родину, горная станица Передовая, утопающая весной в цветущих садах,
холодный и стремительный Уруп, впадающий у Армавира в Кубань, первая любовь.
И отъезд - в августе 1945 года.
Почему поехал в мореходку и в Ленинград? Моряков в моей родословной не
было никогда. Отец, как я узнал через сорок лет, вообще не любил воды.
Может, потому, что в детстве тонул в реке. А я просто обожал географию, мог
часами путешествовать по атласу, читать дивные названия: Финистерре, мыс
Гаттераса, остров Мадейра... Тянуло постоянно к путешествиям, к перемене
обстановки.
Награжден я был золотой медалью, которую только что ввели, снял
несколько копий с аттестата зрелости и послал в пять или шесть вузов -
связанных, как казалось, с поездками и странствиями: геологоразведочный,
гидрометеорологический, железнодорожный, авиационный. И в образованную
недавно мореходку в Ленинграде. До Одессы было ближе, но хотелось на Неву,
да и знакомые там жили. Первым пришел вызов из Ленинграда.
Мать осталась в станице, провожали меня в Армавире сестра и первая
любимая, она пришла в голубом платье и туфлях на высоких каблуках, и оттого
казалась взрослой и уверенной... да такой для меня и была всегда. Больше мы
с ней не увиделись.
До Питера добирался на "перекладных": Армавир, Ростов, Москва. От
Ростова ехали в больших товарных вагонах, в Москве я торопился и не попал
даже к тете, сестре отца.
Хорошее было время. Навстречу - эшелоны с демобилизованными, с
гармошками и аккордеонами, с песнями. На мне - костюм новый, продал в
Армавире на базаре мешок картошки и купил костюм. И ботинки целые. А весь
десятый класс я проходил в старых валенках без галош и летом - босиком...
вот жили мы! А тут мать наскребла денег на дорогу, поесть было что и на что.
И жизнь мне мама спасла тогда, в Москве. Не сразу достал билет на
ленинградский поезд, предстояло ночевать на вокзале. Ко мне подсел мужчина,
разговорился и предложил поехать к нему - кажется, в Текстильщики или
Царицыно. Он был ласков и внимателен, тот человек: "Зачем тебе мучиться?
Завтра утром вернешься. А ночь нормально проведешь, накормлю, голодный
ведь." Я пошел с ним на Каланчевку, но, уже садясь в электричку, заметил его
холодный оценивающий взгляд на мой огромный фанерный самодельный чемодан. И
очень ясно услышал голос матери: "Будь осторожен, Славик!" Поезд тронулся, я
выпрыгнул на перрон и пошел назад, не оглядываясь, а тот человек что-то
кричал мне из вагона... Через месяц в электричке на пути в Тарасовку убили
поэта Дмитрия Кедрина, а через год, тоже в августе, сбросили с поезда моего
сокашника Леву Морозова: он ехал на крыше вагона, и два вольных охотника
попросили у него подержаться за ручку чемодана. Лев отделался легко -
полетел под откос, в кусты, ничего не поломал, но чемодана так и не
выпустил...
Последний поезд на моем пути был вполне цивилизованный, с полкой для
спанья (из Армавира до Ростова ехал стоя на одной ноге!) Но мне не спалось,
и где-то после Бологого вышел в коридор, в тамбур. Тянулись поля, перелески,
кое-где еще стояли фанерные таблички: "Осторожно, мины!"
В Ленинград приехали в середине дня. Но и сегодня совершенно ясно
помню, как вышел на Невский проспект и в конце его увидел сияющий золотом
шпиль Адмиралтейства. Многие дома были еще в защитной окраске, но шпиль сиял
победно и жизнеутверждающе.
Шесть месяцев прошли на этом первом этапе. Было голодно и холодно.
"Общага" поначалу располагалась в здании бывшего морского техникума на Косой
линии, угол дома был снесен бомбой, по коридору гулял морозный ветер, и мы
порой оставались ночевать в тогдашнем учебном корпусе на 22-й линии,
прятались от офицеров на сцене актового зала...
Кормежка тоже была не шибкая: тушеные свекольные листья, кислые щи,
хлебушек по норме. Самым любимым был наряд на камбуз или ездить за хлебом в
пекарню, сердобольные работницы совали нам пару батонов или буханок.
Как-то я поехал на грузовике за картошкой в Петергоф. Он тогда был
страшен: окопы, колючая проволока, почти полное разрушение. Кирпич дворцов
превратился не в куски или обломки, а в красную пыль, в песок. До сих пор
изумляюсь, как удалось все это великолепие вернуть к жизни.
Где-то в октябре сорок пятого стало тревожно и опасно: хлынули
демобилизованные и с ними преступность захлестнула. С ней справились быстро
и решительно: образовали "тройки", судили сразу и резко. К Новому году стало
спокойно, начались ночные балы в домах и дворцах культуры.
1946 год я встретил на вахте - попал дневальным по роте. Помню радио,
пели заздравную И.Дунаевского: "Кто в Ленинград пробирался болотами, горло
ломая врагу..." Не мог я знать, сколь тяжким окажется наступающий год для
страны и для меня самого. Неурожай, голодуха, болезнь, больница в Москве
(это случилось по пути из Новороссийска, где тогда жили мать и сестра).
Когда вернулся к ним, стало ясным, что мореходка от меня ушла: туберкулезный
инфильтрат обнаружился, потом - жестокий плеврит, сердце сдвинулось на
сколько-то сантиметров, болело непрерывно, и вздохнуть полной грудью не мог.
Мать плакала, нечем было кормиться. Потом мне еще много болей довелось
испытать, но ту перенес если и не легко, то достойно - не веря в конец
жизни. К осени устроился на работу корректором в газету "Новороссийский
рабочий". Плеврит вылечил туберкулез, отключив легкое, я пошел на
медкомиссию, все обошлось. Написал своему депутату, министру-папанинцу
П.П.Ширшову, за которого голосовал впервые, и он приказал восстановить меня
в мореходке.
Январь 1947 года выдался морозным, снежным. Ехали с сестрой, она
перебиралась к подруге в Таллинн, спасаясь от голодухи. В Ленинграде
провожал сестру на Балтийском вокзале и начинал свою основную жизнь - в
мореходке. О ней и будет главный рассказ впереди.
Но сначала все же об эпохе. О той, которую уже десять лет проклинают,
клеймят, обливают грязью. А заодно - и всех, кто в ней жил.
Сталин, репрессии, КГБ... Да. Но мы как-то об этом не думали. Вернее,
это было где-то "за кадром". Я ведь тоже потерял на этом отца... Но была
цель: восстановить страну. И твердая уверенность: все будет хорошо, надо
лишь восстановить. А для этого - работать.
И мы в мореходке, в первую зиму сорок пятого - сорок шестого года,
работали: надо было восстанавливать свой дом, были у нас четыре роты, одна
работала, три учились... И с одежкой сложности возникли: выдали нам в первую
зиму черные морские шинели и - серые солдатские шапки.
Ленинград поднимался на удивление быстро. О блокаде как-то тогда мало
вспоминали. Те, кто ее пережил, не любили вспоминать, а мы не слишком
расспрашивали. Правда, когда чистили подвал в корпусе на Косой линии,
обнаружили трупы умерших от голода. И помню, что с уважением относились к
властям - к председателю горсовета Попкову и к А.А.Кузнецову, первому
секретарю горкома. Но когда их "разоблачили" в 1949 году, это прошло
незаметно, особых разговоров не возникло.
Боялись мы? Нет, чувства, ощущения страха не помню. Возможно, по
молодой глупости. Нашли летом сорок восьмого года в тумбочке дневник парня с
судомеханического факультета, Толика Хаберева, где он непочтительно
отзывался про И.В.Сталина, вернули Толе, обругав его. Впрочем, он все же
получил срок, уже будучи на пятом курсе. Больше не припомню среди нас
пострадавших от "культа"...
Но хватит про эпоху - про наше житье-бытье расскажу.
КАК МЫ ЖИЛИ
Наша "альма-матер" довольно скоро вышла на одно из первых мест по
популярности среди юной и прекрасной половины Ленинграда. Вероятно, и
потому, что наши ребята уже со второго курса плавали за рубеж и могли
привезти ценные подарки.
Да, кстати о ценностях. В сорок пятом - сорок седьмом годах, до отмены
карточной системы, важнее всего были продукты: мука, тушенка, спирт и
вишневка (из Польши возили отличный спирт и чудесную вишневую настойку). Еще
- наручные часы "Омега". Позже на первый план передвинулись шмутки, да это
особая статья, неохота ее касаться.
Обнаружились у нас и конкуренты: Арктическая высшая мореходка на
Заневском проспекте, она проходила по ведомству великого хозяйственника И.
Д. Папанина, там носили двубортные шинели и офицерские фуражки, а мы -
однобортные матросские и бескозырки. Но особенно враждовали наши с
"фрунзаками". Теперь думаю, что это как у собак, которые не могут поделить
территорию. Мы не могли поделить Васильевский остров, а в 500 метрах от
нашего общежития находился Кировский дворец культуры со знаменитым Мраморным
танцзалом, и уж здесь мы считали себя хозяевами. Дело доходило до мордобоев
и крови. Через много лет я познакомился и подружился с некоторыми тогдашними
курсантами из училища имени Фрунзе, вместе удивлялись: чего делили?
Очень ясно стоит в памяти денежная реформа и отмена карточек на
продукты в декабре 1947 года. До этого мы, безденежные, торговали хлебом:
вечером свою пайку "черняшки" (200 граммов) не трогали, шли к булочной и там
продавали за 5 - 10 рублей. Этого как раз хватало на билет в кино или на
танцы в Мраморный. А с отмены карточек сразу, наутро, в магазинах появились
белые батоны в нежном мучном пушку, баранки, печенье, колбаса...
Знаю, что меня сейчас разоблачат: а ты видел, как жили в деревнях
крестьяне тогда? Но крестьян во все эпохи жали и давили больше всех, еще от
княжеских и царских времен. И сегодня их кроют: просят, мол, дотаций, а сами
ленятся, все проваливается в тартарары...
Но вот в войну, в эвакуации, местные сельские жители в тылу находились
в гораздо лучших условиях - огород, родичи. Огороды спасали и нас во всех
переездах, мы с матерью что-то выращивали, в первую военную зиму выручила
тыква, лишь она и уродилась тогда в оренбургских степях. Но реформа сорок
седьмого года была все же великим достижением, сразу после неурожая решиться
и провести такое - подвиг!
Впрочем, ничего я не доказываю, не пытаюсь доказать. Просто
рассказываю, как запомнил, что пережил.
...Когда я начал свою вторую жизнь в мореходке, со жратвой стало
полегче. По праздникам еще выдавали заморские пайки - уругвайский фарш или
американскую тушенку. Но кое-кто из наших, обладающих повышенным аппетитом,
все равно страдал. Поэтому распространилась практика "завещания" вечерних
порций - от уходивших на "сквозное" увольнение ленинградцев. Иногда
претендентов бывало больше, чем убывших, и возникали конфликты - кому-то не
хватало ужинной порции. Привилегиями пользовались наши футболисты, им
полагался"доппаек" - колбаса, масло, консервы. Но им никто не завидовал.
Потому что футболистов любили и уважали. Их поддерживал наш начальник -
Михаил Владимирович Дятлов. О нем еще расскажу подробнее, он того
заслуживает.
С начала 1948 года мы переехали в новый пристроенный корпус к общежитию
- громадный кубрик, где размещались две роты, что-то около 150 человек. Об
этом в моей "поэме" тоже есть строки:
И койки близко, ряд за рядом,
И "оверлеевский" куплет,
Что был для нас святым обрядом
Все шесть далеких дивных лет...
Для подкрепления потолка в кубрике, по его середине, стояли восемь
солидных столбов. Они чуть позже тоже вошли в наш фольклор - это в связи с
кипучей деятельностью ротного командира, старшего лейтенанта "Яна Яновича"
Корнатовского. Был он строг, порой - до беспощадности. Вообще проблемы
дисциплины стояли у нас остро всегда. Формально наш статут значился не
