привидения... в летающие тарелки... Раз человеческий мозг может все это
вообразить, значит все это где-то существует, иначе зачем бы мозгу такая
способность?
- Вы философ, Алек.
- Да, Петер, я философ. Я поэт, философ и механик. Вы видели мои
вечные двигатели?
- Нет. Они работают?
- Иногда. Мне приходится часто останавливать их, слишком быстро
изнашиваются детали... Кайса! - заорал он вдруг так, что я вздрогнул. -
Еще стакан горячего портвейна господину инспектору!
Вошел сенбернар, обнюхал нас, с сомнением поглядел на огонь, отошел к
стене и с грохотом обрушился на пол.
- Лель, - сказал хозяин. - Иногда я завидую этому псу. Он многое,
очень многое видит и слышит, когда бродит ночами по коридорам. Он мог бы
многое рассказать, если бы умел. И если бы захотел, конечно.
Появилась Кайса, очень румяная и слегка растрепанная. Она подала мне
стакан портвейна, сделала книксен, хихикнула и удалилась.
- Пышечка, - пробормотал я машинально. Все-таки это был уже третий
стакан. Хозяин добродушно хохотнул.
- Неотразима, - признал он. - Даже господин дю Барнстокр не удержался
и ущипнул ее вчера за зад. А уж что делается с нашим физиком...
- По-моему, наш физик имеет в виду прежде всего госпожу Мозес, -
возразил я.
- Госпожа Мозес... - задумчиво произнес хозяин. - А вы знаете, Петер,
у меня есть довольно веские основания предполагать, что никакая она не
госпожа и вовсе не Мозес.
Я не возражал. Подумаешь...
- Вы, вероятно, уже заметили, - продолжал хозяин, - что она гораздо
глупее Кайсы. И потом... - Он понизил голос. - По-моему, Мозес ее бьет.
Я вздрогнул.
- Как - бьет?
- По-моему, плеткой. У Мозеса есть плетка. Арапник. Едва я его
увидел, как сразу задал себе вопрос: зачем господину Мозесу арапник? Вы
можете ответить на этот вопрос?
- Ну, знаете, Алек... - сказал я.
- Я не настаиваю, - сказал хозяин. - Я ни на чем не настаиваю. И
вообще о господине Мозесе заговорили вы, я бы никогда не позволил себе
первым коснуться такого предмета. Я говорил о нашем великом физике.
- Ладно, - согласился я. - Поговорим о великом физике.
- Он гостит у меня не то третий, не то четвертый раз, - сказал
хозяин, - и с каждым разом приезжает все более великим.
- Подождите, - сказал я. - Кого, вы собственно, имеете в виду?
- Господина Симонэ, разумеется. Неужели вы никогда раньше не слыхали
этого имени?
- Никогда, - сказал я. - А что, он попадался на подлогах багажных
квитанций?
Хозяин посмотрел на меня укоризненно.
- Героев национальной науки надо знать, - строго сказал он.
- Вы серьезно? - осведомился я.
- Абсолютно.
- Этот унылый шалун - герой национальной науки?
Хозяин покивал.
- Да, - сказал он. - Я понимаю вас... Конечно: прежде всего манеры, а
потом уже все остальное... Впрочем, вы правы. Господин Симонэ служит для
меня неиссякаемым источником размышлений о разительном несоответствии
между поведением человека, когда он отдыхает, и его значением для
человечества, когда он работает.
- Гм... - произнес я. Это было почище арапника.
- Я вижу, вы не верите, - сказал хозяин. - Но должен вам заметить...
Он замолчал, и я почувствовал, что в каминной появился еще кто-то.
Пришлось повернуть голову и скосить глаза. Это было единственное дитя
покойного брата господина дю Барнстокра. Оно возникло совершенно неслышно
и теперь сидело на корточках рядом с Лелем и гладило собаку по голове.
Багровые блики от раскаленных углей светились в огромных черных очках.
Дитя было какое-то очень уж одинокое, всеми забытое и маленькое. И от него
исходил едва заметный запах пота, хороших духов и бензина.
- Метель какая... - сказало оно тоненьким жалобным голоском.
- Брюн, - сказал я. - Дитя мое. Снимите на минутку ваши ужасные очки.
- Зачем? - жалобно спросило чадо.
Действительно, зачем? - подумал я и сказал:
- Я хотел бы увидеть ваше лицо.
- Это совершенно не нужно, - сказало чадо, вздохнуло и попросило: -
Дайте, пожалуйста, сигаретку.
Ну, конечно же, это была девушка. Очень милая девушка. И очень
одинокая. Это ужасно - в таком возрасте быть одиноким. Я поднес ей пачку с
сигаретами, я щелкнул зажигалкой, я поискал, что сказать, и не нашел.
Конечно, это была девушка. Она и курила, как девушка - короткими нервными
затяжками.
- Как-то мне страшно, - сказала она. - Кто-то трогал ручку моей
двери.
- Ну-ну, - сказал я. - Наверное, это был ваш дядя.
- Нет, - возразила она. - Дядя спит. Уронил книжку на пол и лежит с
открытым ртом. И мне почему-то вдруг показалось, что он умер...
- Рюмку бренди, Брюн? - сказал хозяин глухим голосом. - Рюмка бренди
не помешает в такую ночь, а, Брюн?
- Не хочу, - сказала Брюн и передернула плечами. - Вы еще долго
будете здесь сидеть?
У меня не стало сил слушать этот жалобный голос.
- Черт возьми, Алек, - сказал я. - Вы хозяин или нет? Неужели нельзя
приказать Кайсе провести ночь с бедной девушкой?
- Эта идея мне нравится, - сказало дитя, оживившись. - Кайса - это
как раз то, что надо. Кайса или что-нибудь в этом роде.
Я в замешательстве опорожнил стакан, а дитя вдруг выпустило в камин
длинный точный плевок и отправило следом окурок.
- Машина, - сказало оно сиплым басом. - Не слышите, что ли?
Хозяин поднялся, подхватил меховой жилет и направился к выходу. Я
устремился за ним.
На дворе бушевала настоящая метель. Перед крыльцом стояла большая
черная машина, возле нее в отсветах фар размахивали руками и ругались.
- Двадцать крон! - вопили фальцетом. - Двадцать крон и не грошом
меньше! Черт бы вас подрал, вы что, не видели, какая дорога?
- Да за двадцать крон я куплю тебя вместе с твоим драндулетом! -
визжали в ответ.
Хозяин ринулся с крыльца.
- Господа! - загудел его мощный голос. - Это все пустяки!..
- Двадцать крон! Мне еще назад возвращаться!..
- Пятнадцать и ни гроша больше! Вымогатель! Дай мне твой номер, я
запишу!
- Скупердяй ты, вот и все! Из-за пятерки удавиться готов!..
- Господа! Господа!..
Мне стало холодно, и я вернулся к камину. Ни собаки, ни чада здесь
уже не было. Это меня огорчило. Я взял свой стакан и направился в
буфетную. В холле я задержался - входная дверь распахнулась, и на пороге
появился громадный, залепленный снегом человек с чемоданом в руке. Он
сказал "бр-р-р", мощно встряхнулся и оказался светловолосым румяным
викингом. Лицо у него было мокрое, на бровях белым пухом лежали снежинки.
Заметив меня, он коротко улыбнулся, показав ровные чистые зубы, и произнес
приятным баритоном:
- Олаф Андварафорс. Можно просто Олаф.
Я тоже представился. Дверь снова распахнулась, появился хозяин с
двумя баулами, а за ним - маленький, закутанный до глаз человечек, тоже
весь залепленный снегом и очень недовольный.
- Проклятые хапуги! - говорил он с истерическим надрывом. -
Подрядились за пятнадцать. Ясно, кажется, - по семь с половиной с носа.
Почему двадцать? Что за чертовы порядки в этом городишке? Я, черт побери,
в полицию его сволоку!..
- Господа, господа!.. - приговаривал хозяин. - Все это пустяки...
Прошу вас сюда, налево... Господа!..
Маленький человечек, продолжая кричать про разбитые в кровь морды и
про полицию, дал себя увлечь в контору, а викинг Олаф пробасил:
"Скряга..." - и принялся оглядываться с таким видом, словно ожидал здесь
обнаружить толпу встречающих.
- Кто он такой? - спросил я.
- Не знаю. Взяли одно такси. Другого не оказалось.
Он замолчал, глядя через мое плечо. Я оглянулся. Ничего особенного
там не было. Только портьера, закрывающая вход в коридор, который вел в
каминную и к номерам Мозеса, слегка колыхалась. Наверное, от сквозняка.
4
К утру метель утихла. Я поднялся на рассвете, когда отель еще спал,
выскочил в одних трусах на крыльцо и, крякая и вскрикивая, хорошенько
обтерся свежим пушистым снегом, чтобы нейтрализовать остаточное
воздействие трех стаканов портвейна. Солнце едва высунулось из-за хребта
на востоке, и длинная синяя тень отеля протянулась через долину. Я
заметил, что третье окно справа на втором этаже распахнуто настежь.
Видимо, кто-то даже ночью пожелал вдыхать целебный горный воздух.
Я вернулся к себе, оделся, запер дверь на ключ и сбежал в буфетную,
прыгая через ступеньку. Кайса, красная, распаренная, уже возилась на кухне
у пылающей плиты. Она поднесла мне чашку какао и сандвич, и я уничтожил
все это, стоя тут же в буфетной и слушая краем уха, как хозяин мурлыкает
какую-то песенку у себя в мастерских. Только бы никого не встретить,
подумал я. Утро слишком хорошо для двоих... Думая об этом утре, об этом
ясном небе, о золотом солнце, о пустой пушистой долине, я чувствовал себя
таким же скрягой, как давешний, закутанный до бровей в шубу человечишко,
закативший скандал из-за пяти крон. (Хинкус, ходатай по делам
несовершеннолетних, в отпуске по болезни.) И я никого не встретил, кроме
сенбернара Леля, который с доброжелательным безразличием наблюдал, как я
застегиваю крепления, и утро, ясное небо, золотое солнце, пушистая белая
долина - все это досталось мне одному.
Когда, совершив десятимильную пробежку к реке и обратно, я вернулся в
отель перекусить, жизнь там уже била ключом. Все население вывалилось
погреться на солнышке. Чадо со своим Буцефалом на радость зрителям
вспарывало и потрошило свежие сугробы - от обоих валил пар. Ходатай по
делам несовершеннолетних, оказавшийся вне шубы жилистым остролицым
типчиком лет тридцати пяти, гикая, описывая на лыжах сложные восьмерки
вокруг отеля, не удаляясь, впрочем, слишком далеко. Сам господин дю
Барнстокр взгромоздился на лыжи и был уже весь вывалян в снегу, как
неимоверно длинная и истощенная снежная баба. Что же касается викинга
Олафа, то он демонстрировал танцы на лыжах, и я почувствовал себя
несколько уязвленным, когда понял, что это - настоящий умелец. С плоской
крыши на все это взирали госпожа Мозес в изящной меховой пелерине,
господин Мозес в своем камзоле и с неизменной кружкой в руке и хозяин,
что-то им обоим втолковывающий. Я поискал глазами господина Симонэ.
Великий физик тоже должен был где-то здесь наличествовать - ржание и лай
его я услышал мили за три от отеля. И он здесь наличествовал - висел на
верхушке совершенно гладкого телефонного столба и отдавал мне честь.
Меня вообще приветствовали очень тепло. Господин дю Барнстокр поведал
мне, что у меня появился достойный соперник, а госпожа Мозес с крыши
прозвенела подобно серебряному колокольчику о том, что господин Олаф
прекрасен, как возмужалый бог. Это меня кольнуло, и я не замедлил свалять
дурака. Когда чадо, которое сегодня, несомненно, было парнем, этаким диким
ангелом без манер и без морали, предложило гонки на лыжах за мотоциклом, я
бросил вызов судьбе и викингу и первым подхватил конец троса.
Десяток лет назад я занимался этим видом спорта, однако тогда мировая
промышленность, по-видимому, не выпускала еще Буцефалов, да и сам я был
покрепче. Короче говоря, минуты через три я снова оказался перед крыльцом,
и вид у меня, вероятно, был неважный, потому что госпожа Мозес испуганно
спросила, не следует ли меня растереть, господин Мозес ворчливо
посоветовал растереть этого горе-лыжника в порошок, а хозяин, мигом
очутившийся внизу, заботливо подхватил меня под мышки и стал уговаривать
немедленно глотнуть чудодейственной фирменной настойки - "ароматной,
