Мюра и очень мало изменилась - все так же толста, все так же глупа и
смешлива. Я убежден, что вся трагедия прошла совершенно мимо ее сознания,
ни оставив никаких следов.
С Алеком мы большие друзья. Отель "У межзвездного Зомби" процветает -
в долине теперь уже два здания, второе построено из современных
материалов, изобилует электронными удобствами и совсем мне не нравится.
Когда я приезжаю к Алеку, я всегда поселяюсь в своем старом номере, а
вечера мы проводим, как встарь, в каминной, за стаканом горячего портвейна
со специями. Увы, одного стакана теперь хватает на весь вечер. Алек сильно
высох и отпустил бороду, нос у него стал бордовый, но он по-прежнему любит
говорить глухим голосом и не прочь подшутить над гостями. Он, как и
раньше, увлекается изобретательством и даже запатентовал новый тип
ветряного двигателя. Диплом на изобретение он держит под стеклом над своим
старым сейфом в старой конторе. Вечные двигатели обоих родов все еще не
запущены; впрочем, дело за деталями. Насколько я понял, для того, чтобы
его вечные двигатели работали действительно вечно, необходимо изобрести
вечную пластмассу. Мне всегда очень хорошо у Алека - так спокойно, уютно.
Но однажды он шепотом признался мне, что постоянно держит теперь в подвале
пулемет Брена - на всякий случай.
Я совсем забыл упомянуть о сенбернаре Леле. Лель умер. Просто от
старости. Алек любит рассказывать, что этот удивительный пес незадолго до
смерти научился читать.
А теперь обо мне. Много-много раз во время скучных дежурств, во время
одиноких прогулок и просто бессонными ночами, я думал обо всем случившемся
и задавал себе только один вопрос: прав я был или нет? Формально я был
прав, начальство признало мои действия соответствующими обстановке, только
начальник статского управления слегка побранил меня за то, что я не отдал
чемодан сразу и тем самым подвергнул свидетелей излишнему риску. За поимку
Хинкуса и за спасение миллиона с лишним крон я получил премию, а в
отставку вышел в чине старшего инспектора - предел, на который я только и
мог рассчитывать. Мне пришлось немало помучиться, пока я писал отчет об
этом странном деле. Я должен был исключить из официальной бумаги всякий
намек на мое субъективное отношение, и в конце концов это мне,
по-видимому, удалось. Во всяком случае я не стал ни посмешищем, ни
человеком с репутацией фантазера. Конечно, в отчете много не было. Как
можно было описать в полицейской бумаге эту жуткую гонку на лыжах через
снежную равнину? Когда при простуде у меня понимается температура, я снова
и снова вижу в бреду это дикое, нечеловеческое зрелище и слышу леденящий
душу свист и клекот... Нет, формально все обошлось. Правда, товарищи
иногда посмеивались надо мной под веселую руку, однако чисто дружески, без
зла и язвительности. Згуту я рассказал больше, чем другим. Он долго
размышлял, скреб железную свою щетину, вонял трубкой, но так ничего
путного и не сказал, только пообещал мне, что дальше него эта история не
пойдет. Неоднократно я заводил разговор на эту тему с Алеком. Каждый раз
он отвечал мне односложно и только однажды, пряча глаза, признался, что
тогда его больше всего интересовала целость отеля и жизнь клиентов. Мне
кажется, потом он стыдился этих слов и жалел о своем признании. А Симонэ
до самой своей гибели так и не сказал мне ни слова.
Наверное, они все-таки действительно были пришельцами. Никогда и
нигде я не выражал своего личного мнения по этому поводу. Выступая перед
комиссиями, я всегда строго придерживался сухих фактов и того отчета,
который представил своему начальству. Но теперь я почти не сомневаюсь. Раз
люди высадились на Марсе и Венере, почему бы не высадиться кому-нибудь и у
нас, на Земле? И потом, просто невозможно придумать другую версию, которая
объясняла бы все темные места этой истории. Но разве дело в том, что они
были пришельцами? Я много думал об этом и теперь могу сказать: да, дело
только в этом. Они, бедняги, попались как кур в ощип, и обойтись с ними
так, как обошелся я, было, пожалуй, слишком жестоко. Наверное, все дело в
том, что они прилетели не вовремя и встретились не с теми людьми, с
которыми им следовало бы встретиться. Они встретились с гангстерами и с
полицией... Ну, ладно. А если бы они встретились с контрразведкой или
военными? Было бы им лучше? Вряд ли...
Совесть у меня болит, вот в чем дело. Никогда со мной такого не было:
поступал правильно, чист перед богом, законом и людьми, а совесть болит.
Иногда мне становится совсем плохо, и мне хочется найти кого-нибудь из них
и просить, чтобы они простили меня. Мысль о том, что кто-то из них, может
быть, еще бродит среди людей, замаскированный, неузнаваемый, мысль эта не
дает мне покоя. Я даже вступил было в Общество имени Адама Адамского, и
они вытянули из меня массу денег, прежде чем я понял, что все это только
болтовня и что никогда не помогут они мне найти друзей Мозеса и
Луарвика...
Да, они пришли к нам не вовремя. Мы не были готовы их встретить. Мы
не готовы к этому и сейчас. Даже сейчас и даже я, тот самый человек,
который все это пережил и передумал, снова столкнувшись с подобной
ситуацией, прежде всего спрошу себя: а правду ли они говорят, не скрывают
ли чего-нибудь, не таится ли в них появлении какая-то огромная беда? Я-то
старый человек, но у меня, видите ли, есть внучки...
Когда мне становится совсем уж плохо, жена садится рядом и
принимается утешать меня. Она говорит, что, если бы я даже не чинил
препятствий Мозесу и всем им удалось бы уйти, это все равно привело бы к
большой трагедии, потому что тогда гангстеры напали бы на отель и,
вероятно, убили бы всех нас, оставшихся в доме. Все это совершенно
правильно. Я сам научил ее говорить так, только теперь она уже забыла об
этом, и ей кажется, что это ее собственная мысль. И все-таки от ее
утешений мне становится немножко легче. Но ненадолго. Только до тех пор,
пока я не вспоминаю, что Симон Симонэ до самой своей смерти так и не
сказал мне ни одного слова. Ведь мы не раз встречались с ним - и на суде
Хинкуса, и на телевидении, и на заседаниях многих комиссий, и он так и не
сказал мне ни одного слова. Ни одного слова. Ни одного.
