браунинг...
Некоторое время мы с нею беседовали о пистолетах, обручальных кольцах
и почему-то о телекинезе. Потом мною овладело сомнение.
- Нет! - сказал я решительно. - Так я не согласен. Сначала снимите
очки. Я не желаю покупать кота в мешке.
Это была ошибка. Девушка обиделась и куда-то пропала, а подросток
остался и принялся хамить. Но тут ко мне подошла госпожа Мозес и
пригласила меня на танец, и я с удовольствием согласился. Через минуту у
меня появилась твердая уверенность в том, что я болван, что судьбу свою
мне надлежит связать с госпожой Мозес, и только с нею. С моей Ольгой. У
нее были божественно мягкие ручки, нисколько не обветренные и совсем без
цыпок, и она охотно мне позволяла целовать их, и у нее были прекрасные,
хорошо различимые глаза, не скрытые никакой оптикой, и от нее
очаровательно пахло, и у нее не было родственника-брата, грубого,
разбитного юнца, не дающего слова сказать. Правда, кругом все время
почему-то оказывался Симонэ, унылый шалун и великий физик, но с этим
вполне можно было мириться, поскольку он не был родственником. Мы с ним
были пожилые опытные люди, мы предавались чувственным удовольствиям по
совету врача и, наступая друг другу на ноги, мужественно и честно
признавались: "Извини, старик, это я виноват..."
Потом я как-то внезапно протрезвел и обнаружил, что нахожусь с
госпожой Мозес за портьерой у окна. Я держал ее за талию, а она, склонив
голову мне на плечо, говорила:
- Посмотри, какой очаровательный вид!..
Это неожиданное обращение на "ты" смутило меня, и я принялся тупо
рассматривать вид, раздумывая, как бы это поделикатнее убрать руку с
талии, пока нас тут не застукали. Впрочем, вид действительно не был лишен
очарования. Луна, наверное, уже поднялась высоко, вся долина казалась
голубой в ее свете, а близкие горы словно висели в неподвижном воздухе.
Тут я заметил унылую тень несчастного Хинкуса, сгорбившегося на крыше, и
пробормотал:
- Бедняга Хинкус...
Госпожа Мозес слегка отстранилась и удивленно посмотрела на меня
снизу вверх.
- Бедняга? - спросила она. - Почему - бедняга?
- Он тяжело болен, - объяснил я. - У него туберкулез, и он страшно
боится.
- Да-да, - подхватила она. - Вы тоже заметили? Он все время чего-то
боится. Какой-то подозрительный и очень неприятный господин. И совсем не
нашего круга...
Я горестно покачал головой и вздохнул.
- Ну вот, и вы туда же, - сказал я. - Ничего подозрительного в нем
нет. Просто несчастный одинокий человечек. Очень жалкий. Вы бы посмотрели,
как он поминутно зеленеет и покрывается потом... А тут еще все над ним
шутки шутят...
Она вдруг засмеялась своим чудесным хрустальным смехом.
- Граф Грэйсток тоже, бывало, поминутно зеленел. До того забавный!
Я не нашелся, что на это ответить, и, с облегчением сняв наконец руку
с ее талии, предложил ей сигарету. Она отказалась и принялась рассказывать
что-то о графах, баронах, виконтах и князьях, а я смотрел на нее и все
пытался вспомнить, каким это ветром занесло меня с нею за эту портьеру.
Потом портьера с треском раздвинулась, и перед нами возникло чадо. Не
глядя на меня, оно неуклюже шаркнуло ногой и сипло произнесло:
- Пермете ву...
- Битте, мой мальчик, - очаровательно улыбаясь, отозвалась госпожа
Мозес, подарила мне очередную ослепительную улыбку и, обхваченная чадом,
заскользила по паркету.
Я отдулся и вытер лоб платком. Стол был уже убран. Тройка картежников
в углу продолжала резаться. Симонэ лупил шарами в бильярдной. Олаф и Кайса
испарились. Музыка гремела вполсилы, госпожа Мозес и Брюн демонстрировали
незаурядное мастерство. Я осторожно обошел их стороной и направился в
бильярдную.
Симонэ приветствовал меня взмахом кия и, не теряя ни секунды
драгоценного времени, предложил мне пять шаров форы. Я снял пиджак,
засучил рукава, и игра началась. Я проиграл огромное количество партий и
был за это наказан огромным количеством анекдотов. На душе у меня стало
совсем легко. Я хохотал над анекдотами, которых почти не понимал, ибо речь
в них шла о каких-то кварках, левожующих коровах и профессорах с
экзотическими именами, я пил содовую, не поддаваясь на уговоры и насмешки
партнера, я преувеличенно стонал и хватался за сердце, промахиваясь, я
исполнялся неумеренного торжества, попадая, я придумывал новые правила
игры и с жаром их отстаивал, я распоясался до того, что снял галстук и
расстегнул воротник сорочки. По-моему, я был в ударе. Симонэ тоже был в
ударе. Он клал невообразимые и теоретически невозможные шары, он бегал по
стенам и даже, кажется, по потолку, в промежутках между анекдотами он во
все горло распевал песни математического содержания, он постоянно сбивался
на "ты" и говорил при этом: "Пардон, старина! Проклятое демократическое
воспитание!.."
Через раскрытую дверь бильярдной я мельком видел то Олафа, танцующего
с чадом, то хозяина, несущего к карточному столику поднос с напитками, то
раскрасневшуюся Кайсу. Музыка все гремела, игроки азартно вскрикивали, то
объявляя пики, то убивая черви, то козыряя бубнами. Время от времени
слышалось хриплое: "Послушайте, Драбл... Бандрл... дю!..", и негодующий
стук кружки по столу, и голос хозяина: "Господа, господа! Деньги - это
прах...", и раздавался хрустальный смех госпожи Мозес и ее голосок:
"Мозес, что вы делаете, ведь пики уже прошли..." Потом часы пробили
половину чего-то, в столовой задвигали стульями, и я увидел, как Мозес
хлопает дю Барнстокра по плечу рукой, свободной от кружки, и услышал, как
он гудит: "Как вам угодно, господа, но Мозесам пора спать. Игра была
хороша, Барн... дю... Вы - опасный противник. Спокойной ночи, господа!
Пойдемте, дорогая..." Потом, помнится, у Симонэ вышел, как он выразился,
запас горючего, и я сходил в столовую за новой бутылкой бренди, решивши,
что и мне пора пополнить кладовые веселья и беззаботности.
В зале все еще играла музыка, но уже никого не было, только дю
Барнстокр, сидя спиною ко мне за карточным столиком, задумчиво творил
чудеса с двумя колодами. Он плавным движением узких белых рук извлекал
карты из воздуха, заставлял их исчезать с раскрытых ладоней, пускал колоды
из руки в руку мерцающей струей, веером рассыпал их в воздухе перед собой
и отправлял в небытие. Меня он не заметил, а я не стал его отвлекать. Я
просто взял с буфета бутылку и на цыпочках вернулся в бильярдную.
Когда в бутылке осталось чуть больше половины, я мощным ударом
выбросил за борт сразу два шара и порвал сукно на бильярде. Симонэ пришел
в восхищение, но я понял, что с меня достаточно.
- Все, - сказал я и положил кий. - Пойду подышу свежим воздухом.
Я миновал столовую, теперь уже совсем пустую, спустился в холл и
вышел на крыльцо. Почему-то мне было грустно, что вечеринка кончилась, а
ничего интересного не произошло, что я упустил шанс с госпожой Мозес и,
кажется, наговорил какой-то ерунды чаду покойного брата господина дю
Барнстокра, и что луна яркая, маленькая и ледяная, и что вокруг на много
миль только снег да скалы. Я поговорил с сенбернаром, совершавшим ночной
обход, и он согласился, что ночь действительно излишне тиха и пустынна и
что одиночество - это действительно при всех его огромных преимуществах
паршивая вещь, но он наотрез отказался огласить долину воем или в крайнем
случае лаем вместе со мной. В ответ на мои уговоры он только помотал
головой, отошел недовольный и лег у крыльца.
Я прошелся взад-вперед по расчищенной дорожке перед отелем, поглазел
на залитый голубой луной фасад. Светилось желтым окно кухни, светилось
розовым окно в спальне госпожи Мозес, горел свет у дю Барнстокра, и за
портьерами в столовой, а остальные окна были темны, и окно в номере Олафа
было раскрыто настежь, как и утром. На крыше одиноко торчал закутанный с
головой в шубу страдалец Хинкус, такой же одинокий, как и мы с Лелем, но
еще более несчастный, согнутый под бременем своей болезни и своего страха.
- Хинкус! - тихонько позвал я, но он не шевельнулся. Может быть,
дремал, а может быть, не слышал сквозь теплые наушники и поднятый
воротник.
Я замерз и с удовольствием ощутил, что теперь наступило самое время
закрепить наметившуюся добрую традицию и выпить горячего портвейна.
- Пойдем, Лель, - сказал я, и мы вернулись в холл. Там мы встретили
хозяина, и я посвятил его в свой замысел. Я встретил полное понимание.
- Сейчас можно отлично посидеть в каминной, - сказал он. - Ступайте
туда, Петер, а я пойду распоряжусь.
Я последовал его приглашению и, устроившись перед огнем, принялся
греть озябшие руки. Я слышал, как хозяин ходит по холлу, как он что-то
бубнит Кайсе и опять ходит по холлу, щелкая выключателями, потом шаги его
затихли, а наверху в столовой смолкла музыка. Грузно ступая по ступенькам
лестницы, он снова спустился в холл, негромко выговаривая Лелю: "Нет-нет,
Лель, не приставай, - говорил он строго. - Ты опять совершил это
безобразие. На этот раз прямо в доме. Господин Олаф жаловался мне, и это
позор. Где это видано, чтобы добропорядочная собака..."
Итак, викинга опозорили вторично, подумал я с некоторым злорадством.
Я вспомнил, как лихо Олаф отплясывал в столовой с чадом, и мое злорадство
усилилось. Поэтому, когда Лель с виновато опущенной головой подошел ко
мне, цокая когтями, и сунул холодный нос мне в кулак, я потрепал его по
шее и шепнул: "Молодец, собака, так ему и надо!"
В этот самый момент пол слегка дрогнул под моими ногами, жалобно
задребезжали стекла, и я услышал отдаленный мощный грохот. Лель вскинул
голову и приподнял уши. Я машинально поглядел на часы - было десять часов
две минуты. Я ждал, весь напрягшись. Грохот не повторялся. Где-то наверху
с силой хлопнула дверь, звякнули кастрюли на кухне. Кайса громко сказала:
"Ой, господи!" Я поднялся, но тут раздались шаги, и в каминную вошел
хозяин с двумя стаканами горячего пойла.
- Слыхали? - спросил он.
- Да. Что это было?
- Обвал в горах. И не очень далеко... Подождите-ка, Петер.
Он поставил стаканы на каминную полку и вышел. Я взял стакан и снова
уселся в свое кресло. Я был совершенно спокоен. Обвалы меня не пугали, а
портвейн, вскипяченный с лимоном и корицей, был превыше всяческих похвал.
Хорошо! - подумал я, устраиваясь поудобнее.
- Хорошо! - сказал я вслух. - Правда, Лель?
Лель не возражал, хотя у него и не было горячего портвейна.
Вернулся хозяин. Он взял свой стакан, сел рядом и некоторое время
молча смотрел на раскаленные угли.
- Дело швах, Петер, - глухо и торжественно, произнес, наконец, он. -
Мы отрезаны от внешнего мира.
- То есть как? - спросил я.
- До которого числа у вас отпуск, Петер? - продолжал он тем же глухим
голосом.
- Скажем, до двадцатого. А в чем дело?
- До двадцатого, - медленно повторил он. - Больше двух недель... Да,
у вас, пожалуй, есть шанс вовремя вернуться на службу.
Я поставил стакан на колено и саркастически посмотрел на этого
мистификатора.
- Говорите прямо, Алек, - сказал я. - Не щадите меня. Что случилось?
Вернулся, наконец, ОН?
Хозяин довольно осклабился.
- Нет. До этого, к счастью, пока не дошло. Должен вам сказать - между
нами, - что ОН был на редкость сварливый и капризный тип, и если бы ОН
вернулся... Впрочем, о мертвых либо ничего, либо хорошо. Поговорим о
живых. Я рад, что у вас есть две недели в запасе, потому что раньше нас,
может быть, не и откопают.
Я понял.
- Завалило дорогу?
- Да. Сейчас я попробовал связаться с Мюром. Телефон не действует.
