мой деловой опыт, ничего не могу понять. Ради бога, объяснись!
- Так мне и надо, - сказал я. - Мне следовало быть с тобой откровен-
ным. Я должен был бы сразу сказать, что не имею права открыть тебе это-
го, и с самого начала попросить тебя довериться мне. Все это я делаю те-
перь. Да, с бригом связаны еще некоторые обстоятельства, но они нас не
касаются, и я обязан молчать - я дал честное слово. Поверь мне и прости
меня!
- Наверное, я очень глупа, мистер Додд, - начала Мэйми со зловещей
любезностью, - но мне казалось, что вы отправились в это плавание в ка-
честве представителя моего мужа и на деньги моего мужа. Теперь вы гово-
рите, что дали слово. Но мне казалось, что в первую очередь вы были свя-
заны словом с Джеймсом. Вы говорите, что это нас не касается. Но мы ра-
зорены, мой муж болен, и нас не может не касаться обстоятельство, благо-
даря которому мы потеряли наши деньги и наш представитель вернулся к нам
с пустыми руками. Вы просите, чтобы мы вам поверили, и, кажется, не по-
нимаете, что мы задаем себе вопрос, не слишком ли мы верили вам в прош-
лом.
- Я просил верить мне не вас, а Джима, - ответил я, - он меня знает.
- Вы думаете, что вы можете вертеть Джеймсом, как хотите? Вы полагае-
тесь на его привязанность, не так ли? А со мной вы не желаете считаться?
- сказала Мэйми. - Пожалуй, день нашего брака был для вас несчастливым
днем, потому что я, по крайней мере, не слепа. Команда исчезает. Бриг
продается за бешеные деньги. Вы знаете адрес этого человека и скрываете
его. Вы не находите того, за чем вас посылали, и все-таки сжигаете ко-
рабль. А теперь, когда мы просим объяснений, оказывается, что вы дали
слово молчать. Но я такого слова не давала, я не собираюсь молча смот-
реть, как моего бедного, больного, разоренного мужа предает его чванный
друг. Вам придется выслушать всю правду! Мистер Додд, вас купили, и вы
продались.
- Мэйми, - сказал Джим, - довольно. Ты наносишь удар мне - и мне де-
лаешь больно. В подобных вещах ты не разбираешься. Да ведь если бы не
Лауден, я сегодня не смог бы смотреть тебе в глаза. Он спас мою честь.
- Я уже много раз слышала подобные разговоры, - сказала она. - Ты
простосердечный дурачок, я тебя таким и люблю. Но меня так просто не об-
манешь, и я вижу все лицемерие этого человека. Он пришел сюда сегодня,
заявляя, что будет искать работу... заявляя, что будет делиться с нами
своими трудовыми заработками, пока ты не поправишься. Какое притворство!
Я просто не могу сдержаться. Его заработки! Доля в его заработках! Как
бы не так - эти гроши были бы твоей долей в "Летящем по ветру", а все
остальное он украл у тебя, а ведь ты работал и трудился ради него, пока
он нищенствовал в Париже. Но мы обойдемся без вашей милостыни! Слава бо-
гу, я сама могу работать для своего мужа. Вот видишь, что значит оказать
одолжение джентльмену: он позволил тебе подобрать его, когда он ни-
щенствовал, он сидел сложа руки и позволял тебе чистить его башмаки, а
сам в благодарность смеялся над тобой! - Тут она повернулась ко мне: -
Да, вы всегда смеялись над моим Джеймсом, вы всегда в глубине души счи-
тали его хуже себя, и вы это знаете! - Затем она продолжала, снова обра-
щаясь к Джиму: - А теперь, когда он богат... - и тут же снова наброси-
лась на меня: - Да, вы богаты. Попробуйте отрицать! Попробуйте поглядеть
мне в глаза и сказать, что вы не богаты, что вы не присвоили наши
деньги, деньги моего мужа!
Не знаю, до чего она могла бы договориться под влиянием гнева, но я
долее не слушал. Сознание своей вины, уныние, предательское сочувствие к
моей обвинительнице, невыразимая жалость к бедняге Джиму переполнили мою
душу, и, сделав ему знак, словно испрашивая его разрешения, я покинул
поле неравного боя.
Однако я еще не успел повернуть за угол, как позади меня раздался то-
пот бегущих ног, и я услышал голос Джима, окликавшего меня. Джим догнал
меня, чтобы передать мне письмо, которое уже давно ждало моего возвраще-
ния. Я взял письмо, словно во сне.
- Как все это тяжело! - сказал я.
- Не сердись на Мэйми, - сказал он умоляюще, - так уж она создана.
Это все ее преданное сердце. А я, конечно, знаю, что ничего дурного ты
не сделал. Мне известны твои высокие принципы, но ты рассказывал как-то
путано, Лауден, и можно было подумать... то есть... я хочу сказать...
- Ничего не говори, бедный мой Джим, - сказал я. - У тебя чудесная,
любящая и преданная жена. Я только еще больше стал ее уважать. А мой
рассказ звучал очень подозрительно, я сам это Знаю.
- Все пройдет, все забудется, - сказал он.
- Ну нет, - возразил я, вздыхая, - и не старайся оправдать меня и ни-
когда не говори с ней обо мне. Разве только для того, чтобы обругать...
А теперь скорее иди к ней. Прощай, лучший мой друг. Прощай и будь счаст-
лив. Больше мы никогда не увидимся.
- Ах, Лауден, и подумать, что мы дожили до такого расставания! -
воскликнул он.
Я не знал, что делать дальше: то ли покончить с собой, то ли напиться
- и брел по улице, ничего не сознавая, охваченный невыразимым горем. В
кармане у меня были деньги - я не знал, мои деньги или моих кредиторов.
В глаза мне бросилась вывеска ресторанчика "Пудель". Я машинально вошел
туда и сел за столик. Ко мне подошел официант, и, очевидно, я что-то ему
заказал, потому что, когда я наконец пришел в себя, я уже ел суп. Рядом
с тарелкой на белой скатерти лежало письмо с английской маркой и эдин-
бургским штемпелем. Суп и стакан вина пробудили в каком-то уголке моего
отупевшего от горя мозга легкий проблеск любопытства, и, пока я ожидал
следующего блюда (недоумевая, что я мог заказать), я вскрыл конверт и
начал читать письмо, перевернувшее все мои дальнейшие планы.
"Дорогой сэр! На меня возложен печальный долг сообщить вам о смерти
вашего достопочтенного деда мистера Александра Лаудена, последовавшей
17-го числа сего месяца. В воскресенье он, как обычно, с утра отправился
в церковь и по пути домой остановился на углу Принсис-стрит побеседовать
со старым другом, хотя дул сильный восточный ветер. В тот же вечер у не-
го начался острый бронхит. С самого начала доктор Маккомби предвидел ро-
ковой исход болезни, да и ваш дедушка понимал, что состояние его безна-
дежно. Он несколько раз повторил мне, что с ним теперь "кончено". "Да и
то сказать, пора", - добавил он один раз с характерным для него раздра-
жением. Приближение смерти не произвело в нем никаких перемен и только
(я думаю, вам будет приятно это узнать) он, казалось, думал и говорил о
вас с еще большей нежностью, чем обычно; называл вас "сынок моей Джен-
ни", добавляя ласковые эпитеты. "Только он один мне и нравился из всей
этой шатии-братии" - так он выразился, и вы будете рады услышать, что он
особенно хвалил ту сыновнюю почтительность, которую вы всегда ему выка-
зывали. Как вы можете заметить, приписка к завещанию, в которой он ос-
тавляет вам своего Молесворта и другие специальные труды, была сделана
за день до его смерти, и, значит, он вспомнил о вас перед самым концом.
Должен сказать, что, хотя он был трудным больным, ваш дядя и ваша кузина
мисс Юфимия ухаживали за ним с величайшим терпением и преданностью. Я
вложу в конверт копию его завещания, из которой вам станет ясно, что
свое состояние он поделил поровну между мистером Эдамом и вами и что я
должен вручить вам сумму, равную примерно семнадцати тысячам фунтов.
Примите мои поздравления по поводу этого значительного прибавления к ва-
шему состоянию; по получении ваших распоряжений я немедленно поступлю
согласно вашим указаниям. Полагая, что вы можете пожелать отправиться в
Англию, и не зная положения ваших дел, я высылаю также аккредитив на
шестьсот фунтов. Будьте так любезны подписать приложенную к нему квитан-
цию и выслать ее мне, как только вам будет удобно.
Искренне ваш Резерфорд Грегг".
"Спасибо тебе, дедушка, - подумал я, - и спасибо дяде Эдаму, и моей
кузине Юфимии, и мистеру Греггу!"
Я подумал о тусклой, серой жизни моего деда, которая теперь пришла к
концу ("да и то сказать, пора"), представил себе по-воскресному пустын-
ные улицы Эдинбурга, где дует сильный восточный ветер, вспомнил унылый
дом, куда "Эки" вернулся, уже отмеченный печатью смерти, а потом поста-
рался представить себе разбитного деревенского парня, каким, наверное,
был когда-то мой дед, залихватски танцевавшего с девушками на зеленом
лугу, и я спросил себя, действительно ли бедняга Эки добился в жизни ус-
пеха и был ли он в своем эдинбургском доме счастливее, чем в скромной
деревенской хижине своего детства? В этой мысли было что-то утешительное
для такого неудачника, как я.
Да, я называл себя неудачником, и в то же время какая-то другая часть
моей души радовалась новообретенному богатству. Будущее казалось радуж-
ным: возможность поехать в Париж, сохранить тайну Картью, помочь Джиму,
а кредиторы...
- Кредиторы, - повторил я вслух, и меня охватило отчаяние: все мои
деньги принадлежали им.
Мой дед умер слишком рано, чтобы спасти меня.
Вероятно, в глубине души я человек решительный. В эту критическую ми-
нуту я почувствовал, что готов на все, кроме одного: что я готов сделать
что угодно, уехать куда угодно, лишь бы не расставаться со своими
деньгами. В худшем случае мне предстояло поселиться в какой-нибудь из
тех благословенных стран, которые еще не присоединились к международной
конвенции о выдаче уголовных преступников.
Закон о выдаче, друзья,
Не действует в Кальяо!
У меня в ушах звучали слова этой флибустьерской песенки, и я уже ви-
дел, как сижу, крепко держась за свое золото, в каком-нибудь притоне
портового города Чили или Перу в обществе людей, сочинявших и распевав-
ших подобные песни. Постоянные неудачи, разрыв с моим старым другом и
неожиданный мыльный пузырь богатства, который тут же лопнул, ожесточили
мою душу. В тогдашнем моем настроении я даже с наслаждением предвкушал,
как буду пить омерзительный джин среди омерзительных собутыльников при
свете соснового факела, как буду скитаться, зашив в пояс свое неправед-
ное сокровище, как буду драться за него с ножом в руке, катаясь в смер-
тельной схватке по глинобитному полу, как буду вечно спасаться от пого-
ни, меняя корабли, переезжая с острова на остров.
Однако, поразмыслив, я пришел к выводу, что есть и другой выход, не
столь отчаянный. Оказавшись в безопасности в Кальяо, я смогу вступить в
переговоры с кредиторами через посредство какого-нибудь ловкого агента,
который уговорит их согласиться на легкие для меня условия. Тут я снова
вспомнил, что, несмотря на все мои просьбы, Джим ничего не рассказал мне
о нашем банкротстве. Он слишком торопился узнать все о "Летящем по вет-
ру". Хоть это было очень неприятно, мне предстояло еще раз пойти к нему,
чтобы выяснить свое положение.
Я ушел, не доев обеда, но полностью оплатив счет и дав официанту на
чай золотую монету. Меня охватило какое-то безумное легкомыслие: я
чувствовал, что должен хватать и тратить сколько смогу, - присвоение чу-
жого и мотовство казались обязательными условиями уготованной мне
судьбы. Я шел, посвистывая, набираясь наглости для предстоящей встречи с
Мэйми, со всем светом, а может быть, в дальнейшем и с судьбой.
Перед самой дверью их дома я остановился, закурил сигару, чтобы при-
дать себе больше уверенности, и развязно вступил в комнату, откуда не-
давно был изгнан с позором. Мой друг и его жена кончали свою скудную
трапезу: обрезки вчерашней баранины, холодные лепешки, оставшиеся от
завтрака, и жидкий кофе.
- Извините, миссис Пинкертон, - сказал я, - мне очень неприятно навя-
зывать свое присутствие тем, кто с удовольствием без него обошелся бы,
но у меня есть дело, которое необходимо немедленно обсудить.
- Я вам мешать не буду, - сказала Мэйми и величественно удалилась в
