заснял на слайд благообразного сытого кюре в белой сутане: опустошив ящичек,
он быстро и умело считал франки. Таких отцов народов по всей Европе, видимо,
наберется десятки тысяч...
Считается почему-то, что архитектурный стиль готики призван
символизировать устремление человека вверх, в небеса. А я в готическом
соборе чувствую себя козявкой. И, думаю, у его строителей иная была
сверхзадача: внушить верующим, что бог - страшная и беспощадная сила и бога
можно только молить о пощаде, но чаще всего он карает, а милует редко-редко.
Потому, наверное, после антверпенского кафедрального собора в небеса
душой я не воспарил, а вспомнил, как много в истории было затрачено сил,
средств, таланта, чтобы задавить, унизить, уничтожить человека. Но он
выживал, сохранял способность мыслить, искать, творить. Как Меркатор,
создатель морских карт, как Иоганн Кеплер, открывший законы, по которым
рассчитывают ныне траектории космических ракет. А ведь Кеплер и Меркатор
жили в ХУ1 веке здесь, где сожгли отца Тиля Уленшпигеля - Клааса.
И если нужен бог человеку, то иной, с которым можно общаться без
посредников и без всякого антуража.
...О нем начали вспоминать задолго до Антверпена, и поскольку у нас на
борту было немало интеллигентных, начитанных людей, разбирающихся в
живописи, говорили чаще так: "Ах, Рубенс!"
В Антерпене есть улица Рубенса и на ней - дом-музей художника. Пожалуй,
это даже не дом, а дворец в итальянском стиле - два с половиной этажа,
украшенный статуями фасад и обширный двор, тоже заставленный скульптурами.
Внутри дворца много деревянной резьбы - на потолках, на лестницах, на
мебели. И мебель тяжеловесная, сделанная на века, будто специально для
хранения в музее: стулья со спинками выше человеческого роста, окованные
медью сундуки, широченная и высокая, тоже резная, кровать под балдахином. А
в комнатах - их, кажется, десятки - множество вещей, утвари, украшений той
поры, ХVI-ХVII веков. Конечно - и картины, полотна самого Рубенса, его
учителей и учеников. Ошарашивают мастерские-студии, которых в доме
несколько: просторные, высотой в два этажа, со стеклянными потолками. Ни
один современный академик от живописи не имеет таких.
Ходят по палаццо великого фламандца туристы, добросовестно глазеют
вокруг, честно читают названия картин. Но приходит ли им на ум простая
мысль: здорово ему повезло, Рубенсу. В отличие от многих гениев прошлого он
был не только признан и знаменит при жизни, но и богат. До сих пор
искусствоведы ищут жизнеутверждающие истоки его творчества, а все, пожалуй,
предельно ясно. Вытянул Рубенс счастливый билет в лотерее жизни - вот и
радостно его искусство, улыбаются его упитанные мадонны, лучезарны
ангелочки-купидоны, аппетитна дичь натюрмортов. И даже Христос, которого
водружают на крест, явно не горюет: знает, видать, о своем славном будущем.
А Рембрандт - почти современник Рубенса, и он мрачен и безжалостен,
потому что страдал всю жизнь. Так почему-то чаще бывало. Шарль де Костер
тоже ведь умер в нищете.
Гнил заживо в вонючей яме однорукий раб Мигель Сервантес, задыхался в
припадках эпилепсии Федор Михайлович Достоевский, глушили бургундское и
кахетинское Модильяни и Пиросмани. Не с этого ли конца надо начинать
вхождение в бессмертие?
Легенда гласит, что именно король Фландрии - Гамбринус изобрел пиво.
Перебоев с этим благородным напитком в Бельгии не бывает. Но вот хотя
объявил я, что здесь все предназначено для водоплавающих жителей планеты,
как раз с водой вопрос для наследников Гамбринуса стоит остро.
Мы привезли в Антверпен Галю, жену моего давнего товарища, который тут
работал представителем Морфлота, и она рассказала нам кое-что о житье-бытье
за рубежом. "На латинской машинке учусь печатать, - сообщила Галина
Ивановна. - Автомобилей Вале положено два, а машинистки - ни одной. И не
думайте, что у них здесь рай. Очки заказать - три тысячи франков, унитаз
починить - две тыщи... И с водой проблема".
Что нашим за кордоном далеко не рай, мы уже знали. Но водный дефицит
оказался новостью - для меня, по крайней мере. Поскольку все реки, озера.
все пресные водоемы заражены отходами производства, обычная кухонная "аква"
хлорируется до такой степени, что становится малопригодной для пищевых
целей, и ходят домохозяйки за водицей для супа и чая в магазины, а ту воду
привозят в Бельгию чуть ли не из Норвегии.
...И есть в Бельгии минеральная вода под названием "Спа": якобы ею
угощали офицеров русской армии, которая в 1814 году гнала через Европу
войска Наполеона, они говорили "Спасибо!" - и, мол, вторая половина их
благодарностей не сохранилась в памяти бельгийцев, а первая дала имя воде.
Хотя, как почти все легенды, и эта притянута и весьма сомнительна: просто в
южной Бельгии расположен городок Спа, где и находятся минеральные
источники...
В Брюселле мне не удалось побывать: сначала полиция не очень-то
торопилась с разрешением на поездку, а потом нас ткнул в борт местный
теплоходик, морфлотовский друг прочно завяз в юридических и финансовых
тяжбах по этому поводу и не успел свезти нас на поле Ватерлоо, и знаменитый
Атомиум я не повидал.
...На исходе солнечного сентябрьского дня мы возвращались по окружной
автостраде в свой отдаленный Черчилль-док, и водительница нашего такси
малость заблудилась, а так как ее пассажирами были три судоводителя,
пришлось нам распутывать хитросплетения дорожных развязок.
Слева раскинулся большой старинный город. Но ничего в нем не было
древнего в те минуты, разве что шпиль кафедрального собора вдали да мерно
жующие толстые коровы на лугу напоминали о временах Уленшпигеля и Ламме
Гудзака. А по краю уходящего за горизонт картофельного поля, по невидимому
каналу, шел сейчас не боевой парусник вольных гезов, а проползала рубка
громадного танкера компании "Шелл" с желтой ракушкой на трубе. И мелькали
слева сборочные автозаводы "Форда", "Ситроена", "Дженерал моторс",
строящийся - "Рено".
Четыре века сомкнулись на этом поле. Ничтожный в космологических
масштабах срок, за который история этой страны и всех людей мира так
головокружительно изменилась. А что будет еще через четыреста лет? Чего
смогут добиться люди - все мы?
Июль 1980 года. Голландия. Чего могут добиться люди, умеющие работать и
понимающие, что лишь ежедневный непрерывный труд приносит благо и добро,
убедился я, объехав за 10 часов пол-Голландии.
Фирма предоставила нам бежево-бордовый автобус, и мы направились
сначала в Заандам, поклониться Петру Великому. Домик, где жил корабельный
плотник Петр Михайлов, накрыт для лучшего сохранения сверху бревенчатым
коробом. В низкой и короткой нише герр Питер спал, и над нишей старинной
вязью написано: "Великому ничего не мало". Что-то не все великие следуют
этой мудрости.
А когда мы прибыли в Амстердам и нас на полтора часа затолкнули в
Национальную галерею, чтоб полюбоваться на Рембрандта, я оттуда улизнул:
"Ночной дозор" я уже видел, и надоело бегать галопом по музейным залам и
переходам. Побродил по ближним переулкам, потом зашел в маленькую
забегаловку, над которой висела огромная вывеска: "Настоящее американское
мороженое".
Я взял себе порцию мороженого, два пончика и чашечку кофе и спросил
рыженькую веснушчатую девушку-продавщицу, правда ли, что это мороженое
привозят из Америки. Она засмеялась, а я подарил ей наш таллиннский
олимпийский значок. Постоял еще на мостике через канал, глядя в
мутновато-зеленую его воду. Мостик был рембрандтовских времен, и сколько
воды с той поры под ним протекло...
Через час мы поехали дальше - по берегам каналов, по обочинам густых
пшеничных полей и свежих лугов, где дремали огромные пятнистые коровы и
круглые, как бочки, курчавые и чистые овцы, а поля и луга тянулись
километрами, разделенные осушительными канавами, и где-то там, за зыбким
горизонтом, было море, у которого отвоевывали сотни лет люди эту территорию,
чтобы засыпать ее тучной плодородной землей и вырастить могучую плотную
пшеницу, сочную траву и миллионы гвоздик и роз, которыми набиты теплицы
вокруг амстердамского аэропорта. С двух его взлетных полос поднимались
красно-белые и сине-белые самолеты, Я, как всегда, завидовал их пассажирам,
улетающим в дальние края, хотя это и бессовестно, ибо сам я тоже не сидел на
крылечке своего дома, а только что вернулся от берегов Греции и Италии.
Затем мы въехали в тихие темно-зеленые парки Гааги и выбрались к
серо-зеленому морю, по которому через день предстояло нам плыть к родным
берегам, и еще заскочили на полчасика в фарфоровый яркий город Делфт, многие
наши морячки утомленно дремали в глубоких уютных креслах, но мне было жалко
закрывать глаза, потому что, закрыв их, я бы не видел того, что раскрывалось
за каждым поворотом дороги.
Совершенно естественно, без натяжки, пришла мысль о том, как просто
сделать свою жизнь сытой, красивой и прочной. Надо лишь сотни лет честно и
прилежно трудиться.
УЛЫБКИ МАРИАННЫ
Так я и не смог придумать хорошего названия для этой главы - про
Францию. Крутил-вертел три месяца, и чаще всего приходили два образа.
Зрительный - разные оттенки фиолетового или лилового, но это не годится,
самоповтор, потому что про Англию начинал тоже с колера - зеленого. И
звуковой - нежная, тонкая мелодия Франсиса Лея или Мишеля Леграна, такая
отрадная в нашу забитую визгом и скрипом музыкальную эпоху. Однако на
серьезные обобщения в этой сфере не тяну.
И тогда вспомнился давний символ - красивая и гордая женщина. Тоже не
бог весть как оригинально. Все же, и впервые попав во Францию в октябре 1962
года, по молодости или по торопливой поверхностности прежде всего
приглядывался к женщинам, искал в них нечто типично французское - изящство,
лукавство, безупречный вкус.
В те дни разочаровался: показалось, что француженки слишком худощавы и
чересчур намазаны. А в мае 1980 года неприятно удивила их одежда,
безобразный вывих всесильной моды: мешковато-бесформенные платья, будто все
они готовятся стать мамами, и стянутые веревочкой у щиколоток белые
шаровары.
Вообще-то на французский лад меня настроила дочь, оглушенная
мушкетерами в исполнении Игоря Старыгина и Вениамина Смехова. А за два
месяца до рейса в Руан, не зная еще, что попаду туда, видел в "Клубе
кинопутешествий" увлекательную передачу о традициях старинных представлений
в древних французских замках. Покорили уже их названия: Шато-де-Шембор,
Сен-Жермен, Амбуаз и Бомбуаз (Екатерина Медичи там резала гугенотов). И
берега Сены, где бывал ранее дважды...
*
С третьего захода, в августе 1973 года, удалось попасть в Париж. В
шестьдесят втором из Кана не пустили власти - шла подготовка к парламентским
выборам. В семидесятом судовое начальство не развернулось. И потому я через
три года взял инициативу на себя: собрал по 15 франков с желающих, пробил
через нашего равнодушного капитана и вялого морфлотовского агента
разрешение, отпечатал на "французском" языке список, включив туда для
кворума девять морячков с эстонского теплохода "Раквере". Записавшиеся потом
бегали ко мне, просили обратно свои кровные франки, но я намертво зажался. И
мы поехали в Париж.
Выбрались на шоссе в густейшем тумане, пошутив, что не захватили
радара. Через час туман разошелся, и поплыли по сторонам невысокие волнистые
