майским днем - ее маленькая дочка играла в песочке, а они сидели на скамейке
поблизости, и она любила его как брата или сына; на вокзале, у вагона,
который увозил его в Москву, безмятежно смеялись и подозрительно блестели ее
мягкие, безмерно добрые глаза...
..........................................
Опять глаза, подумалось ему, когда трамвай поворачивал на Гапсальскую.
Почему помнишь лучше всего глаза? Ведь "сначала было слово!"
Не так получается в жизни, слова обычно бывают последним приветом или
последним прощанием. А помнишь - глаза любимых людей...
Не совсем точно, поправил он себя. Так случается, лишь пока молод.
Самых любимых сегодня - дочь, жену, сестру - он помнит не по словам, но и не
по взглядам. Они просто его часть, естественное продолжение его сущности.
Вместе они единое целое, долгая и прочная нерасторжимость. И, может, самое
главное, что у них даже боль общая. Как в том фантастическом рассказе:
космонавт с Земли попал на планету, обитатели которой имели способность
принимать на себя боль и страдания близких, в космонавта влюбилась девушка с
этой планеты, а увезти ее на Землю он не мог, потому что там она скоро
погибла бы, вынужденная взвалить на себя всю боль и все страдания дорогих ей
людей.
Иная музыка звучит сегодня. В радиоконцерте по заявкам запели
удивительную эту песенку на слова поэта, к стихам которого он, в общем-то,
равнодушен:
Не мигают - слезятся от ветра
Безнадежные карие вишни...
Возвращаться - плохая примета.
Я тебя никогда не увижу...
Это очень плохая примета - возвращаться к прошлому, возвращаются перед
вечной разлукой... а хочется даже и не сказать ни слова (какие тут могут
быть слова?), лишь слабо кивнуть, чуть махнуть рукой...
Он много ездил и ходил по городу за эти сорок дней. И много думал,
размышлял: "Удивительный город, совсем ведь юный, трехсот лет нет еще, а на
каждом шагу - великая история. Из окна 22-го автобуса вчера заметил две
мемориальных доски - на месте, где работал Ломоносов, и на доме No 13 по
улице Гоголя: там умер П. И. Чайковский. "Как же я не замечал этого дома
тогда? И на здании нашей мореходки на Косой линии - кованые вензеля по
кирпичам наверху, раньше их не видел..."
Молодой он был тогда, по сторонам не глядел, о судьбах великих не
задумывался. А сейчас задумался: несправедливо, что дома, здания живут
гораздо дольше нас, переживают людей. Морские суда стареют быстрей - их
жалко, но дома какие были, такие и есть, разве что кованые вензелечки
обнаружишь вдруг...
Теплоход поставили в док, и он переселился на территорию экипажа своего
бывшего училища. На этом клочке земли провел шесть самых чудесных лет
жизни...
21.06.85. Едет трамвай по улице: "No 3 - Экскурсионный". Прекрасно
придумано, нашли и восстановили вагон сороковых годов, с решетчатой
калиточкой в пояс вышиной.
...Он сходил в баню на 18-й линии и разволновался: все вернулось
немедленно, все, как сорок лет назад! Как и у трамвая No 3, в той бане
колорит былого: пол с пологим провалом к центру, толстые шаткие краны,
потемневшие тазики-шайки. "А вот здесь, под аркой-туннелем, мы строились
перед возвращением в общагу!"
Во дворе общежития - деревья, липы и тополя. Были они тут в пятьдесят
первом? Если были, то ниже и моложе. Хоккейную площадочку сохранил в памяти
отлично...
В городе от всех таких воспоминаний он временами забывал эпоху и
возраст. Но они властно напоминали о себе.
Когда он совершал экскурсию в юность на трамвае No 28, наблюдал
"трамвайно-троллейбусную любовь"... Водительница попалась симпатичная,
одетая в коричнево-бежевое, и, заметив в зеркальце его любопытные взгляды,
приободрилась, заулыбалась ответно. Но потом рядом пристроился троллейбус,
она туда повернулась, а водитель троллейбуса - грубый, восточного вида, с
черными волосатыми руками ("Орангутанг из зоопарка!" - так подумалось). На
пересечении улиц при красном светофоре она сбегала к милому, они о чем-то
пошептались и поехали дальше, и теперь ее затаенная улыбка никакого
отношения к нему не имела. "Опять меня мордой ткнули, - огорчился он, -
Старик, не из того времени". И припомнились стишки из капустника: "И девушки
с улыбкой милой чегой-то часто смотрят мимо..."
1.07.85. Теплоход вышел из дока. Когда еще стоял там, он дважды ездил в
док, глядел снизу, удивляясь, какой теплоход солидный, огромный, пузатый
даже, но и беспомощный, словно человек на операционном столе: вырезанные
листы обшивки обнажали ряды ребер-шпангоутов. А на плаву - опять
скромненький, низенький, и все равно уютный, родной.
И тогда он вскоре вышел в море, но не успел пробыть среди большой воды
столько времени, чтоб начались морские сны. Как бывало раньше неоднократно.
Почему-то ему снились все больше женщины. Вовсе не потому, что он за
ними активно гонялся или они за ним бегали. И вот как было однажды...
Сначала возникли две - тонкие и изящные. Француженки. А потом -
женщина, которая двадцать пять лет назад сильно его любила. Он понимал, что
сейчас такой, какой есть - полинявший и пооблезший. А она пришла - молодая и
ясная, как тогда, юная и свежая. Но очень грустная, в глазах - печаль. И
ничего определенного больше не было, ни одного слова. Он проснулся, закурил.
Впечатление радости и грусти, встречи и разлуки. И та проклятая телеграмма
вспомнилась: "Нет!" Будет над ним это всегда висеть.
Как-то в одной книге он прочитал мудреные и заковыристые философские
рассуждения: "Люди слишком много гадают о будущем. Его нет. И даже если оно
предопределено, мы ничего о нем не знаем и знать не можем, а значит - нет
его и нечего болтать о нем. Настоящего, строго говоря, тоже нет, так как
настоящее - мгновение. Как в анализе бесконечно малых: мгновенная скорость
точки, мгновенное ее положение и т.п. Существует только прошлое, непрерывно
уходящее от нас. Жить можно и нужно только прошлым".
В этой тираде почудилось ему и здравое зерно - в том смысле, что
прошлое наше, память о нем, - единственное, чем мы можем распоряжаться с
полной уверенностью, что не ошибемся, не наврем, не передернем. Кроме,
конечно, случаев, когда сами стараемся забыть или перевернуть, исказить его,
чтобы оправдать себя и других.
И бывает, переносишься в прошлое почти физически. Как-то на судне
показывали древнюю ленту - "Поезд идет на Восток". По титрам он узнал, что
картина вышла, когда ему было восемнадцать, и это его потрясло. Смотрел на
экран и вспоминал, каким был тогда - не внешне, потому что себя со стороны
не видишь, а каков был склад его мыслей, круг интересов, устремления,
надежды. До того вошел в роль, что когда зажегся свет и моряки потянулись к
выходу, он еще несколько минут не хотел подниматься с места. Казалось, если
встанет, то опять попадет в настоящее и сделается таким, какой есть
сегодня...
Через год по ленинградскому телевидению давали передачу о Дине Дурбин.
Стало ясным, почему они тогда от нее так очумели. Только что кончилась война
- холод и голод, грязь и смерть, - и вдруг этот красивый сытый мир и
очаровательная молодая женщина. Возможно, и справедливо, как пытался
доказать кинокритик, ведущий передачу, что она актриса не шибко какая, но
зло взяло на этого уверенного в себе, снисходительного дяденьку. Несмотря на
бороду, он не мог помнить, как звучало все это в сорок пятом году.
Звучали и ее песни, ее голос. Критик даже не упомянул, не знал,
наверное, что Дину за голос прозвали в Америке "Голубым алмазом"...
И он записал на магнитофон песни Дины, но слушал их очень редко, так
как сильно расстраивался.
*
Здесь распрощаюсь со своим полуусловным персонажем. Размышляя о былом,
припомнил вдруг милую песенку о молодых годах, о чувстве ощущения
бесконечности жизни: "И все как будто под рукою, и все как будто на века..."
Правильно это придумано в жизни. Если бы молодые постоянно помнили, что
всему на свете приходит конец, остановилось бы все. Слава Богу, успеют еще
погоревать об ушедшем, вкусить боль воспоминаний...
С Левой Морозовым, которого сбросили с крыши вагона в августе 1946
года, мы после третьего курса совершили вполне достойное плавание - почти
пять месяцев пробивались Северным морским путем из Архангельска во
Владивосток на небольшом паровом лесовозе "Баскунчак". Всякое бывало, дней
пять простояли с караваном во льдах, дожидаясь ледокола. Тогда Лева и нашел
семейное счастье: на соседнем судне работала врачом женщина, намного старше
него, а он влюбился, и вскоре они стали супругами.
В феврале 1988 года я попал в Мурманск, где жил пенсионер Морозов, мы
встретились, посидели в "Арктике". Лев хорошо и долго капитанил на большом
балкере, потом - возил отходы с атомных судов. К моменту нашей последней
встречи с женой уже расстался, пожаловался, что она его ограбила, забрав все
сбережения, и теперь он собирается переезжать в город Нарву, где нашел
добрую и верную женщину... Через три года Нарва оказалась за рубежом России.
Я так и не успел узнать, там ли закончилась жизнь Льва Морозова. Мне он
жаловался на диабет...
А недавно пришло письмо от друга, коллеги-дезертира 1951 года. Живет
сейчас на оторванном клочке бывшего великого и единого государства. Зимой
ездил в южный город - хоронить первую жену. Умерла она одинокой, и моему
товарищу пришлось взять на себя все хлопоты и горести похорон. Тяжко,
конечно, было, я его Зою хорошо знал. Но друг посетовал еще и на то, каких
усилий и переживаний потребовала сама поездка туда - через две границы - с
проверкой виз, таможенными досмотрами...
Уходят люди, которых знал, ценил, уважал, любил. Закон природы - да. И
острое, страстное желание: надо помнить, вспоминать их как можно чаще.
Банальная истина, но вечная: пока помнят людей, они продолжают жить.
О СМЕРТИ И ЖИЗНИ
Осень 1994 годы была окрашена в трагические, черные тона. Нелепая, в
чем-то закономерная гибель парома "Эстония" унесла жизни сотен невиноватых
людей. Двух капитанов "Эстонии" я знал, они учились и у меня. Оба умные,
интеллигентные, спокойные ребята, и задатки, качества капитанские
улавливались у них еще в годы учебы.
Но я не собираюсь здесь расследовать причины и обстоятельства той
трагедии. Она меня снова натолкнула на извечные мысли о смерти и жизни. Ведь
и уходя от берегов, люди остаются подвластными суровому закону природы.
В давнем моем дневнике есть две записи.
3.09.62. Вечер. Выход по Калининградскому каналу. Ночь тишайшая, теплая
дымка над водой, будто в тропиках. И - низкие, стелющиеся по воде облака,
берега, поросшие непривычно кудрявым лесом. Последний пеленг выходного маяка
- красноватый сквозь дымку огонь. И снова - глубокая, плотная темнота за
бортом, за релингами.
4.09.62. Вышли в понедельник, и вот - расплата. Стоим на прежнем месте
в порту. Под белой простыней на носилках, на палубе буксира - неподвижное
тело человека, который сидел восемь часов назад в полутора метрах от меня и
что-то говорил картавым голосом. Абсолютно незнакомый мне человек, а теперь
впереди следствие, нудное, тяжкое, когда нас пытали: почему, зачем, в чем
причина? А может, он и сам не знал, что заставило его полезть в петлю -
холодность жены, тяга к водке, тоска и скука? Кто теперь узнает? Три недели
из нас старались вытянуть тайну его гибели - наивная надежда.
Умер человек. Я хожу по тем же улицам и дворам, где ходил он вчера, а
его нет. И не будет. Протестует наше естество. Что-то тут не так. Зачем так
