главное - точно, истинно. Во-вторых, сказанное им задает очень верную
тональность, то есть я собираюсь все-таки использовать чужую музыку. Ничего,
буду для утешения считать, что создаю, как говорят музыканты. "парафраз" -
страшноватое это слово означает у них, у композиторов, сочинение, написанное
на основе законно уворованной мелодии. И наконец, я давно, когда и не читал
"Моего открытия Америки", пришел к тем же выводам и к тому же настроению,
что и Маяковский. В последнее поверить трудно, а проверить - невозможно.
Однако моя авторская совесть в данном вопросе чиста: я-то знаю, что
самостоятельно дошел до тех же мыслей и чувств, что В. В. Маяковский. Итак:
"Океан - дело воображния. И в море не видно берегов, и на море волны
больше, чем нужны для домашнего обихода, и только вооображение, что справа
нет земли до полюса и что слева нет земли до полюса, впереди совсем новый,
второй свет, а под тобой, быть может, Атлантида, только это воображение есть
Атлантический океан".
Когда я впервые пересекал Атлантический океан, то был немногим младше
Маяковского. Однако описываемое плавание совершил гораздо в более солидном
возрасте. Это накладывает на меня дополнительную ответственность, про
которую сразу постараюсь и забыть, дабы не опустились руки. И хватит
рефлексий. Итак, сначала был океан...
Нет, эффектного начала не получилось. Потому что сначала мне пришлось
два раза мотаться из Коктебеля в Феодосию, чтобы пройти годовую медицинскую
комиссию. Правда, там меня не слишком мучили: хирург, терапевт и
ухо-горло-нос поверили на слово что все во мне о'кей. Но зато главный врач
потребовал сдать кровь из вены на реакцию Вассермана (на сифилис то есть),
чего не требовалось нигде до сих пор. Вот потому и пришлось через день опять
ехать в поликлинику и затем громогласно объявлять на пляже знакомым, что
реакция у меня отрицательная (одна из немногих жизненных ситуаций, когда
знак минус имеет положительное значение).
И затем все равно еще не было океана.Была дорога к нему, морские дороги
часто начинаются с сухопутных. Или воздушных. Все это ради того момента,
когда поднимешься по трапу, перешагнешь порог-комингс, откроешь дверь своей
новой каюты и обязательно подумаешь: "Ну, а здесь - что меня ожидает?" А
затем дрогнет палуба, поползет в сторону причал и начнется главная - морская
дорога...
Этот мой путь начался в пыльном и жарком парке: желтый "рафик",
скрипнув колесами, развернулся, ушли назад фигуры дочки и жены, а друг,
догнав у ворот, пожал мне руку через открытое окно, и начался первый этап
пути: плоские и округлые горы, столбики виноградников, Старый Крым с густыми
лесными отрогами, ровная лента горячего шоссе, аэропорт, ожидание.
Когда пускаешься так далеко, тебя поначалу держит инерция оседлого
существования: надо двигаться, а все в тебе еще протестует, еще требует
задержать движение. И - тоска по близким, которых ты, кажется, не оставил, а
бросил - ничем уже не сможешь им помочь, - и тягостные мысли о том, что
вроде бы и хватит, достаточно их было, разных дорог, которые много тебе
дали, но на которых ты немало и потерял...
А потом - самолет, рывок на старте, мелькание бетонных плит, крутой
подъем, и вечный протест тела против полета ("Рожденный ползать - летать не
может..."), Одесса, парная вечерняя духота, и опять - темная земля внизу,
кусок темного моря, и два часа впереди и слева по курсу горит и не гаснет
прозрачная голубая заря. А перед Таллинном под крылом возникла клубящаяся
толща туч, вдали - предостерегающее полыхание молний, и двадцать минут
тряски под легкое шипение моторов.
Вынырнули прямо над моим домом: озеро Харку, как стальная тусклая
плита, дождь, лужи на асфальте...
И на дороге, сулящей тебе столько интересного и нового, неминуемо опять
задумываешься о многом. Ну, например: за что тебе эта удача и почему другие
люди - твои близкие, родные, дорогие - всего, что тебе предстоит, не увидят.
Когда еще была жива мама, я ни о чем так не мечтал, как о фантастической
возможности хоть разок, хоть на часик показать ей то, что видел, - невесомо
парящую в сизой дымке громаду Везувия, дорогу в Париж в золотых августовских
полях Нормандии, сам Париж - величественный и уютный.
Когда я ехал в Париж, маме оставалось жизни неделя. Вернуться домой и
увидеть ее я еще успел, а рассказать всего - времени не хватило. Может,
чтобы не быть должным другим людям, я и делаю эту книгу...
От всяких таких мыслей избавляешься под влиянием житейских отвлечений.
Жизнь сама оберегает нас от излишнего самокопания, от глухой тоски
неразрешимости.
...Три дня в Таллинне заполнены хлопотами: направление получить, с
начальством договориться, паспорт морской выписать. Оспу еще не забыть
привить, а то в рейс не пустят, чемодан собрать. И когда встречаешь знакомых
и говоришь, куда собрался, становишься объектом жгучей зависти. Нехорошо,
конечно, вызывать зависть, но это пробуждает в тебе чувство, похожее на
гордую радость: они все остаются в привычном, твердо ограниченном кругу, а
ты вот отбываешь в иные сферы, недоступные другим, но зато вдвойне им
желанные, как Остапу Бендеру Рио-де-Жанейро, где люди гуляют в белых штанах.
И это тоже помогает перебороть инерцию сухопутного житья и перенести
неизбежную боль разлук. Впрочем, еще важнее другое: покидая берег,
избавляешься от всей его суеты, от кучи мелких и крупных забот.
Подозреваю, что так обстоят дела и у кадровых моряков. Во всяком
случае, твердо знаю, что для штурманов и капитанов отход из родного порта
приписки почти всегда отраден, и вздыхают они на отходе облегченно, чуточку,
конечно, стыдясь этого и приводя в негодование жен. Сутки или двое на судне
после выхода стоит полная тишина, и люди, отстояв вахту, запираются в каютах
и почти не общаются в свободное время (разве что когда надо "добавить")...
Хотя кто скажет, о чем они там думают?
И вот, уже в Ленинграде, еду на такси в порт. Сразу с двумя капитанами:
они меняются перед этим рейсом. Капитаны оживленно беседуют, их разговор мне
очень нужен и интересен. Борис Васильевич советует: "Гена, в Балтиморе лучше
брать ящики на третью палубу. Хорошо получается - триста тысяч долларов. В
Хьюстоне и Новом Орлеане третью палубу не загружают, а в Балтиморе -
выходит. Вообще-то там получишь полмиллиона, но надо еще делиться, остается
порядка трехсот тысяч".
Новый капитан, Геннадий Митрофанович, кивает головой где-то в середине
этого сообщения, а я еще почти ничего не понимаю - почему на третью палубу
не везде дают груз и с кем надо делиться фрахтом, платой за перевозку. Тут
Борис Васильевич говорит мне: "Вон там наш пароход. Большой. Наверное, самый
большой сейчас в порту".
Смотрю через автомобильное стекло вперед. Вдали, над штабелями
контейнеров и пакетами леса, высится белая надстройка новейшего супера типа
"ро-ро", куда я только что получил назначение. Я уже слышал, что
"Магнитогорск" велик, но окончательно понимаю это, когда выхожу из такси.
Черная стена - борт уходит вверх, задрав голову, я не вижу надстройки, хотя
она, как потом выяснится, - тоже ничего себе, больше двадцати метров в
высоту. Входим с кормы по широкой стальной полосе с нарезкой-сеточкой -
внутрь судна. Отсюда, раздваиваясь, уходит длинный туннель, а посредине -
самый настоящий светофор, три огня - зеленый, желтый, красный. По левой
дороге уезжает куда-то в темное пространство желтый "рафик", точно такой, на
каком я ехал в Симферопольский аэропорт. Открывается дверь лифта, Борис
Васильевич нажимает кнопку "8". Восьмая палуба, она тут называется
"капитанская", и еще выше есть одна,где рулевая рубка и штурманская, от воды
- тридцать метров. У меня - впечатление огромности и непонятности. В
последнем признаться себе обидно. Гоню обиду, не для того сюда прибыл.
Меня приглашают в капитанские апартаменты. И невольно становлюсь
свидетелем конфликта. Борис Васильевич, как я слышал, человек выдержанный,
корректный, а тут говорит сменщику: "Чиф у меня сманеврировал, удрать
захотел - экзамены ему, видите ли, сдавать надо. Я ему четко сказал: после
ремонта, а он, прохиндей, радио в пароходство дал в обход. Теперь уходит.
Хорошо, Макс в кадрах подвернулся". Вызывает чифа - старшего помощника. Тот
появляется быстро, держится смело (по мне - так слишком смело),
контратакует: "А когда мне сессию сдавать? И так затянул на полгода". Борис
Васильевич очень спокойно и все же с металлом в голосе разъясняет, что
внушение ему делается, так как предпринял акцию по списанию вопреки
указаниям капитана, то есть обманул старшего, а старпом, естественно,
обвинение игнорирует и бубнит свое: "Год терять я не намерен!" "Довольно, -
прерывает его капитан. - Не думаю, что у вас блестящие перспективы, если не
понимаете очевидных вещей. К сдаче дел все готово?" Чиф удаляется с видом
победителя, а Борис Васильевич говорит: "Врет, стервец. В отпуск норовит -
летом все причину находят". Новый капитан невозмутим - привычен, наверное, к
такому, а мне ужасно неуютно, будто подслушал запретный для меня разговор.
Здесь Борис Васильевич мельком взглядывает в мою сторону, берется за телефон
и звонит старпому: "В рейс идут два стажера, приготовьте каюту, сейчас к вам
придут!" И смотрит на меня. Понятно, я быстренько ретируюсь, но старпома
искать не иду, прозорливо полагая, что добра от него сейчас ждать не
приходится.
Спускаясь на лифте вниз, думаю, что этот мудрый молодой человек подарил
мне информацию к размышлению, поскольку по первой основной специальности
занимаюсь воспитанием будущих моряков и давно заметил, как не часто среди
них встречаются преданные морской работе полностью и бескорыстно. Тут же
ловлю себя на мысли: стал на точку зрения капитана. Капитан рассуждал с
позиции производственной необходимости - и только. Конечно, на ремонте
желательно иметь постоянного старпома, но этот трубит уже полтора года без
отпуска и ему, по-человечески, отдохнуть летом жизненно необходимо. Выходит,
оба - старпом и капитан - правы, каждый по-своему. Что важнее, какая
позиция?
В данном случае проиграло производство. Не только этот дошлый старпом
улизнул с судна. Капитан, старший механик, третий механик и половина
рядового состава оказались новыми. Причем многие на судно такого типа попали
впервые, и необходимые практические навыки им пришлось приобретать на ходу -
в буквальном смысле. Глобальное и энергичное внедрение достижений НТР даром
не проходит. А в конечном счете происходят или, во всяком случае, должны
происходить какие-то изменения психологического характера в людях.
Додумавшись до такого, я понял, что не миновать мне в описании
предстоящего рейса частых и пространных рассуждений технического характера:
получается, что техника и нравственность смешаны здесь в адском коктейле.
В тот момент я уже стоял у аппарели, подъемной платформы, по которой
завозят груз внутрь судна. И вдруг почувствовал себя маленьким, слабым и...
ненужным. Вряд ли так думают люди, управляющие всем этим громадным и сложным
хозяйством, хотя и не все они считают себя гигантами. Просто они здесь
необходимы, тут их работа, важная часть их жизни. И здесь их судно, их
"коробка", а что такое судно для кадрового моряка - не просто объяснить.
"В море - дома". - эти слова адмирала Макарова широко известны. Правда,
трактовать их прямолинейно не стоит, дров наломать можно. Но в них
присутствует часть большой правды. Как бы то ни было, через неделю-другую
