не вскочил, но, не переводя дыхания, испуганно-вопросительно посмотрел
на доктора. Доктор склонил голову набок, прислушиваясь, и одобрительно
улыбнулся. Все было так необыкновенно, что уж ничто не поражало Левина.
"Верно, так надо", - подумал он и продолжал сидеть. Чей это был крик? Он
вскочил, на цыпочках вбежал в спальню, обошел Лизавету Петровну, княгиню
и стал на свое место, у изголовья. Крик затих, но что-то переменилось
теперь. Что - он не видел и не понимал и не хотел видеть и понимать. Но
он видел это по лицу Лизаветы Петровны: лицо Лизаветы Петровны было
строго и бледно и все так же решительно, хотя челюсти ее немного подра-
гивали и глаза ее были пристально устремлены на Кити. Воспаленное, изму-
ченное лицо Кити с прилипшею к потному лицу прядью волос было обращено к
нему и искало его взгляда. Поднятые руки просили его рук. Схватив потны-
ми руками его холодные руки, она стала прижимать их к своему лицу.
- Не уходи, не уходи! Я не боюсь, я не боюсь! - быстро говорила она. -
Мама, возьмите сережки. Они мне мешают. Ты не боишься? Скоро, скоро, Ли-
завета Петровна...
Она говорила быстро, быстро и хотела улыбнуться. Но вдруг лицо ее ис-
казилось, она оттолкнула его от себя.
- Нет, это ужасно! Я умру, умру! Поди, поди!- закричала она, и опять
послышался тот же ни на что не похожий крик.
Левин схватился за голову и выбежал из комнаты.
- Ничего, ничего, все хорошо! - проговорила ему вслед Долли.
Но, что б они ни говорили, он знал, что теперь все погибло. Прислонив-
шись головой к притолоке, он стоял в соседней комнате и слышал чей-то
никогда не слыханный им визг, рев, и он знал, что это кричало то, что
было прежде Кити. Уже ребенка он давно не желал. Он теперь ненавидел
этого ребенка. Он даже не желал теперь ее жизни, он желал только прекра-
щения этих ужасных страданий.
- Доктор! Что же это? Что ж это? Боже мой! - сказал он, хватая за руку
вошедшего доктора.
- Кончается, - сказал доктор. И лицо доктора было так серьезно, когда
он говорил это, что Левин понял кончается в смысле - умирает.
Не помня себя, он вбежал в спальню. Первое, что он увидал, это было
лицо Лизаветы Петровны. Оно было еще нахмуренное и строже. Лица Кити не
было. На том месте, где оно было прежде, было что-то страшное и по виду
напряжения и по звуку, выходившему оттуда. Он припал головой к дереву
кровати, чувствуя, что сердце его разрывается. Ужасный крик не умолкал,
он сделался еще ужаснее и, как бы дойдя до последнего предела ужаса,
вдруг затих. Левин не верил своему слуху, но нельзя было сомневаться:
крик затих, и слышалась тихая суетня, шелест и торопливые дыхания, и ее
прерывающийся, живой и нежный, счастливый голос тихо произнес: "Конче-
но".
Он поднял голову. Бессильно опустив руки на одеяло, необычайно прек-
расная и тихая, она безмолвно смотрела на него и хотела и не могла улыб-
нуться.
И вдруг из того таинственного и ужасного, нездешнего мира, в котором
он жил эти двадцать два часа, Левин мгновенно почувствовал себя перене-
сенным в прежний, обычный мир, но сияющий теперь таким новым светом
счастья, что он не перенес его. Натянутые струны все сорвались. Рыдания
и слезы радости, которых он никак не предвидел, с такою силой поднялись
в нем, колебля все его тело, что долго мешали ему говорить.
Упав на колени пред постелью, он держал пред губами руку жены и цело-
вал ее, и рука эта слабым движением пальцев отвечала на его поцелуи. А
между тем там, в ногах постели, в ловких руках Лизаветы Петровны, как
огонек над светильником, колебалась жизнь человеческого существа, кото-
рого никогда прежде не было и которое так же, с тем же правом, с тою же
значительностью для себя, будет жить и плодить себе подобных.
- Жив! Жив! Да еще мальчик! Не беспокойтесь! - услыхал Левин голос Ли-
заветы Петровны, шлепавшей дрожавшею рукой спину ребенка.
- Мама, правда? - сказал голос Кити.
Только всхлипыванья княгини отвечали ей.
И среди молчания, как несомненный ответ на вопрос матери, послышался
голос совсем другой, чем все сдержанно говорившие голоса в комнате. Это
был смелый, дерзкий, ничего не хотевший соображать крик непонятно откуда
явившегося нового человеческого существа.
Прежде, если бы Левину сказали, что Кити умерла, и что он умер с нею
вместе, и что у них дети ангелы, и что бог тут пред ними, - он ничему бы
не удивился; но теперь, вернувшись в мир действительности, он делал
большие усилия мысли, чтобы понять, что она жива, здорова и что так от-
чаянно визжавшее существо есть сын его. Кити была жива, страдания кончи-
лись. И он был невыразимо счастлив. Это он понимал и этим был вполне
счастлив. Но ребенок? Откуда, зачем, кто он?.. Он никак не мог понять,
не мог привыкнуть к этой мысли. Это казалось ему чем-то излишним, избыт-
ком, к которому он долго не мог привыкнуть.
XVI
В десятом часу старый князь, Сергей Иванович и Степан Аркадьич сидели
у Левина и, поговорив о родильнице, разговаривали и о посторонних пред-
метах. Левин слушал их и, невольно при этих разговорах вспоминая прошед-
шее, то, что было до нынешнего утра, вспоминал и себя, каким он был вче-
ра до этого. Точно сто лет прошло с тех пор. Он чувствовал себя на ка-
кой-то недосягаемой высоте, с которой он старательно спускался, чтобы не
обидеть тех, с кем говорил. Он говорил и не переставая думал о жене, о
подробностях ее теперешнего состояния и о сыне, к мысли о существовании
которого он старался приучить себя. Весь мир женский, получивший для не-
го новое, неизвестное ему значение после того, как он женился, теперь в
его понятиях поднялся так высоко, что он не мог воображением обнять его.
Он слушал разговор о вчерашнем обеде в клубе и думал: "Что теперь дела-
ется с ней, заснула ли? Как ей? Что она думает? Кричит ли сын Дмитрий?"
И в средине разговора, в средине фразы он вскочил и пошел из комнаты.
- Пришли мне сказать, можно ли к ней, - сказал князь.
- Хорошо, сейчас, - отвечал Левин и, не останавливаясь, пошел к ней.
Она не спала, а тихо разговаривала с матерью, делая планы о будущих
крестинах.
Убранная, причесанная, в нарядном чепчике с чем-то голубым, выпростав
руки на одеяло, она лежала на спине и, встретив его взглядом, взглядом
притягивала к себе. Взгляд ее, и так светлый, еще более светлел, по мере
того как он приближался к ней. На ее лице была та самая перемена от зем-
ного к неземному, которая бывает на лице покойников; но там прощание,
здесь встреча. Опять волнение, подобное тому, какое он испытал в минуту
родов, подступило ему к сердцу. Она взяла его руку и спросила, спал ли
он. Он не мог отвечать и отворачивался, убедясь в своей слабости.
- А я забылась, Костя! - сказала она ему. - И мне так хорошо теперь.
Она смотрела на него, но вдруг выражение ее изменилось.
- Дайте мне его, - сказала она, услыхав писк ребенка. - Дайте, Лизаве-
та Петровна, и он посмотрит.
- Ну вот, пускай папа посмотрит, - сказала Лизавета Петровна, поднимая
и поднося что-то красное, странное и колеблющееся. - Постойте, мы прежде
уберемся, - и Лизавета Петровна положила это колеблющееся и красное на
кровать, стала развертывать и завертывать ребенка; одним пальцем подни-
мая и переворачивая его и чем-то посыпая.
Левин, глядя на это крошечное жалкое существо, делал тщетные усилия,
чтобы найти в своей душе какие-нибудь признаки к нему отеческого
чувства. Он чувствовал к нему только гадливость. Но когда его обнажили и
мелькнули тоненькие-тоненькие ручки, ножки, шафранные, тоже с пальчика-
ми, и даже с большим пальцем, отличающимся от других, и когда он увидал,
как, точно мягкие пружинки, Лизавета Петровна прижимала эти таращившиеся
ручки, заключая их в полотняные одежды, на него нашла такая жалость к
этому существу и такой страх, что она повредит ему, что он удержал ее за
руку.
Лизавета Петровна засмеялась.
- Не бойтесь, не бойтесь!
Когда ребенок был убран и превращен в твердую куколку, Лизавета Пет-
ровна перекачнула его, как бы гордясь своею работой, и отстранилась,
чтобы Левин мог видеть сына во всей его красоте.
Кити, не спуская глаз, косясь, смотрела туда же.
- Дайте, дайте!- сказала она и даже поднялась было:
- Что вы, Катерина Александровна, это нельзя такие движения! Погодите,
я подам. Вот мы папаше покажемся, какие мы молодцы!
И Лизавета Петровна подняла к Левину на одной руке (другая только
пальцами подпирала качающийся затылок) это странное, качающееся и прячу-
щее свою голову за края пеленки красное существо. Но были тоже нос, ко-
сившие глаза и чмокающие губы.
- Прекрасный ребенок! - сказала Лизавета Петровна.
Левин с огорчением вздохнул. Этот прекрасный ребенок внушал ему только
чувство гадливости и жалости.
Это было совсем не то чувство, которого он ожидал.
Он отвернулся, пока Лизавета Петровна устраивала его к непривычной
груди.
Вдруг смех заставил его поднять голову. Это Кити засмеялась. Ребенок
взялся за грудь.
- Ну, довольно, довольно! - говорила Лизавета Петровна, но Кити не от-
пускала его. Он заснул на ее руках.
- Посмотри теперь, - сказала Кити, поворачивая к нему ребенка так,
чтобы он мог видеть его. Личико старческое вдруг еще более сморщилось, и
ребенок чихнул.
Улыбаясь и едва удерживая слезы умиления, Левин поцеловал жену и вышел
из темной комнаты.
Что он испытывал к этому маленькому существу, было совсем не то, что
он ожидал. Ничего веселого и радостного не было в этом чувстве; напро-
тив, это был новый мучительный страх. Это было сознание новой области
уязвимости. И это сознание было так мучительно первое время, страх за
то, чтобы не пострадало это беспомощное существо, был так силен, что
из-за него и незаметно было странное чувство бессмысленной радости и да-
же гордости, которое он испытал, когда ребенок чихнул.
XVII
Дела Степана Аркадьича находились в дурном положении.
Деньги за две трети леса были уже прожиты, и, за вычетом десяти про-
центов, он забрал у купца почти все вперед за последнюю треть. Купец
больше не давал денег, тем более что в эту зиму Дарья Александровна, в
первый раз прямо заявив права на свое состояние, отказалась расписаться
на контракте в получении денег за последнюю треть леса. Все жалованье
уходило на домашние расходы и на уплату мелких непереводившихся долгов.
Денег совсем не было.
Это было неприятно, неловко и не должно было так продолжаться, по мне-
нию Степана Аркадьича. Причина этого, по его понятию, состояла в том,
что он получал слишком мало жалованья. Место, которое он занимал, было,
очевидно, очень хорошо пять лет тому назад, но теперь уж было не то.
Петров, директором банка, получал двенадцать тысяч; Свентицкий - членом
общества - получал семнадцать тысяч; Митин, основав банк, получал
пятьдесят тысяч. "Очевидно, я заснул, и меня забыли", - думал про себя
Степан Аркадьич. И он стал прислушиваться, приглядываться и к концу зимы
высмотрел место очень хорошее и повел на него атаку, сначала из Москвы,
через теток, дядей, приятелей, а потом, когда дело созрело, весной сам
поехал в Петербург. Это было одно из тех мест, которых теперь, всех раз-
меров, от тысячи до пятидесяти тысяч в год жалованья, стало больше, чем
прежде было теплых взяточных мест; это было место члена от комиссии сое-
диненного агентства кредитно-взаимного баланса южно-железных дорог и
банковых учреждений. Место это, как и все такие места, требовало таких
огромных знаний и деятельности, которые трудно было соединить в одном
человеке. А так как человека, соединяющего эти качества, не было, то
все-таки лучше было, чтобы место это занимал честный, чем нечестный че-
ловек. А Степан Аркадьич был не только человек честный (без ударения),
но он был че'стный человек (с ударением), с тем особенным значением, ко-
