и фиалка пропала. Я закрыл рот и потряс головой. У меня не было слов.
- Вы мастерски владеете лыжами, господин Глебски, - сказал дю
Барнстокр. - Я следил за вами из окна. И надо сказать, получил истинное
наслаждение.
- Ну что вы, - пробормотал я. - Так, бегал когда-то...
- Дядя, - воззвало вдруг существо из недр кресла. - Сотворите лучше
сигаретку.
Дю Барнстокр, казалось, спохватился.
- Да! - сказал он. - Позвольте представить вам, господин Глебски: это
Брюн, единственное дитя моего дорогого покойного брата... Брюн, дитя мое!
Дитя неохотно выбралось из кресла и приблизилось. Волосы у него были
богатые, женские, а впрочем, может быть, и не женские а, так сказать,
юношеские. Ноги, затянутые в эластик, были тощие, мальчишеские, а впрочем,
может быть, совсем наоборот - стройные девичьи. Куртка же была размера на
три больше, чем требовалось. Одним словом, я бы предпочел, чтобы дю
Барнстокр представил чадо своего дорогого покойника просто как племянницу
или племянника. Дитя равнодушно улыбнулось мне розовым нежным ртом и
протянуло обветренную исцарапанную руку.
- Хорошо мы вас шуганули? - осведомилось оно сипло. - Там, на
дороге...
- Мы? - переспросил я.
- Ну, не мы, конечно. Буцефал. Он это умеет... Все очки ему залепил,
- сообщило оно дяде.
- В данном случае, - любезно пояснил дю Барнстокр, - Буцефал не есть
легендарный конь Александра Македонского. В данном случае Буцефал - это
мотоцикл, безобразная и опасная машина, которая медленно убивает меня на
протяжении двух последних лет и в конце концов, как я чувствую, вгонит
меня в гроб.
- Сигаретку бы, - напомнило чадо.
Дю Барнстокр удрученно покачал головой и беспомощно развел руки.
Когда он их свел опять, между пальцами у него дымилась сигарета, и он
протянул ее чаду. Чадо затянулось и капризно буркнуло:
- Опять с фильтром...
- Вы, наверное, захотите принять душ после вашего броска, - сказал
мне дю Барнстокр. - Скоро обед...
- Да, - сказал я. - Конечно. Прошу прощения.
Для меня было большим облегчением удрать от этой компании. Я не
чувствовал себя в форме. Меня застали врасплох. Все-таки знаменитый
фокусник на арене - это одно, а знаменитый фокусник в частной жизни - это,
оказывается, совсем другое. Я кое-как откланялся и пошел шагать через три
ступеньки на свой этаж.
В коридоре по-прежнему было пусто, где-то в отдалении по-прежнему
сухо пощелкивали бильярдные шары. Проклятый душ был по-прежнему заперт. Я
кое-как умылся у себя в номере, переоделся, и взяв сигаретку, завалился на
диван. Мною овладела приятная истома, и на несколько минут я даже
задремал. Разбудил меня чей-то визг и зловещий рыдающий хохот в коридоре.
Я подскочил. В ту же минуту в дверь постучали, и голос Кайсы промяукал:
"Кушать, пожалуйста!". Я откликнулся в том смысле, что да-да, сейчас иду,
и спустил ноги с дивана, нашаривая туфли. "Кушать, пожалуйста!" -
донеслось издали, а потом еще раз: "Кушать, пожалуйста!", а потом снова
короткий визг и призрачный хохот. Мне даже послышалось бряканье ржавых
цепей.
Я причесался перед зеркалом, опробовал несколько выражений лица,
как-то: рассеянное любезное внимание; мужественная замкнутость
профессионала; простодушная готовность к любым знакомствам и ухмылка типа
"гы". Ни одно выражение не показалось мне подходящим, поэтому я не стал
далее утруждать себя, сунул в карман сигареты для чада и вышел в коридор.
Выйдя, я остолбенел.
Дверь номера напротив была распахнута. В проеме, у самой притолоки,
упираясь ступнями в одну филенку, а спиной - в другую, висел молодой
человек. Поза его при всей неестественности казалась однако же вполне
непринужденной. Он глядел на меня сверху вниз, скалил длинные желтоватые
зубы и отдавал по-военному честь.
- Здравствуйте, - сказал я, помолчав. - Вам помочь?
Тогда он мягко, как кошка, спрыгнул на пол и, продолжая отдавать
честь, встал передо мною во фрунт.
- Честь имею, инспектор, - сказал он. - Разрешите представиться:
старший лейтенант от кибернетики Симон Симонэ.
- Вольно, - сказал я, и мы пожали друг другу руки.
- Собственно, я физик, - сообщил он. - Но "от кибернетики" звучит
почти так же плавно, как "от инфантерии". Получается смешно. - И он
неожиданно разразился тем самым ужасным рыдающим хохотом, в котором
чудились сырые подземелья, невыводимые кровавые пятна и звон ржавых цепей
на прикованных скелетах.
- Что вы там делали наверху? - спросил я, преодолевая оторопь.
- Тренировался, - ответствовал он. - Я ведь альпинист...
- Погибший? - сострил я и сейчас же пожалел об этом, потому что он
снова обрушил на меня лавину своего замогильного хохота.
- Неплохо, неплохо для начала, - проговорил он, вытирая глаза. - Нет,
я еще живой. Я приехал сюда полазать по скалам, но никак не могу до них
добраться. Вокруг снег. Вот я и лазаю по дверям, по стенам... - Он вдруг
замолчал и взял меня под руку. - Собственно говоря, - сказал он, - я
приехал сюда проветриться. Переутомление. Проект "Мидас", слыхали?
Совершенно секретно. Четыре года без отпуска. Вот врачи и прописали мне
курс чувственных удовольствий. - Он снова захохотал, но мы уже дошли до
столовой. Оставив меня, он устремился к столику, где были расставлены
закуски. - Держитесь за мной, инспектор, - гаркнул он на бегу. -
Торопитесь, а не то друзья и близкие Погибшего съедят всю икру...
Столовая была большая, в пять окон. Посредине стоял огромный овальный
стол персон на двадцать; роскошный, почерневший от времени буфет сверкал
серебряными кубками, многочисленными зеркалами и разноцветными бутылками;
скатерть на столе была крахмальная, посуда - прекрасного фарфора, приборы
- серебряные, с благородной чернью. Но при всем при том порядки здесь,
видимо, были самые демократические. На столике для закусок красовались
закуски - хватай, что успеешь. На другой столик, поменьше, Кайса водружала
фаянсовые лохани с овощным супом и бульоном - сам выбирай, сам наливай.
Для желающих освежиться существовала буфетная батарея - бренди, ирландский
джин, пиво и фирменная настойка (на лепестках эдельвейса, утверждал Згут).
За столом уже сидели дю Барнстокр и чадо его покойного брата. Дю
Барнстокр изящно помешивал серебряной ложечкой в тарелке с бульоном и
укоризненно косился на чадо, которое, растопырив на столе локти, уплетало
овощной суп.
Во главе стола царила незнакомая мне дама ослепительной и странной
красоты. Лет ей было не то двадцать, не то сорок, нежные
смугло-голубоватые плечи, лебединая шея, огромные полузакрытые глаза с
длинными ресницами, пепельные, высоко взбитые волосы, бесценная диадема -
это была, несомненно, госпожа Мозес, и ей, несомненно, было не место за
этим простоватым табльдотом. Таких женщин я видел раньше только на фото в
великосветских журналах да еще, пожалуй, в супербоевиках.
Хозяин, огибая стол, уже направлялся ко мне с подносиком в руке. На
подносике в хрустальной граненой рюмке жутко голубела настойка.
- Боевое крещение! - объявил хозяин, приблизившись. - Набирайте
закуску поострее.
Я повиновался. Я положил себе маслин и икры. Потом я посмотрел на
хозяина и положил пикуль. Потом я посмотрел на настойку и выдавил на икру
пол-лимона. Все смотрели на меня. Я взял рюмку, выдохнул воздух (еще пару
затхлых кабинетов и коридоров) и вылил настойку в рот. Я содрогнулся. Все
смотрели на меня, поэтому я содрогнулся только мысленно и откусил половину
пикуля. Хозяин крякнул. Симонэ тоже крякнул. Госпожа Мозес произнесла
хрустальным голосом: "О! Это настоящий мужчина". Я улыбнулся и засунул в
рот вторую половину пикуля, горько сожалея, что не бывает пикулей
величиной с дыню. "Дает!" - отчетливо произнесло чадо.
- Госпожа Мозес! - произнес хозяин. - Разрешите представить вам
инспектора Глебски.
Пепельная башня во главе стола чуть качнулась, поднялись и опустились
чудные ресницы.
- Господин Глебски! - сказал хозяин. - Госпожа Мозес.
Я поклонился. Я бы с удовольствием согнулся пополам, так у меня пекло
в животе, но госпожа Мозес улыбнулась, и мне сразу полегчало. Скромно
отвернувшись, я покончил с закуской и отправился за супом. Хозяин усадил
меня напротив Барнстокров, так что справа от меня, к сожалению, слишком
далеко, оказалась госпожа Мозес, а слева, к сожалению, слишком близко, -
унылый шалун Симонэ, готовый в любую минуту разразиться жутким хохотом.
Разговор за столом направлял хозяин. Говорили о загадочном и
непознанном, а точнее - о том, что в отеле происходят последние дни
странные вещи. Меня как новичка посвятили в подробности. Дю Барнстокр
подтвердил, что действительно два дня назад у него пропали туфли, которые
обнаружились только к вечеру в номере-музее. Симонэ, похохатывая, сообщил,
что кто-то читает его книги - по преимуществу специальную литературу - и
делает на полях пометки - по преимуществу совершенно безграмотные. Хозяин,
заходясь от удовольствия, поведал о сегодняшнем случае с дымящейся трубкой
и газетой и добавил, что ночами кто-то несомненно бродит по дому. Он
слышал это своими ушами и один раз даже видел белую фигуру, скользнувшую
от входной двери через холл по направлению к лестнице. Госпожа Мозес,
нисколько не чинясь, охотно подтвердила эти сообщения и добавила, что
вчера ночью кто-то заглянул к ней в окно. Дю Барнстокр тоже подтвердил,
что кто-то ходит, но он лично считает, что это всего лишь наша добрая
Кайса, так ему, во всяком случае, показалось. Хозяин заметил, что это
совершенно исключено, а Симон Симонэ похвастался, будто он вот спит по
ночам как мертвый и ничего такого не слышал. Но он уже дважды замечал, что
лыжные ботинки его постоянно пребывают в мокром состоянии, как будто
кто-то ночью бегает в них по снегу. Я, потешаясь про себя, рассказал про
случай с пепельницей и сенбернаром, а чадо хрипло объявило - к сведению
всех присутствующих, - что оно, чадо, в общем ничего особенного против
этих штучек-дрючек не имеет, оно к этим фокусам-покусам привыкло, но
совершенно не терпит, когда посторонние валяются на его, чадиной, постели.
При этом оно свирепо целилось в меня своими окулярами, и я порадовался,
что приехал только сегодня.
Атмосферу сладкой жути, воцарившуюся за столом, нарушил господин
физик.
- Приезжает как-то один штабс-капитан в незнакомый город, - объявил
он. - Останавливается в гостинице и велит позвать хозяина...
Внезапно он замолчал и огляделся.
- Пардон, - произнес он. - Я не уверен, что в присутствии дам, - тут
он поклонился в сторону госпожи Мозес, - а также юно... э-э... юношества,
- он посмотрел на чадо, - э-э...
- А, дурацкий анекдот, - сказало чадо с пренебрежением. - "Все
прекрасно, но не делится пополам". Этот, что ли?
- Именно! - воскликнул Симонэ и разразился хохотом.
- Делится пополам? - улыбаясь, спросила госпожа Мозес.
- Не делится! - сердито поправило чадо.
- Ах, не делится? - удивилась госпожа Мозес. - А что именно не
делится?
Дитя открыло было рот, но дю Барнстокр сделал неуловимое движение, и
рот оказался заткнут большим румяным яблоком, от которого дитя тут же
сочно откусило.
- В конце концов удивительное происходит не только в нашем отеле, -
сказал дю Барнстокр. - Достаточно вспомнить, например, о знаменитых
летающих неопознанных объектах...
Чадо с грохотом отодвинуло стул, поднялось и, продолжая хрустеть
яблоком, направилось к выходу. Черт знает что! То вдруг чудилось в этой
