возможного, и выяснить обстоятельства купания. Спор был: "Слабо - на
поллитра?" Тот, второй спорщик, тихо ушел спать, резонно сообразив, что так
дешевле обойдется, и остался, к сожалению, неизвестным человечеству. А
пострадавший через месяц ехал обратно в Мезень. На трапе меня увидел и
возопил: "Привет, штурман! Пошли, обмоем мое спасение, должок за мной!"
А Читу не спас. Собачка у нас была тогда, ее пьяные пассажиры за борт
кинули, вот их я спасал от разъяренных матросов. Капитан меня раздолбал:
"Почему не остановил пароход, не вернулся за Читой?"
И еще, в ноябре, на якоре у острова Моржовец, когда уже льдинки
болтались у борта, я стоял у трапа и смотрел в воду. И увидел плывущего
человека, спросил ошарашенно: "Ты чего делаешь?" А он спокойно: "Купаюсь!" И
этого с трудом на борт вытянули.
А третий случай произошел зимой, в Мурманске, полярной ночью. Мы с
другом Левой Морозовым из ресторана "Арктика" возвращались на судно. Мороз
был градусов за тридцать. И у железнодорожного переезда видим: на рельсах
человек лежит. Рядом будочка дежурная оказалась, оттащили туда бедолагу,
пожилая стрелочница поохала-поахала и успокоила нас: "Бог вас наградит,
милые. Ничего, отлежится..."
Меня Бог вознаградил через пять минут. Шли мы, оживленно беседуя, я -
по шпалам. И вдруг слышу: "Славка, полундра!" - Лева меня хватает за руку и
дергает на себя. Тут же мимо пронесся маневровый паровоз...
Как-то в минуту размышлений о смысле жизни и о том, как он
трансформируется в сознании и поведении разных людей, я смоделировал, как
принято сейчас выражаться, для себя такую схему причин алкоголизма. В первом
приближении, предположил я, пьющее человечество можно разделить на две
равноценные группы (или вида?). Самые рьяные алкаши - простые работяги, так
и не прикоснувшиеся к сфере духовного, или же, наоборот, творческие
интеллигенты, объевшиеся разговорами о "художественности" или самой этой
художественностью.
Забавно-печальный эпизод, иллюстрирующий первую категорию моей
"классификации", рассказал один бывший моряк. Попал он на приемку нового
траулера, строящегося на крупном южном заводе. Там почему-то оказалось
несколько японцев, то ли заказчиков, то ли консультантов. Ошеломленные, они
спросили главного инженера: "Как вы можете сооружать морские корабли в таких
сложных условиях?" Они имели в виду повальную пьянку на заводе. Пронос водки
на территорию, конечно, был запрещен, но в заборе проделали дыры, через
которые и пополнялись запасы горячительно-увеселительного. В напряженные дни
штурма месячного или квартального планов директор и главный инженер лично
становились у заборных дыр и принимали бутылки, чем заметно оздоровляли
обстановку в цехах...
Печального тут гораздо больше. Мы уже свыклись с этим, а потому
особенно четко ощущаешь дикость обстановки, если на некоторое время
оторвешься от нее. Вернувшись из дальнего, хотя и не шибко долгого рейса, я
с понятным волнением торопился на встречу с родимой землей. И сразу за
воротами Ленинградского порта увидел первого соотечественника. Прислонившись
к стене проходной, икая и качаясь, пытался удержаться на ногах перебравший
ханурик. И ведь что интересно: он внутрь рвался, торопился к началу рабочей
смены, а вахтер его не пускал...
Улыбка даже сквозь слезы полезна для здоровья (полагаю, только что
улыбнулся). Если же вернуться к моим теоретическим рассуждениям по данной
проблеме, то надо признать, что, деля людей на две категории для объяснения
приверженности к пьянке, я проблему, несомненно, упрощал. Хотя, припоминая,
какой практический вклад в это дело внес сам, должен признать, что в
молодости, видимо, был художественной натурой, ибо в основном напивался от
избытка сил и полноты жизни (встречи с друзьями, любовь, хорошее
настроение), а в зрелом возрасте духовно иссяк и если изредка "приобщаюсь",
то от душевной пустоты, горечи, потерь, болезней (разлуки, творческие
неудачи, скверное самочувствие).
Впрочем, сегодня, в середине 90-х годов ХХ столетия, моя страна глушит
"горькую" и благодаря заботам правителей. Произведя несложные подсчеты,
можно определить, что "поллитрованец", как выражается один мой знакомый,
имеет цену трех-четырех батонов белого хлеба, то есть по тарифам начала
восьмидесятых - 60-80 копеек...
Глава эта "О хмелю" следует после того, как я поразмышлял о гордой и
тяжкой профессии капитанской. Не хочется привлекать в качестве примеров
подвиги этих уважаемых тружеников, но опять-таки - не выкидывать же из
песни...
В 1952 году я три месяца, поздней осенью, проплавал на небольшом
морском буксире. Тогда Северное пароходство было буксирно-лихтерным, так
министерство улучшало финансовые показатели. Капитана у нас Федей звали -
невысокий, кругленький, с абсолютно лысой головой. Я на судне ведал
бухгалтерией и по ведомости на зарплату аккуратно удерживал с него 33% -
максимум выплаты алиментов. Но на "газ" ему оставалось. Стояли мы как-то в
Лиинахамаари. Ночь полярная, темнота, холод. Вечером приходит радио из
пароходства: бросить выгружающийся лихтер и срочно идти в Мурманск за
другим. Я на вахте стоял, иду к "мастеру" - вдрабадан пьяный, спит. К
старпому сунулся - не растолкать. Второго помощника все же разбудил: "Помоги
только из порта выйти!" Вышли в море, второй ушел досыпать, а я две вахты,
восемь часов, вел буксир и разбудил капитана уже в Кольском заливе. Так он
мне чуть руки не целовал: "Спас, родной! И без того мне телегу вешают!" Лет
через двадцать услышал я другой рассказ про Федю. Он уже в загранку ходил,
на отходе из Вентспилса вахтенный штурман приходит будить его: "Лоцман на
борту!" Подождал вахтенный на мостике и опять пошел в каюту. Нет капитана.
Поискал, а он в шкафу-рундуке стоит, притаился...
Да что там, у меня в загашнике еще десяток историй на ту же тему
наберется. Моряки начинают приобщаться к пьяночке в долгих океанских рейсах
- кто имеет доступ к крепкому. Или при нудных, затянувшихся стоянках.
Костя так погиб, я его помню еще мальчиком, румяным и застенчивым, на
аккордеоне хорошо играл и покорил меня внутренней, природной
интеллигентностью. За полгода до смерти пришел в гости, попросил достать
учебник по мореходной астрономии: "Планируют на большой теплоход перевести,
надо позаниматься!" С удовольствием надписал ему книгу. А он по ошибке
выпил, когда запасы вышли, полбутылки проявителя или закрепителя: старпом
хранил реактивы в таре из-под бренди.
Костя не вынес. Как и другой мой бывший ученик - ясная голова, умница,
моряк отменный, шустрый и точный. На переходе от Локса до Таллинна (30 миль,
три часа) ночью упал за борт, или прыгнул.
Трагические эти факты так или иначе связаны с проблемой человеческой
ограниченности. И здесь хотелось бы поднять голос в защиту морского люда.
Или, точнее, в его оправдание.
Ограниченность человека - следствие его оторванности от людей, от
общества. Не единственное следствие, а наиболее очевидное. Но разобщенность
людей в сухопутной жизни ничуть не меньше, а чаще - более ярко выражена, чем
в море. Большой современный дом - не корабль. Давно замечено, что нередко
люди даже соседей по лестнице не знают по фамилиям. Приходит и к сухопутным
свой "Большой Серый", как называл морскую тоску Юхан Смуул, хватает
костистой лапой за душу. Но ведь моряк всегда имеет по крайней мере надежду
вернуться домой, на берег - и тогда станет ему лучше. Или наоборот - уйти от
земной тягомотины в просторы морей. Даже в суете и суматохе стоянок моряки
находят отраду, так как знают: потом, в рейсе, будет однотонно-монотонно. А
в рейсе отдыхают от сутолоки и бестолковщины берега...
И получилось у меня совсем не так, как задумал. Хотел оправдать
моряков, а вышло - еще раз обвиняю их. Выходит, что им легче и проще, и
доступнее расширять душу и успокаивать дух свой, чем большинству
человечества, ибо большинство все-таки на волнах не качается и не имеет
возможности так резко менять обстановку и уклад жизни.
Однако, как сказал великий Дарвин, "ищем только истину, насколько наш
ум позволяет ее обнаружить".
...Не только о морском люде душа болит. В том же пункте "Устьянского
правильника" и в уже начатой мною цитате окончание о других: "Вняться
надобно всякому мастеру, какова напасть пьянство. Ум художному человеку
сгубит, орудие портит, добытки теряет. Пьянство дом опустошит, промысел
обложит, семью по миру пустит, в долгах утопит. Пьянство у доброго хитрость
отымет, красоту ума закоптит. А что, скажешь, пьянство ум веселит, то коли
бы кнут веселит худую кобылу".
Сейчас шумно и пышно отмечают столетие С. Есенина. Уже пятнадцать лет
толкаются у микрофонов и на экранах "друзья-товарищи" В. Высоцкого. Недавно
мне рассказали, как погиб чудесный поэт Н. Рубцов: не вынеся его загулов,
поэта задушила любимая женщина. Мне думается, самое горькое, когда эта
напасть "ум художному человеку сгубит". И прощаясь с теми, чьи стихи и
песни, картины и музыка чья веселили опечаленных, заставляли задуматься
легких умом, люди, увы, стараются не вспоминать, как мало сделали они, чтобы
удержать, защитить, спасти художного человека от гибели...
* V *
"Сквозь годы, что нами не пройдены
Сквозь смех наш короткий и плач, -
Я слышу: выводит мелодию
Какой-то грядущий трубач!"
Песня
КОГДА ДОРОГА ПРОЙДЕНА...
Одна запись из давнего дневника:
10.04.83. Восход солнца на подходе к Гибралтарскому проливу: в дымке
большой выпуклый шар. Как-то один редактор говорил мне: "Если будешь писать
нам, давай чего-нибудь посущественней, чем восходы и закаты!" А такой восход
существенней многого в здешней жизни. Как сейчас - все вокруг в призрачной
вуали, и судно не по воде бежит, а плавно летит сквозь этот
прозрачно-туманный слой. "Будто был живой этот вьюжный слой..." - мои стихи
пятьдесят седьмого года, возникшие после метели и горькой любви. Той женщины
уже нет среди живущих, и вот как неожиданно отозвалось впечатление от ночи,
миновавшей более четверти века назад...
Подобные мысли-рассуждения представляются большинству людей
бесполезными и никчемными. Давно заметил, что у мастеров своего дела,
далеких от литературы, нередко проявляется пренебрежительное отношение к
писателям и их труду: "Пустое занятие!" Композиторов, сочинителей музыки,
даже самодеятельной и убогой, ценят гораздо больше. Наверное, все объяснение
в количестве: в каждый данный момент любая музыка звучит где-то и услаждает
кого-то. А книга выходит однократно, числом в несколько десятков тысяч, и
вероятность того, что мою книгу в это мгновение кто-то читает, ничтожно
мала. Обидно, конечно, но руки опускать нельзя. Актерам еще хуже, потому как
получают оценку своих усилий немедленно - и вовсе не обязательно достойную и
доброжелательную.
В литературной среде до сих пор не решен принципиальный вопрос: для
кого должен писать-сочинять автор. Для целой группы людей или поколения
человеческого, или же для нескольких близких и дорогих. Поэтам-лирикам,
правда, полегче, так как чаще всего сочиняют для одной-единственной...
И я сейчас задумался: для кого предназначена эта книга? Наверное, для
двух прямо противоположных возрастных категорий, из морского, однако же,
племени. Для моих друзей - живущих и в память ушедших. И для молодых,
незнакомых мне вовсе, ибо уже пять лет не открываю двери аудитории, не
