неизвестная миру. В книге пришлось оформить статут пребывания моего
персонажа в Таллинне как штурманскую практику на обычных цивильных судах,
что было, безусловно, дико и нелепо: штурманская практика у причала!
Но именно у причала и прошел весь срок нашей стажировки, с октября 1951
по 13 марта 1952 года (дата запомнилась не случайно, как станет ясным
далее). В море - к острову Найссаар, за три мили, вышли лишь однажды.
Мы быстро сообразили, что корабельное начальство понимало
бессмысленность нашего пребывания и тяготилось этим. Образовали из нас
четверых "учебную штурманскую группу", прикрепили куратора - начальника
БЧ-1, лейтенанта с усиками по фамилии Шленский, назначили старшим группы
Гену Волобуева и... Навигационное оборудование корабля БТЩ (большой
тральщик) состояло из 3-4 приборов, десятка карт Финского залива, хронометра
и часов. Делать было абсолютно нечего... хотя раз в неделю ходили старшими
патрулей по городу, об одном увлекательном дежурстве чуть позже расскажу.
Да, нам и звания мичманские присвоили, налепили на шинелишки погоны.
Очень скоро мы затосковали и стали подвывать. Именно тогда мама открыла
нам преферансную прелесть, и это помогло не рехнуться умом. Отношения с
прямым начальством поначалу были нейтрально-корректные. Командир мне не
запомнился, он был, видимо, большой диалектик, редко и ненадолго появлялся
на борту тральщика. Его помощник, старлей, хмуроватый и неприветливый, вроде
бы нас и не замечал. Лейтенанту Шленскому фантазии не хватало - чем нас
занять. До обеда толкались в ходовой рубке или в красном уголке, после,
когда разрешалось лежать в койках, заваливались в них. В увольнение пускали
охотно, но только с 17 часов до 23-х, кажется.
Да, придется еще о крысах вспомнить. Через тридцать с гаком лет мне
пришлось познакомиться с ними в массе вторично - на барке "Крузенштерн", по
пути в Канаду. А тогда на нашем "тральце" крыс проживала уйма. Бывало,
проснешься ночью, когда по тебе пробежит серая хищница... Понятно, пытались
и бороться с ними. Однако на фумигацию корабль не направляли и вылов
грызунов был организован "вручную". Для поощрения матросикам полагались
сутки дополнительного отпуска за каждую предьявленную серую гадину.
Статистику и сбор вел корабельный врач-капитан, он крысам отрубал хвосты,
которые потом сдавал для отчета куда-то. Говорят, на одном корабле матросы
сперли у врача накопленные хвосты и продали друзьям с другого корабля - план
был перевыполнен.
Тем временем подходили ноябрьские праздники. Трое из нас имели в
Ленинграде "невест" (впрочем, у Генки была уже и законная супруга Броня).
Естественно, тянуло к ним. Твердо уяснив, что групповые обращения и рапорты
преследуются на "военке", мы по очереди сходили к старшему-старлею:
"Отпустите к девочкам!" Он отрезал: "Нет! Не положено!" И тогда...
Ну, для "интересу" приведу далее два варианта изложения происшедшего.
Один - из "Объяснительных записок", поданных каждым из нас начальству через
несколько суток, второй - с откровенным признанием того, как это было в
действительности. По памяти могу кое-что и неточно отобразить, прошло
все-таки сорок четыре года с тех пор!
"Командиру БТЩ No.... капитан-лейтенанту ....
Объяснительная записка
3 ноября я обратился к пом-ку командира тов. ...... с рапортом, в
котором просил разрешить мне увольнение на трое суток, с 6 по 10 ноября 1951
года, для выезда к знакомой девушке в Ленинград, с которой мы собираемся
оформить брак. Получив отказ на увольнение в Ленинград, я, не подумав о
последствиях своего поступка, пошел вечером на Балтийский вокзал г.Таллинна
и сел в поезд Таллинн - Ленинград. При этом учитывал, что все три
праздничных дня 7, 8 и 9 ноября я свободен от вахт и нарядов и не нарушу
распорядок службы на корабле. В поезде случайно встретил мичманов Г.
Волобуева и В. Кропачева, которые тоже проходят стажировку на БТЩ No .... В
Ленинграде пробыл 7 и 8 ноября, а днем 9-го получил телеграмму от
оставшегося на корабле моего товарища Ю. Сирика с советом немедленно
возвращаться в Таллинн. Созвонившись с товарищами, я прибыл на вокзал, и мы
вместе вернулись на корабль в 7.00 10 ноября. Никакой предварительной
договоренности с Г.Волобуевым и В. Кропачевым у меня не было. Теперь я
понимаю, что допустил грубое нарушение правил службы на ВМФ и осуждаю свое
необдуманное поведение.
Мичман Р.Титов".
Генка и Володя написали что-то в том же духе. Выделенные мною фразы не
случайны - возможно, они и по-партизански стойкое следование этой версии и
спасли нас. Хотя не только...
А теперь - как было фактически. Передать, какими словами мы
отреагировали на отказ старлея отпустить нас, я, понятно, здесь не могу.
Вольная душа морехода в каждом из нас возмутилась: "А, ты...так? А мы
тебя...!" И, получив увольнение в город до 23 часов, мы бодро двинулись на
вокзал. Ехали "зайцами", на третьих полках, всю ночь резались в карты. В
6.30 я, пешком прогулявшись от Балтийского вокзала до проспекта
Огородникова, позвонил в дверь моей любимой и упал в ее объятия,
удовлетворенно отметив слезы радости в ее мягких глазах. Восьмого
встретились "семьями" у Гены Волобуева, у меня сохранилась даже фотография:
за праздничным столом я и моя "невеста". А девятого пришла телеграмма от
Юрки. Кстати, он не поехал в Ленинград всего лишь из-за лени. Впрочем,
невесты у него там тогда не было, увел невесту еще раньше один из нас.
Ранним сырым и холодным утром 10 ноября мы шли в Минную гавань, гадая,
сколько нарядов вне очереди или неувольнений поимеем теперь. На трапе нас
встретил лейтенант Шленский и молча повел в каюту, у дверей которой поставил
часового с трехлинейной винтовкой.
Скоро мы сообразили, в чем дело и чем нам все это грозит. Присягу
родному государству и вождю народов мы принимали еще раньше, в 1948 году, на
краткой стажировке в Кронштадте, считались военнослужащими и по Уставу и
Уголовному кодексу рассматривались как дезертиры: самовольная отлучка более
трех суток каралась тюрьмой до 8 лет.
Потом было следствие, называемое в армии дознанием. Дознавателем
назначили нашего отца-командира Шленского. Некоторые следственные таланты в
нем обнаружились, старание и усердие - тоже. Но наш интеллектуальный уровень
оказался повыше, мы немедленно сообразили: нельзя признаваться в групповом
сговоре - это раз, и ни в коем случае не раскрывать зачинщика мероприятия.
Собственно, все усилия дознавателя направлялись именно на выявление
зачинщика. Ему, конечно, полагалась бы кара по высшей мере.
Выяснилось, что в зачинщики решили определить Генку, учитывая его
горячий характер и развитое чувство собственного достоинства. Как будто на
первом допросе он сказал Шленскому пару теплых слов, но без свидетелей. К
тому же числился старшим нашей "штурманской" группы.
Позже моя сестра, работавшая адвокатом и имевшая знакомых среди военных
прокуроров, рассказала со слезами: под трибунал мы могли свободно загреметь.
Но... по дивизиону тральщиков и бригаде ОВРа (охрана водного района)
подобных дезертиров набралось около пятидесяти, отправить всех под трибунал
начальство не решилось, самому не миновать было бы наказания.
А нам наказания придумали: мне и Володе - по 20 суток гауптвахты,
Геннадию - 10 суток строгой гауптвахты (как старшему!) Однако выяснилось,
что мичманам не положена по Уставу строгая "губа", и Генка вообще не понес
"заслуженного". Мы же честно отсидели свои двадцать суток, а я там даже
прославился, сделавшись незаменимым помощником боцмана гауптвахты. Сестра
приносила мне и передавала через караул сигареты "Прима", я ими
расплачивался с коллегами-арестантами за уборку гальюна и коридоров
(трудиться "просто так" они не шибко торопились).
Надо сказать, мы сразу освоили суть тюремной жизни - как прятать
курево, как творить из хлеба шашки, оформив доску на подоконнике, как ценить
полчаса прогулки во внутреннем дворике гауптвахты. Рядом находилась
ювелирная фабрика, и однажды во время нашего гуляния на окне фабрики
появилась юная девица - абсолютно голая. Нетрудно представить, как
реагировала на это вся арестантская братия...
Бриться тоже не разрешалось, мне сестра принесла тайком лезвия, и
как-то сосед по камере за одну сигарету скушал бритвенное лезвие, предложив
за пачку сигарет съесть пачку лезвий!
Вышли мы на свободу перед Новым годом. Он на военных кораблях
отмечается пирожками и кружкой какао. Нас с Володей (и Генку, естественно)
уволить отказались. Часов в десять вечера из дома прибыл друг Кирилл с
письмом от мамы к командиру корабля. В письме мама слезно просила разрешить
сыну провести новогодний вечер в кругу семьи, так как вскоре сын отбывает
служить службу на Севере. Вахтенный офицер сжалился и разрешил мне
увольнение. В 6 утра я поднял друга Юрку Сирика, сунув ему в рот таллиннскую
кильку домашнего засола, а он попросил: "Еще!" К подъему флага, к восьми
утра 1 января 1952 года, мы были на корабле.
И еще два с половиной месяца наша жизнь была сильно осложнена. Где-то
перед отъездом мы опять удрали в самоволку, посчитав, что наказать не
успеют. За это меня не отпустили домой в день отъезда в Ленинград. 13 марта
чемодан доставил на вокзал Вова Квитко. И когда поезд тронулся, мы,
сговорившись, проскандировали провожавшему нас старпому: "Ну и мудак вы,
товарищ старший лейтенант!"
Запомнился мне также один патрульный наряд - в сырой зимний день гуляли
мы по улицам Соо и Теэстузе, матросики из моего патруля забегали погреться к
знакомым девушкам, и каждая, сжалившись, их угощала, так что к концу
дежурства трое моих подчиненных все норовили запеть "Варяга" или "Славное
море, священный Байкал..." Вахту надо было сдавать в комендатуре, где правил
тогда беспощадный легендарный "кап-раз" Кацадзе. Обошлось все же... Но зато
всем замешанным в том коллективном бегстве на революционный праздник
присвоили на одно звание меньше - стали мы младшими лейтенантами запаса, а
не полными лейтенантами.
Кстати, на стажировке мы убедились в низкой боевой готовности
советского военного флота: когда выходили в тот самый единственный раз в
"море" и весь дивизион начал выбирать якоря (стояли кормой к берегу), цепи
запутались и разматывать их пришлось часа два. Тем временем успела выполнить
свои черные замыслы подводная лодка, которую мы по идее командования должны
были "обнаружить" у берегов острова Найссаар.
...Давно уж нет той гауптвахты в центре Таллинна, в двухстах метрах от
мореходного училища, в котором я позже проработал три с половиной десятка
лет. Нет и матросиков и старшинок, которых надо бы сажать на "губу" - отбыли
они на свою исконную родину. Да и мореходка моя недавно уехала за город, в
новый дом, а мой давний стоит темный и мертвый, и проходить мимо него мне
больно и горько, как мимо могилы дорогого человека...
А о судьбах друзей по несчастью, с которыми провел эти полгода на
военной службе, расскажу дальше. Они все в строю, нет лишь Кирилла, который
организовал мне празднование нового 1952 года.
Сейчас лишь сообразил, в какое время проходила вся наша эпопея. Это же
были последние годы Сталина, когда он озверел, впал в паранойю, и трибунал
нам без колебаний организовали бы отцы-командиры, ежели б себя не пожалели.
Ну, пронесло - и слава Богу. Как пронесло меня раньше, на уже
упомянутой комиссии на визу. Придется совершить еще один экскурс - на пять
