впервые в Неаполе, и уже не было в нем извозчиков и бродячих коз на улицах,
зато в газетах писали, что вода Неаполитанского залива - самая грязная из
всех италийских вод. И в телевизоре показали победителя традиционного
заплыва Капри - Неаполь, могучего, толстого, с модными висячими усами. Он
был югослав, и немного удалось разобрать, когда усач давал интервью:
оказалось, что самое трудное для него было нюхать и глотать воду на пути
марафона.
Обонять неаполитанские базары тоже нелегко. Однако кое-что там
приобретаешь и для души. Я, например, впервые увидел, как разделывают
лягушек, прежде чем сварить их в ржавом ведре. И даже запечатлел эту
операцию на пленку. Попозже убедился, что совершил неумеренно отважный
поступок, когда вытащил на рынке фотоаппарат. Нашей библиотекарше (есть
такая должность на учебных судах - библиотекарь-киномеханик) повезло меньше:
когда она сунула в сумочку "ФЭД", подошел к ней молодой неаполитанец в белых
штанах и зацапал сумочку со всем содержимым. И убегал он не шибко, а толпа
расступалась перед ним и смыкалась перед Аллой.
Даже слегка знакомые с географией люди знают, что Италия тянется с
севера на юг длинным узким сапогом. Мне довелось побывать в вершине его
голенища (Генуя, Венеция, Равенна), в середине (Флоренция, Ливорно, Пиза,
Рим), поближе к ступне (Неаполь) и там, где на сапоге должны укрепляться
шпоры (Бриндизи). Так вот, северные итальянцы весьма неодобрительно
отзываются о живущих южнее линии, где сапог сужается и переходит к носку и
каблуку. Они говорят, что ту часть страны населяют не настоящие итальянцы, а
разная смесь, предпочитающая не укреплять экономику страны, а торговать и
воровать. Не знаю, не берусь судить, пусть уж сами разбираются.
Но вернусь еще в Рим. Каждый находит в великих и вечных местах то, что
ему ближе, что тревожит его генную память. Если это так, то мои предки были
когда-то неравнодушны к кошкам. На Колизее меня мало взволновал крест,
воздвигнутый по указке дуче в 1926 году в честь первых христиан, которых тут
травили львами и жгли огнем. Христиане потом взяли свое и добросовестно
сжигали на кострах и закапывали в землю еретиков-язычников. А вот
колизейские кошки остались здесь со времен первых императоров. Одна такая
вылезла из подземелья, когда я присел отдохнуть на двадцативековый камешек,
и, честное слово, ничего в ней не было современного: дикие, полыхающие
античным огнем глаза, тонкие и высокие ноги, очень короткая и жесткая
шерсть... Но и сам Колизей хорош, - конструктивное совершенство, сочетание
компактности и просторности вызвали во мне восхищение мастерством его
строителей, хотя я сразу и вздрогнул, представив, сколько крови живых
существ впитала земля под ним...
Прощались мы с Римом не ранним уже вечером, билеты достали на поезд,
идущий в Сиракузы на Сицилии. Очень этот поезд мне напомнил наш знаменитый
послевоенный "пятьсот веселый". В вагонах - чернявые галдящие сицилийцы,
шум, гам, и даже гармошка играла. И места себе мы с трудом отыскали.
Два часа дороги до Неаполя - чередование темноты и огней за окнами,
тонкие нити дождя на стеклах.И опять, как у меня бывает в разных
исторических местах, - ощущение нереальности, киношности, будто смотришь на
себя со стороны.
Нам повезло. Если бы мы приехали в Рим через сутки, пришлось бы там
загорать неопределенное время, а теплоходу нашему ждать, пока нас отпустят.
Потому что через сутки на римских улицах пролилась кровь: украли Альдо Моро,
убили пятерых его охранников. Сразу же столица была закрыта для въезда и
выезда - власти искали террористов. То, что нас ожидало в Риме, мы увидели
вечером по телевизору: заставы на дорогах, обыски автомашин, хмурые
карабинеры держат палец на спусковом крючке автомата. Показали допрос
очевидцев похищения: швейцар отеля - дрожит, напуган до онемения, красивая
девушка - кокетливо улыбается в объектив всей стране. И кадры полугодичной
давности: боевики из "красных бригад", бородатые юнцы с исступленными лицами
прочно и надежно обманутых. Чрезвычайное заседание парламента: истошные
крики правых и призывы к "форсо политика" - к политике силы.
В тот день, часов с одиннадцати, улицы Неаполя забурлили. С нестерпимым
воем неслись полицейские машины, навстречу им валили гудящие плотные толпы
людей, над головами - плакаты и транспаранты, много одинаковых надписей:
"Контро-россо!" Я это перевел для себя, как "Бей красных!" - и скомандовал
ребятам: "Айда скорей домой!" Разобраться, что тут к чему, казалось
невозможным.
Вернувшись на судно, я пошел сдавать пропуска дежурившему в нашем
салоне полицейскому. Был он мрачен, и когда я попробовал расспросить его, в
чем дело, страж порядка отвернулся. Потом вдруг изобразил руками, будто
строчит из автомата: "Тутто коммунисто-та-та-та!"
Вот и конкретный результат подвигов "красных бригад": надо, как пояснил
мне полицейский, стрелять всех коммунистов. Поддержка с правого фланга
обеспечена. И вспомнилась мне встреча пятигодичной давности - тоже здесь, в
Неаполе.
Тогда в итальянских табачных лавочках продавались такие жевательные
резинки в виде разных сигарет - "Кэмел", "Мальборо" и пр. В некоторых, так
сказать, премиальных пачках одна из сигарет заменена на изящную шариковую
ручку со свистулькой. Я один на судне умел беспроигрышно определять
сюрпризные пачки, а секрет этот мне открыл симпатичный равеннский
продавец-старичок. "Только для тебя!" - так я перевел себе его быструю речь.
Оберегая монополию, я секрета не разглашал, но зато около меня вечно
толкались желающие выиграть ручку-свистульку.
В тот летний день меня потащили в город ребята из экипажа. Зашли они в
магазинчик, а я - в соседнюю табачную лавку. За прилавком сидел смуглый
крепкий красавец. Я ему про жевательные сигареты, а он вдруг спрашивает:
"Греко? Португезо?" Я гордо отвечаю: "Нон! Советико!" Тогда красавец
прищурился, полез под прилавок и вытащил увесистую отполированную дубинку
красного дерева. "Вот, для тебя и твоих товарищей!" - не переставая
ухмыляться, предложил он. "Ты фашист?" - спросил я, и он кивнул. На этом я
прекратил переговоры и вышел, стараясь соблюдать достоинство.
Конечно, неаполитанский табачник тоже шагал про улицам Неаполя в день
похищения Моро, и дубинку не забыл захватить, но хочется надеяться, что
морду все же набили ему.
А с Данте я познакомился много раньше. Застряли мы в Равенне, в город с
территории завода, где грузили какую-то вонючую химию, ездили по каналу на
своем вельботе. Высадят нас утром и забирают в 16 часов, когда уже
февральские сумерки надвигаются. Увлекательно, хоть и голодновато: деньжат
на питание нам, конечно, не хватало.
...До вельбота оставался еще час, и мы зашли в кафе у причала, хоть
кока-колы попить. Сидим в уголку, тянем "коку" и мечтаем о прошедшем обеде и
грядущем ужине. У стойки худощавый дядя, все на нас поглядывает. Потом
подходит и спрашивает: "Из Москвы?" По-русски, между прочим. Когда за
рубежом заговаривают по-нашенски, срабатывает наша врожденная бдительность.
Поэтому я ему отвечаю холодно и сухо, что мы приплыли в итальянский порт
Равенна из советского порта Ленинград. А он еще больше радуется, кивает
головой: "В Ленинграде тоже был!" И подмигивает. Мне уже стало тревожно, а
он руку сует и называет себя: "Данте!" Поскольку я час назад водил ребят к
месту захоронения величайшего поэта, машинально спрашиваю: "Алигьери?" Он
грохнул, назвал другую фамилию и объяснил, что недавно вернулся из СССР,
куда ездил по приглашению наших журналистов, а сам работает в миланской
газете и сейчас едет домой в город Римини (тот самый, где жила красавица
Франческа). Далее мы с ним изъяснялись на смешанном итало-англо-русском
наречии, но получалось довольно сносно. Привожу его высказывания, как они
мне запомнились.
- Я вам хочу п о с т а в и т ь! - сказал Данте.- Когда в России был,
мне ваши ребята каждый день с т а в и л и. Спал под столом.
Я задумался. Вообще-то нам не рекомендуется угощаться за рубежом. Тем
более - принимать угощение от малознакомых лиц да еще на голодный желудок.
- А ты не сомневайся, - угадал мои мысли Данте. - Я хороший. В
партизанах был, с "бошами" воевал. Вот их автограф.
И задирает рубаху. На голом загорелом животе я вижу три шрама-дырочки.
- И живой? - не удержался я.
Он опять захохотал:
- Еще как! Двух римских пап пережил. И двух "бамбин" сотворил.
Поставил он нам по стопочке виски. А я на часы взглянул. Он заметил и
говорит:
- Слушай, не торопись. У меня машина, я вас на судно отвезу. Только
сначала приглашаю отобедать.
Если б не его улыбка и не три дырки в животе, я бы отказался. И если б
не было у него таких честных, веселых и ясных глаз.
И мы отобедали. Запихал он нас четверых в свою старенькую "ланчию",
отвез в ресторан. Хозяин, узнав, что мы советские, тоже заулыбался и
обслужил нас собственноручно, быстро-быстро.
Мальчики мои лопали - дай боже, по два макаронных пудинга метанули, не
считая мясного и десерта. Вино какое-то особенное марочное притащил хозяин,
в маленьких графинчиках с оплеткой из соломки. Закончили ликером и кофе.
Осоловели мы, конечно.
Тут Данте извинился и побежал к телефону. Стыдно признаться, но я
насторожился: а вдруг рванет отсюда или в полицию позвонит, не платят, мол.
Но он вернулся и говорит:
- Слушай, поехали к моим друзьям по партии. Я их предупредил, ждут в
районном управлении. Вы у нас будете первыми советскими гостями.
- Какая партия? - рубанул я с плеча. - А то я у вас на предвыборных
плакатах насчитал их штук сорок.
- ПСИУП, - отвечает он. - Партия пролетарского единства. Мы еще
молодые, пять лет, как организовались. А вообще - голосуем за коммунистов.
- Поехали! - согласился я, и это был, вероятно, самый решительный
поступок в моей жизни.
Встретили нас как самых дорогих гостей. За полированный стол усадили,
бренди "Сток" выставили, девушек симпатичных пригласили. Председатель
партийного комитета речи и тосты говорил - за мир и дружбу, а Данте мне все
это переводил. В заключение нам подарили по значочку псиупскому (земной шар
и серп с молотом - все в ажуре), по красной книжечке, где история ПСИУП
описана. А мне еще вручили партийный билет, куда мою фамилию вписали, и
объяснили, что теперь я почетный член ПСИУП с правом совещательного голоса и
они меня приглашают на ежегодную конференцию, которая состоится через две
недели во Флоренции. К тому моменту я уже не сомневался, но грустно ответил,
что через две недели буду, вероятней всего, в Атлантическом океане.
Потом нас повезли на двух машинах к судну, и Данте говорит:
- А знаешь, поехали ко мне в Римини. Близко, шестьдесят километров.
Переночуем, жена рада будет. А утром я вас обратно - мигом. А?
Но не мог я сказать "Б". Я сказал:
- Рад бы, да нельзя. Служба, дружище!
Он вздохнул, и я вздохнул, и мои мальчики - тоже.
У ворот завода стояла охрана, и своих она внутрь не пропустила. Мы
долго прощались у фонаря, обнимались и целовались так шумно и весело, что
даже суровые карабинеры заулыбались, но все равно своих на завод не пустили.
А я разделся в каюте и пошел рассказывать капитану про наши похождения.
Капитан был лихой мужик, но и то крякнул: "Ладно, завтра узнаем, что это за
ПСИУП".
Все обошлось, местные ребята-коммунисты похвалили псиупцев, а значок,
