось Левину, благодаря ее вниманию и замечаниям осо-
бенное значение.
Следя за интересным разговором, Левин все время любовался ею - и кра-
сотой ее, и умом, образованностью, и вместе простотой и задушевностью.
Он слушал, говорил и все время думал о ней, о ее внутренней жизни, ста-
раясь угадать ее чувства. И, прежде так строго осуждавший ее, он теперь,
по какому-то странному ходу мыслей, оправдывал ее и вместе жалел и боял-
ся, что Вронский не вполне понимает ее. В одиннадцатом часу, когда Сте-
пан Аркадьич поднялся, чтоб уезжать (Воркуев еще раньше уехал), Левину
показалось, что он только что приехал. Левин с сожалением тоже встал.
- Прощайте, - сказала она, удерживая его за руку и глядя ему в глаза
притягивающим взглядом. - Я очень рада, que la glace est rompue.
Она выпустила его руку и прищурилась.
- Передайте вашей жене, что я люблю ее, как прежде, и что если она не
может простить мне мое положение, то я желаю ей никогда не прощать меня.
Чтобы простить, надо пережить то, что я пережила, а от этого избави ее
бог.
- Непременно, да, я передам... - краснея, говорил Левин.
XI
"Какая удивительная, милая и жалкая женщина", - думал он, выходя со
Степаном Аркадьичем на морозный воздух.
- Ну, что? Я говорил тебе, - сказал ему Степан Аркадьич, видя, что Ле-
вин был совершенно побежден.
- Да, - задумчиво отвечал Левин, - необыкновенная женщина! Не то что
умна, но сердечная удивительно. Ужасно жалко ее!
- Теперь, бог даст, скоро все устроится. Ну то-то, вперед не суди, -
сказал Степан Аркадьич, отворяя дверцы кареты. - Прощай, нам не по доро-
ге.
Не переставая думать об Анне, о всех тех самых простых разговорах, ко-
торые были с нею, и вспоминая при этом все подробности выражения ее ли-
ца, все более и более входя в ее положение и чувствуя к ней жалосгь, Ле-
вин приехал домой.
Дома Кузьма передал Левину, что Катерина Александровна здоровы, что
недавно только уехали от них сестрицы, и подал два письма. Левин тут же,
в передней, чтобы потом не развлекаться, прочел их. Одно было от Соколо-
ва, приказчика. Соколов писал, что пшеницу нельзя продать, дают только
пять с половиной рублей, а денег больше взять неоткудова. Другое письмо
было от сестры. Она упрекала его за то, что дело ее все еще не было сде-
лано.
"Ну, продадим за пять с полтиной, коли не дают больше", - тотчас же с
необыкновенною легкостью решил Левин первый вопрос, прежде казавшийся
ему столь трудным. "Удивительно, как здесь все время занято", - подумал
он о втором письме. Он чувствовал себя виноватым пред сестрой за то, что
до сих пор не сделал того, о чем она просила его. "Нынче опять не поехал
в суд, но нынче уж точно было некогда". И, решив, что он это непременно
сделает завтра, пошел к жене. Идя к ней, Левин воспоминанием быстро про-
бежал весь проведенный день. Все события дня были разговоры: разговоры,
которые он слушал и в которых участвовал. Все разговоры были о таких
предметах, которыми он, если бы был один и в деревне, никогда бы не за-
нялся, а здесь они были очень интересны. И все разговоры были хорошие;
только в двух местах было не совсем хорошо. Одно то, что' он сказал про
щуку, другое - что было что-то не то в нежной жалости, которую он испы-
тывал к Анне.
Левин застал жену грустною и скучающею. Обед трех сестер удался бы
очень весело, но потом его ждали, ждали, всем стало скучно, сестры
разъехались, и она осталась одна.
- Ну, а ты что делал? - спросила она, глядя ему в глаза, что-то осо-
бенно подозрительно блестевшие. Но, чтобы не помешать ему все расска-
зать, она скрыла свое внимание и с одобрительной улыбкой слушала его
рассказ о том, как он провел вечер.
- Ну, я очень рад был, что встретил Вронского. Мне очень легко и прос-
то было с ним. Понимаешь, теперь я постараюсь никогда не видаться с ним,
но чтоб эта неловкость была кончена, - сказал он и, вспомнив, что он,
стараясь никогда не видаться, тотчас же поехал к Анне, он покраснел. -
Вот мы говорим, что народ пьет; не знаю, кто больше пьет, народ или наше
сословие; народ хоть в праздник, но...
Но Кити неинтересно было рассуждение о том, как пьет народ. Она виде-
ла, что он покраснел, и желала знать, почему.
- Ну, потом где ж ты был?
- Стива ужасно упрашивал меня поехать к Анне Аркадьевне.
И, сказав это, Левин покраснел еще больше, и сомнения его о том, хоро-
шо ли, или дурно он сделал, поехав к Анне, были окончательно разрешены.
Он знал теперь, что этого не надо было делать.
Глаза Кити особенно раскрылись и блеснули при имени Анны, но, сделав
усилие над собой, она скрыла свое волнение и обманула его.
- А!- только сказала она.
- Ты, верно, не будешь сердиться, что я поехал. Стива просил, и Долли
желала этого, - продолжал Левин.
- О нет, - сказала она, но в глазах ее он видел усилие над собой, не
обещавшее ему ничего доброго.
- Она очень милая, очень, очень жалкая, хорошая женщина, - говорил он,
рассказывая про Анну, ее занятия и про то, что она велела сказать.
- Да, разумеется, она очень жалкая, - сказала Кити, когда он кончил. -
От кого ты письмо получил?
Он сказал ей и, поверив ее спокойному тону, пошел раздеваться.
Вернувшись, он застал Кити на том же кресле. Когда он подошел к ней,
она взглянула на него и зарыдала.
- Что? что? - спрашивал он, уж зная вперед, что.
- Ты влюбился в эту гадкую женщину, она обворожила тебя. Я видела по
твоим глазам.. Да, да! Что ж может выйти из этого? Ты в клубе пил, пил,
играл и потом поехал... к кому? Нет, уедем... Завтра я уеду.
Долго Левин не мог успокоить жену. Наконец он успокоил ее, только
признавшись, что чувство жалости в соединении с вином сбили его и он
поддался хитрому влиянию Анны и что он будет избегать ее. Одно, в чем он
искреннее всего признавался, было то, что, живя так долго в Москве, за
одними разговорами, едой и питьем, он ошалел. Они проговорили до трех
часов ночи. Только в три часа они настолько примирились, что могли зас-
нуть.
XII
