холмы, охряного цвета поля пшеницы, темные, лиловатые все же рощи.
Нормандия. Она кормит Францию, и для других остается (мы стояли в очереди на
элеватор).
Мне как идейному вождю предоставили почетное место впереди. Рядом я
посадил давнюю знакомую Аллу. На ее лице застыла блаженная улыбка, а в
глазах - соменение в своем счастье. Сзади похрапывал с похмелья помощник
капитана с "Раквере". Закаленные и привыкшие ко всему члены нашего экипажа
иронически усмехались. Курсанты непривычно молчали, словно опасались, что их
высадят и отошлют обратно с попутным транспортом. А я просто не верил, куда
еду.
Промелькнул Версаль - аккуратные парки с деревьями, стриженными под
пуделей, чистенькие лужайки, по которым, думалось, никто не ходил со времен
Людовика-Солнца, неправдоподобно длинные дворцы. Затем мы нырнули в туннель,
сизый от выхлопных газов, и выскочили на белый свет уже в Париже - на
набережной Сены.
Через час я почувствовал себя как дома.
Очень Париж какой-то свой, знакомый. Хотя многое - вовсе не такое, как
представлялось издали. Более всего "не такое" - размах и простор площадей.
Например, площадь Согласия - 54 тысячи квадратных метров, пять с половиной
гектаров. Очень напоминает Марсово поле в Ленинграде. А вот переулки, узкие
полоски мостовых у Сены, садики и дворики - уютные, сто раз будто уже
виденные.
Изящным женским именем Мадлен названа церковь у въезда на Елисейские
поля, где всего лишь 300 квартир. Поблизости, на авеню Маршала Фоша, живет
Брижит Бордо. Неплохо устроилась. И вообще она стала как бы национальной
героиней, затмив славу Жанны д'Арк.
В соборе Парижской богоматери пахнет сыростью и свечами. Тоже не
удивительно. Тут вспомнил, что Париж был родным для Шопена, Ван Гога,
Тургенева и Хемингуэя. В неплохую компанию я себя зачислил.
На Монмартре хочется улыбаться. Кафе импрессионистов с яркой, будто
вчера нарисованной вывеской. Похоже, малевали ее по пьянке,так и я бы сумел.
Хорошо там внутри посидеть бы, опрокинуть стаканчик, но франков мало, хватит
лишь на маленький вымпелочек. Не беда, все великие здесь нищенствовали.
Доктор Володя натер ноги и мечтает разуться. А потом мы увидели у Лувра
босых девушек - и ничего, никто этому не удивлялся. В Лондоне, помню, также
незамеченной ходила тетя в ситцевом платье, в нейлоновой роскошной шубе и в
тапочках-шлепанцах. Что-то в этом есть и хорошее, глупо рассматривать такой
стиль как распущенность.
На травке у Лувра лежат в обнимку молодые пары. Точно - И. Эренбург
утверждал, что нигде жизнь так не приспособлена для любви, как в Париже.
Был вторник, все музеи закрыты, слава богу. Пускают лишь в Дом
инвалидов, где гробница Наполеона. Но я и оттуда сбежал, пошел с товарищем
побродить по прилегающим переулкам. На лотке букинистов увидел французское
издание "Анны Карениной", на обложке - Татьяна Самойлова. Кино победило Льва
Николаевича!
Сейчас город практически пуст - каникулы и отпуска, называемые
"вакансами", и даже автомобилей не больше, чем у нас.
Уезжали от Эйфелевой башни, долго ждали нашего бестолково-громогласного
старпома, который заблудился на ее верандах. Эстонские моряки кимарили на
травке рядышком с местными пенсионерами.
А я еще не знал, что гораздо позже пойму: Париж с его величием и уютом,
с блеском и скромной прелестью, с приветливыми монмартрскими художниками и
молчаливо-солидными букинистами, с рассыпающимися в радугу тонкими струями
фонтанов у дворца Шайо, со светлой радостью Сены и тихой грустью каштанов
останется для меня самым пленительным воспоминанием из всех моих
многочисленных заграниц.
*
Уходили из Руана ночью, застопорили ход в излучине реки, неслышно
скользил теплоход по недвижной зеркальной воде, а с берега донесся девичий
смех и песня, совсем по-нашему протяжная и медленная. И запахло лесом,
свежим сеном, детством.
*
Прошло семь лет. Снова Руан, соборы еще реставрируются - работы вроде
до конца века. Памятник Жанне д'Арк перенесли в центр рыночной площади и
построили над ним пышный бетонно-деревянный мемориал с алтарем и полукружьем
скамеек для молений. Раньше Жанна смотрелась лучше - скромно притулившаяся к
стене старого дома, со скорбно наклоненной головой.
Улицы грязноваты, и хмурые лица людей, как бы обособленных, ушедших в
себя. Прибавилось у них забот - ясно.
Когда шли сюда по Сене, я все пять часов простоял на палубе. Радовался,
что сохранил еще способность восторгаться дорогой этой, словно из сказки:
деревни с разноцветными крышами, луга, плавно спускающиеся к воде лесистые
холмы, спокойные берега, светлые скалы, замки на них (Амбуаз и Бомбуаз
где-то тут?). Все выдержано, соразмерно, изящно. И ночь - одесская или
крымская, ласковая, теплая, как парное молоко, а камыши в затонах - как на
моей родной Кубани.
*
Нагулявшись - по десять километров в один конец, набродившись по лавкам
и базарам, мы с моим медицинским другом Володей решили устроить себе
праздник.
Пригласили повара Борю, захватили по куску курицы, свежие огурчики,
фляжку с чистейшей жидкостью и укатили от площади Искусств в гору, что за
четвертым мостом через Сену.
Вылезли из автобуса у какого-то старинного собора и попали к концу
католического праздника. Служил фиолетовый епископ, девочки в пышных платьях
с ветками мирта в руках чинно стояли на площади Базилика. В кустах
неподалеку сидела в кресле-раскладушке старая француженка, глядела
неподвижно вдаль. Я ее обошел кругом, а она и глазом не моргнула: восковой
памятник былого.
Потом пошли искать "Панораму" - обнаруженную на плане площадку, откуда
далеко виден город и река. Искали долго, помогал нам какой-то Жан, седой и
загорелый, и две хихикающие девочки лет по пятнадцати. Расплатился с ними
своей валютой - олимпийскими таллиннскими значочками.
"Панорамы" не нашли и расположились над обрывом, на лужайке. Легли,
покушали, выпили. Рядом росли усыпанные белыми цветами кусты, нарвали для
судовых женщин. Приехали французские мальчишки на мотоциклах, устроили не
нашенскую забаву - гонки по ямам и выбоинам, в реве и дыме видны их
сосредоточенные лица.
После фляжки стало совсем хорошо. Пахло сеном, внизу текла гладкая
Сена, извиваясь, уходила вдаль, и там, в сиреневом тумане, блестела крыша
элеватора, у которого стоял наш теплоход. Все в духе раннего импрессионизма,
сглажено, без острых углов и резких цветовых переходов. Через пять минут
набежала тучка - краски переменились немедленно, потом солнце выглянуло - и
снова иная картина. Это и есть кредо импрессионистов: поймать и изобразить
миг.
Я подумал, что на эту лужайку вряд ли вернусь, от понимания
исключительности момента было грустновато, но не тягостно. А вслух сказал,
что здесь, вероятно, еще не ступала нога русского человека - мы первые.
Повар Боря, солидный отец двух детей, радовался как мальчик и все
благодарил нас с Володей, что взяли его с собой.
Шпиль руанской Нотр-Дам был на уровне наших глаз, маленькие машинки
бежали внизу, на застывшей Сене застыли черные баржи. И я удивился, почему у
французов такие угрюмо-озабоченные лица.
Странные дела творятся на нашей планете. С тех пор, как я был в этом
городе семь лет назад, люди выпустили в путь миллионы автомобилей, несколько
раз слетали на Луну, высосали из Земли миллиарды тонн нефти, открыли
генетический код, построили карманный телевизор и водоплавающее сооружение
длиной почти в полкилометра - и разучились улыбаться на улицах...
Пора было выбираться отсюда. Мы спустились с обрыва на шоссе. Автобусы
по нему не ходили. Володя прилег на мягкую кочечку и задремал, а мы с Борей
пошли к "мазде", стоявшей у края дороги. Там сидела молодая пара: он
смуглый, видно, алжирец, и милая французская девушка, которая немного
кумекала по-английски. Быстро договорились, что они свезут нас вниз, хотя
девушка удивилась: "Что вы здесь делаете?" Я ответил, что любуемся панорамой
и что у нас с собой есть еще третий друг, и тогда девушка звонко
расхохоталась. Володя проснулся от ее смеха, я подарил девушке веточку белых
цветов с вершины. Они довезли нас до моста Жанны д'Арк и укатили обратно,
обсуждать свои сердечные дела. И всю дорогу они улыбались, и мы - тоже.
*
20.05.80. Как сразу замирает теплоход с выходом! Еще вчера не
протолкнуться было в курительном салоне, а сейчас зашел - пусто и тихо. Все
- по каютам.
У некоторых моряков, когда они уходят на вахту, двери кают остаются
открытыми настежь. Хорошие, наверно, люди...
*
Ночь, тишина, спят темные рощи, спит река. Редкие огоньки. Благодать,
казалось бы.
И - тревога в сердце, потому что так же было семь лет назад, когда я
возвращался отсюда, чтобы похоронить маму.
ВСЕГО ОДНА ИСПАНСКАЯ СТРАНИЧКА
Очень хотелось бы рассказать еще про Испанию, потому что она всегда
будоражила мою наследственную память, и музыка ее мне близка, и стихи Лорки,
кажется, что-то говорят, а детство мое, как у всякого русского мальчишки
тридцатых годов, проходило в кинозалах, где мы, затаив дыхание, смотрели
удивительную хронику Романа Кармена, первый в жизни апельсин, который я
попробовал тогда, был испанский, завернутый в пеструю бумажку, и книга Л.
Фейхтвангера про Гойю читана мною раз пять, пятнадцать лет я все ходил на
теплоходах мимо Испании, пока не сошел на берег, чтобы увидеть готические
кварталы Барселоны, причудливые колокольни собора Саграда фамилиа и услышать
гул вечернего Рамбласа, где мы выпили по чашечке восхитительного кофе,
лимонные деревья были в апрельском цвету, свободно и важно плыл в синем небе
над набережной бронзовый Колумб, на причалах лежали кипы спрессованных
бычьих шкур - мы решили, что это остатки жертв корриды, но весной корриды не
бывает, зато греет затылок такое ласковое, не жаркое еще солнце, стрекочут
тысячи птиц в клетках на уличном базаре, баснословно дешев в
погребках-подвальчиках знаменитый "Фундадор", и пахнет цветами, сигарами,
вином...
В таком благостном настроении я бродил по Барселоне три дня, а потом
меня жестоко надул черный и грязный чистильщик обуви, содрав за свою работу
(он еще ухитрился прибить на мои ботинки набойки, которые благополучно
отвалились через неделю) 300 песет, - это три бутылки бренди "Эспландидо" по
литру. Просто я для него был чужак, заезжий туристик-раззява. Но я не долго
огорчался: ему здесь жить и семью кормить, а мне - добрый урок, чтоб помнил.
...Испанию я помню как-то музыкально-визуально-обонятельно. Но и о ней
пока кончаю.
ТИШИНА ВРЕМЕНИ
В моей коллекции флажков из заморских стран прибавление - три греческих
вымпелочка. Дешевенькие, грубо сделанные: на тонком нейлоне аляповатые,
плохо отпечатанные картинки. Преобладает голубой цвет и желтый. При желании
можно найти тут и символику. Голубое - море, потому что Греция расположилась
на сотнях островов. А желтое - ее великолепное солнце, более трехсот
солнечных дней в году, по лоции, в здешних краях.
Мимо Греции я тоже проходил больше десяти раз, а пришвартовался к ее
берегам на тридцать пятом году своего пребывания в системе ММФ.
Сначала наш теплоход прибыл в бухту Суда на Крите. На нем ученые ищут
следы легендарной Атлантиды и, кажется, доказали уже, что извержение вулкана
Санторино погубило мощную и передовую по тем временам цивилизацию.
Бухта Суда - обширная, глубокая, окруженная высокими,
коричнево-желтыми, выгоревшими под извечным солнцем горами. Справа, за
