делает - и хорошо.
Наше поколение получило после войны полностью разрушенную страну
(вспомню опять Петергоф осени сорок пятого года). Другое дело - какой ценой
и какими затратами энергии удалось все это восстановить в невиданно короткие
сроки. Но ведь восстановили! Теперь, когда большинство из нас отдыхает на
"заслуженном", скучно сидеть сложа руки. По себе знаю.
Когда стал пенсионером, год-два был занят другим - боролся с болью и
готовился к смерти. Но когда ожил, сразу затосковал по работе. И, найдя ее,
воспрянул. Хотя дело было вовсе мне незнакомое, новое. Но связанное с морем
и морскими проблемами.
Виктора-лауреата понимаю: он вынужден свои таланты и энергию тратить на
дачный участок и "фасиенду": обнаружилось, что плотник он прекрасный - прямо
столяр-краснодеревщик. Алексей Алексеевич трудится исправно в котельной,
Саня Чекин успешно реализует свои богатые капитанские знания. Валя Митко
достойно обслуживает коммерческую фирму. Гена Буйнов железной рукой
обеспечивает сферу спасания на Балтике. Митяй Савицкий, несмотря на все
невзгоды, тянет свою фирму. Все - работают.
Да и последний из наших "плавающих могикан", капитан Владислав Есин
водит огромный теплоход "ро-ро" по океанам, ему больше всего завидую.
Пока человек трудится - он живет. Нет иной формулы жизни.
...Уезжал я из Питера 17 августа 1994 года с тоской. Стал бы
"невозвращенцем", ежели б не семья, не родные люди в Таллинне. И вечер был
серый, хмурый, и поезд нам подали не к перрону, а за полкилометра от него, в
темноте тащил чемодан к вагону. И тогда еще решил: вернусь сюда обязательно!
Сестра моя уже три года ездит в Питер, каждый раз объявляя: "Еду в последний
раз!"
В город этот мы возвращаемся не только, чтобы встретиться с друзьями
или поплакать в тряпочку по былому, невозвратному. Здесь ведь мы и любили,
лирика тоже присутствовала.
О лирике нельзя забывать. Я ее подам опять-таки в несколько условном
плане. Это не просто рассказ о себе, о долгом пребывании в Ленинграде (тогда
еще Ленинграде!). "Он" в моем рассказе - это и я, и еще кто-то из нашего
поколения...
БОЛЬ ВОСПОМИНАНИЙ
Две вечных дороги - любовь и разлука -
Проходят сквозь сердце мое...
Но перед тем, как выйти в море лирики, вспомню один теплоход. Он
выступит тут как бы персонажем, героем. Тоже лирическим.
Люди, чья судьба связана с ЛВИМУ 60-70-х годов, хорошо его знают. Я
впервые ступил на его трап в сентябре 1962 года. Был тогда "Зенит" молодым и
белоснежным. И вскоре прославился во многих портах Европы. Его "завалинка" -
полукруглый диван в вестибюле - был как бы клубом для моряков и нас,
временных гостей. Не могу уже вспомнить, сколько раз мне доводилось плавать
на нем. Всякое бывало. И я научился узнавать обводы "Зенита" издалека, сразу
отмечать его среди встречных судов. Так немедленно узнаешь родного человека
в толпе...
Через него прошли несколько поколений мореходов ЛВИМУ. Но судьба его
была на закате грустная. В последнем рейсе, в проливе Бельт, под форштевень
сунулся катер с хмельными американцами, погибли двое детей. "Зенит" стоял
арестованный, когда мы проходили мимо. И, словно в наказание, его перегнали
скоро в Пакистан, где и разрезали "на иголки".
...Последний мой рейс на "Зените" был не за кордон, а в родные края. Об
этом и расскажу. Только еще раз напомню: "он" - это не "я"... ну, не совсем
"я". Кажется, что-то в таком духе могли передумать и пережить мои друзья,
попав в места, где прошли их юные годы.
Итак, "Зенит" пришел в мой город после нескольких месяцев отсутствия на
родине. И вышел в недальнее плавание - в Ленинград...
То странное плавание началось на гладкой майской воде, по палубам
бегали детишки моряков, не видавшие пап с января; когда он после полночи
забрел на мостик, второй штурман там нес вахту на пару с супругой; привычно
дрожало тело судна; затухал позади суматошный день, и впереди его ждал
Ленинград, где не бывал два года...
29.05.85. Давно знакомый этот теплоход одряхлел, течет, как старое
корыто. Скоро ему исполнится двадцать пять - возраст глубокой старости для
железного судна. Корабли, как и собаки, стареют гораздо раньше нас. А ведь
был-то какой - щеголеватый, задорный и - будто даже с гусарскими усами!
...Пришвартовались к 25-му отстойному причалу. Здесь он был семь лет
назад, когда вернулся с Кубы и из США. Кажется, все тот же дым застыл над
Адмиралтейским заводом, те же штабеля цинковых чушек высятся на причале, и
сам он - тот же. Однако биологи доказали, что каждые семь лет все клетки
человеческого организма обновляются полностью - значит, и он абсолютно иной
по сравнению с 1978 годом. А если считать от шестьдесят второго, когда
впервые попал сюда, то уже трижды все в нем изменилось.
В это не верится, он же прекрасно помнит себя, свои мысли и переживания
той поры - особой разницы не видится. Например, никак не может он
согласиться, что в шестьдесят втором не было на свете дочери, - она
существовала, жила всегда! Эта странность мешала (или помогала?) сорок дней,
которые провел в Ленинграде: дочь и жена властно вторгались в диковинную
жизнь прошлого, нежно и сердито гнали прочь боль воспоминаний.
Мысль о всегдашнем присутствии жены и дочери пришла в голову ему сразу,
как только проехал на трамвае No 28 от больницы Мечникова до главных ворот
Ленинградского порта.
...Он ехал по Среднеохтинскому, через улицы Новгородскую и
Некрасовскую, по проспекту Огородникова, через проспект Газа, мимо
грязно-розового дома со ржавой решеткой перед хилым сквериком, и мучительно
старался вспомнить, какого цвета был этот дом раньше, и былая, ушедшая в
невозвратность любовь колола ему сердце, он заставлял себя отворачиваться от
розового дома и вспоминал другое: на теплоходе его ждала дочка со своими
милыми сокрушениями и редкими радостями, и никому не нужное прошлое уходило
на какое-то время, чтобы вернуться через час или через сутки.
................................................
Сначала был дом в конце переулка с непонятным названием - Басков.
Несколько дат запомнились отчетливо, особенно одна - 8 января 1948
года. За Дворцом культуры имени Кирова тогда располагался обширный пустырь,
навалило много снега, и они втроем поехали туда покататься на лыжах. Кроме
него, был бедный Вадька и еще кто-то не запомнившийся. Бедным Вадьку назвала
позже Мария Михайловна, ее мать. Потому что как раз Вадим привел его - на
горе себе! - в тот дом, зашел вечером 13 декабря в кубрик и предложил:
"Пошли, а? Я с девочкой познакомился - чудо! У нее мама добрая, патефон
есть..." Напросился в компанию еще Коля Гребенюк, командир взвода,
фронтовик, с усами - редко кто в то время носил усы.
Дверь открыла она. И сразу посмотрела на него с затаенной улыбкой. В
слабом свете лестничной лампочки ее глаза нашли и отметили почему-то его.
Потом играла музыка - "Старенький коломенский бедняга-патефон", шумели
и шутили, шел беспрерывный, прыгающий, легкий разговор, а он видел только ее
и придумывал, как бы сократить ее имя - чтоб необычнее и ласковее.
Тогда были в моде ночные балы, и они всей компанией, вернувшись,
завалились в Кировский дворец, смотрели новую картину "Первая перчатка", а
он думал и гадал, что же будет завтра и послезавтра, и в ушах звучали слова
песенки из фильма:
С той поры, как мы увиделись с тобой,
По-другому я живу и я дышу...
В те дни и недели, наполненные постоянным ожиданием, совсем просто было
увидеть ее - в любой момент. Надо было лишь зажмуриться и улыбнуться. А 8
января стояло удивительно яркое солнце, на нетронутый свежий снег больно
было смотреть, и когда появилась она, ее глаза светили ярче солнца и
ослепительнее девственного этого снега.
Когда он уезжал в начале февраля в отпуск и она пошла его провожать, он
остановился на лестнице, несколькими ступеньками ниже ее, и сказал:
"Посмотри на меня так, сверху. Мне нравится, когда ты глядишь на меня
сверху!" Она быстренько посмеялась, и они постояли полминутки, потом она
попросила: "Ну, пойдем, хватит... Не смотри так!"
Из дома он писал ей длинные письма: "У нас гордая и независимая кошка
Маша, у нее огромные глаза, зеленые, но все равно очень похожие на твои.
Машенька меня любит - она никого так не любит, как меня..."
И всю зиму он ездил по этой счастливой длинной дороге - на трамвае No
5, который тогда ходил по Большому проспекту Васильевского острова, через
Невский и Некрасовскую, до угла улицы Восстания, и отсюда лежали еще метров
триста торопливой, когда идешь туда, и тоскливой - обратной дороги.
Они и рекорды ставили: как-то, неся вахту у главного входа в общежитие
(в то время с 22-й линии, сейчас эта дверь наглухо забита и даже поросла у
основания травой забвения), он проговорил с ней по телефону почти все четыре
часа ночного дежурства - от ноля до четырех часов.
...Сегодня он проехал тот же путь за краткие мгновенья: Суворовский,
угол Греческого, новое здание рынка, угол Восстания - и все ушло назад.
Да нет же - тридцать семь лет, как ушло. Сегодня он не знал, где она
живет, кто с ней рядом - и понимал, что никогда не узнает.
...........................................
Потом все рухнуло, он решил: никого у меня больше не будет, - и жил в
глухой черной тоске, пока не переступил порог нового дома на проспекте
Огородникова, в двух шагах от порта.
...Простился с ней он на холодной февральской площади у Московского
вокзала. Он был в светло-сером пальто и пижонской шапочке пирожком, желтый
шарф очень шел к пальто и шапке, и она сказала: "Ужас, какой элегантный!"
Никто до той поры не любил его так, как она. Верно и ненавязчиво, будто
брата или сына. Почти десять лет она любила его материнской любовью, потому
что все это время была несвободной, а он ни разу не попросил ее: "Брось
мужа, приходи ко мне!"
Но до этого периода они два года были в разлуке, он плавал на Севере,
она ждала и надеялась, а он вдруг решил, что надо спасать свою свободу, и
послал ей телеграмму с одним словом: "Нет" - и очень гордился, какой он
решительный. Но еще через два года, возвращаясь домой с юга в другой город,
где жил теперь, заехал в Ленинград, позвонил ей на работу и назначил встречу
в Летнем саду. Она задохнулась от радости, в пустом осеннем парке, под
хмурым небом, он произнес наконец слова, которые она ждала так долго:
"Хватит, милая, пошли в загс!" Она тихо, беззвучно заплакала, он решил: от
радости. Но она достала паспорт, протянула ему, и он увидел другую фамилию.
Не поверил, заявил: "Выбросим его!" Она замотала головой: "Нет, поздно...
если бы пришел за день до свадьбы..."
Она была Татьяной Лариной, он так и сказал: "Но ты другому отдана...",
и она лишь грустно улыбнулась.
И еще десять лет они изредка встречались. Странно, в их встречах было
мало музыки, хотя она немного играла на пианино, и все-таки долго ему
казалось, что десять их последних лет прошли под звуки популярного тогда
фокстрота:
Мы так близки, что слов не нужно,
Чтоб повторять друг другу вновь,
Что наша нежность и наша дружба
Сильнее страсти, больше, чем любовь!
После той встречи у Московского вокзала он никогда уже не видел ее. Она
узнала, что он женился, через его мать пожелала ему счастья - и ушла
насовсем. И таким твердым было ее решение, что и он довольно быстро
успокоился.
Но память возвращалась, когда он проезжал по проспекту Огородникова,
мимо розового дома или мимо Смольнинского садика, где они встречались
