Как ни был я измучен бессонницей и унынием, я все же не мог сомкнуть
глаз. Всю ночь напролет я ходил взад и вперед по комнате, раздумывая,
какой будет результат моей затеи, и временами раскаиваясь, что так без-
рассудно вмешался в столь интимное дело, и как только начало светать, я
уже был у дверей комнаты больного.
Миссис Генри распахнула ставни и даже окна, потому что было тепло.
Она сидела, глядя прямо перед собой, туда, где не было ничего, кроме
рассветного неба над лесами. Она даже не обернулась на звук моих шагов,
и это мне показалось плохим предзнаменованием.
- Сударыня, - начал я, - сударыня! - Но дальше продолжать не смог.
А миссис Генри не пришла мне на помощь ни словом. Тем временем я стал
собирать бумаги, раскиданные по столу, и с первого взгляда меня порази-
ло, что их стало меньше. Я просмотрел их раз и другой; переписки с ми-
нистром, на которую я возлагал такие надежды, нигде не было. Я посмотрел
на камин: между тлеющим жаром еще извивались клочки обуглившейся бумаги.
И тут всю мою робость как рукой сняло.
- Боже правый! - вскричал я голосом, совсем не уместным в комнате
больного. - Боже правый, что сделали вы, сударыня, с моими бумагами?!
- Я сожгла их, - сказала, оборачиваясь, миссис Генри. - Достаточно,
даже слишком достаточно и того, что их видели мы с вами.
- Хорошо же вы потрудились сегодня ночью! - кричал я. - И все это,
чтобы спасти репутацию человека, который ел хлеб измены, проливая кровь
товарищей с той же легкостью, с какой я извожу чернила!
- Чтобы спасти репутацию семьи, которой вы служите, мистер Маккеллар,
- возразила она, - и для которой вы уже сделали так много.
- Семьи, которой я не хочу больше служить, - кричал я, - потому что
сил моих нет! Вы сами вышибли меч из моих рук и оставили нас беззащитны-
ми. Имея эти письма, я мог бы поразить его, а теперь что делать? Мы в
таком ложном положении, что не можем даже показать этому человеку на
дверь: вся округа поднимется против нас. У меня была единственная ост-
растка - и теперь нет ее; теперь он завтра же может вернуться, и мы все
должны будем сидеть с ним за одним столом, гулять с ним по террасе, иг-
рать с ним в карты и всячески развлекать его. Нет, сударыня! Пусть гос-
подь прощает вас по своему великому милосердию, но нет для вас прощения
в моем сердце.
- Удивляюсь, как вы простодушны, мистер Маккеллар! - сказала миссис
Генри. - Что значит репутация для этого человека? Зато он знает, как до-
рога она для нас; он знает, что мы скорей умрем, чем предадим эти письма
гласности; и вы думаете, что он этим не воспользуется? То, что вы назва-
ли своим мечом, мистер Маккеллар, и что действительно было бы верным
оружием против человека, сохранившего хоть крупицу порядочности, лишь
картонный меч в борьбе с ним. Да пригрози вы ему этим, он только рассме-
ется вам в лицо! Он утвердился в своем позоре, он обратил его в свою си-
лу, бороться с такими людьми бесполезно! - Последние слова она почти
выкрикнула и потом продолжала уже спокойнее: - Нет, мистер Маккеллар, я
всю ночь обдумывала это и не вижу никакого выхода. Есть бумаги, нет их -
все равно дверь этого дома открыта для него, здесь он бесспорный, закон-
ный наследник! Попробуй мы только устранить его, и все обратится против
бедного Генри, и, я уверена, его побьют камнями на улицах. Конечно, если
Генри умрет, тогда другое дело! Они очень кстати отменили майорат, по-
местье перейдет к моей дочери, и тогда посмотрим, кто осмелится отнять
его. Но, мой бедный мистер Маккеллар, если Генри выживет и этот человек
вернется, тогда нам придется терпеть... только на этот раз всем вместе.
В общем, я был скорее доволен рассуждениями миссис Генри и даже не
мог отрицать резонности ее доводов против использования бумаг.
- Не будем больше говорить об этом, - сказал я. - Могу лишь сожалеть,
что доверил женщине подлинники; это было по меньшей мере опрометчиво для
делового человека. А то, что я оставлю службу вашей семье, это, конечно,
только слова, и вы можете на этот счет не тревожиться. Я принадлежу Дэр-
рисдиру, миссис Генри, как если бы я в нем родился.
Должен отдать ей справедливость, она отнеслась к моим словам разумно
и благожелательно, и это утро началось в духе взаимного уважения и усту-
пок, который с тех пор много лет господствовал в наших отношениях.
В тот же день, как видно, предопределенный для радости, мы отметили
первые признаки выздоровления мистера Генри, а еще через три дня он при-
шел в сознание и, узнав меня, назвал по имени и оказал другие знаки сво-
его ко мне расположения. Миссис Генри была при этом. Она стояла в ногах
кровати, но он, казалось, не заметил ее. В самом деле, теперь, когда го-
рячка прошла, он был так слаб, что, сделав одно усилие, сейчас же вновь
погрузился в забытье. Но после этого он стал неуклонно (хоть и медленно)
поправляться, с каждым днем аппетит его улучшался, с каждой неделей мы
отмечали, как он крепнет и прибывает в теле, а еще до окончания месяца
он уже поднимался с кровати, и мы даже начали выносить его в кресле на
террасу.
Может быть, именно в это время мы с миссис Генри пребывали в наи-
большей тревоге. Теперь, когда рассеялись опасения за его жизнь, их сме-
нили еще горшие опасения. С каждым днем мы приближались к решающему раз-
говору, но время шло, а все оставалось по-прежнему. Здоровье мистера
Генри крепло, он вел с нами беседы на разные темы, отец приходил к нему,
сидел и уходил; и ни разу не была упомянута происшедшая трагедия и все,
что привело к ней. Помнил он и лелеял эти ужасные переживания? Или они
целиком изгладились из его памяти? Этот вопрос заставлял нас, трепеща,
наблюдать за мистером Генри, когда мы целыми днями находились с ним,
этот вопрос преследовал каждого из нас и в часы бессонницы. Мы не знали
даже, чего нам желать, - так противоестественны были оба допущения, так
ясно они указывали на повредившийся рассудок. Как только возникли наши
страхи, я стал прилежно наблюдать за его поведением. В нем появилось
что-то детское: веселость, ранее ему несвойственная, а также быстро воз-
никавший и надолго сохранявшийся интерес ко всяким мелочам, которыми он
раньше пренебрегал. В годы унижения я был его единственным наперсником,
могу сказать, единственным другом, а между ним и его женой было извест-
ное отчуждение; после болезни все изменилось, прошлое было забыто, и же-
на безраздельно завладела его мыслями. Он тянулся к ней всем своим су-
ществом, как дитя к матери, и, казалось, не сомневался в ответном
чувстве. Он по всякому поводу обращался к ней с той капризной ворчли-
востью, которая означает полную уверенность в снисхождении, и я могу от-
дать должное этой женщине: он не обманывался в своих надеждах. Ее эта
перемена как-то особенно трогала; я думаю, что она ощущала ее втайне как
упрек; и я не раз видел, как первое время она ускользала из комнаты,
чтобы выплакаться вволю. Но мне эта перемена не представлялась естест-
венной, и, сопоставляя ее со всем прочим, я только покачивал головой и
начинал уже подумывать, не поколебался ли его рассудок.
Так как эти сомнения продолжались много лет, до самой смерти моего
хозяина, и омрачали наши отношения, я считаю себя вправе остановиться на
этом вопросе подробнее. Когда он, окрепнув, вернулся до известной степе-
ни к своим хозяйственным делам, я имел много случаев испытать его. Я не
замечал в нем ослабления остроты мысли или воли, но былая сосредоточен-
ность и упорство совершенно исчезли, он скоро уставал и принимался зе-
вать, и теперь вносил в денежные дела ту легкость, которая граничила с
легкомыслием и была совершенно неуместна. Правда, что с тех пор, как от-
пала необходимость удовлетворять домогательства Баллантрэ, у нас было
меньше оснований возводить в принцип строжайшую точность и бороться за
каждый фартинг. Правда и то, что во всех этих послаблениях не было ниче-
го чрезмерного, иначе я никогда не принял бы в них участия. Однако все
это означало перемену, небольшую, но заметную; и хотя никто не сказал
бы, что хозяин мой сошел с ума, однако никто не мог бы отрицать, что ха-
рактер у него изменился. Такая же перемена сохранилась до конца в его
наружности и манерах. Казалось, что в жилах его все еще оставались следы
горячки, движения стали порывистей, речь заметно более многословной,
хоть и не бессвязной. Его разум теперь охотнее принимал светлые впечат-
ления, он радостно отзывался на них и очень ими дорожил, но при малейшем
намеке на заботу или осложнение выказывал явную раздражительность и с
облегчением отстранял их от себя. Именно этому он и обязан был безмятеж-
ностью своих последних лет, но в этом-то и таилась его ненормальность.
Значительная часть нашей жизни проходит в созерцании неизбежного и не-
поправимого, но мистер Генри в тех случаях, когда не мог усилием мысли
отогнать заботу, стремился сейчас же и любой ценой устранить ее причину,
разыгрывая попеременно то страуса, то быка. Этому неотвязному страху пе-
ред болью я приписываю все необдуманные и злополучные поступки следующих
лет. Именно этим и объясняется то, что он избил конюха Макмануса - пос-
тупок, столь не вязавшийся с прежним поведением мистера Генри и вызвав-
ший так много толков. Именно этому обязаны были мы потерей свыше двухсот
фунтов: половину этих денег я мог бы спасти, если бы он в своем нетерпе-
нии не помешал мне. Но он предпочитал потерю или какую-нибудь крайнюю
меру всякому длительному напряжению мысли.
Однако все это увело меня от непосредственной нашей заботы тех дней:
вопроса - помнит он, что сделал, или забыл, и если помнит, как к этому
относится. Обнаружилось это внезапно, и так, что я был поражен до глуби-
ны души. Он уже несколько раз выходил на воздух и прогуливался по терра-
се, опираясь на мою руку. И вот однажды он обернулся ко мне и, словно
провинившийся школьник, со странной, беглой улыбкой спросил меня та-
инственным шепотом и без всякого предупреждения:
- Где вы его похоронили?
Я не мог выговорить ни слова.
- Где вы его похоронили? - повторил он. - Я хочу видеть его могилу.
Я понял, что лучше всего рубить сплеча.
- Мистер Генри, - сказал я. - У меня для вас есть новости, которые
вас порадуют. Судя по всему, руки ваши не обагрены его кровью. Я сужу по
ряду указаний, и все они говорят о том, что брат ваш не умер, но был пе-
ренесен в обмороке на борт люггера. И теперь он, должно быть, вполне
здоров.
Я не мог разобраться в выражении его лица.
- Джеме? - спросил он.
- Да, ваш брат Джеме, - ответил я. - Я не стал бы высказывать необос-
нованной надежды, но я считаю весьма вероятным, что он жив.
- Ах! - сказал мистер Генри и, внезапно поднявшись с еще непривычной
для меня порывистостью, приложил палец к моей груди и прокричал мне ка-
ким-то визгливым шепотом: - Маккеллар, - вот его собственные слова, -
Маккеллар, ничто не может убить этого человека. Он не подвержен смерти.
Он прикован ко мне навеки, до скончания веков! - И, опустившись в крес-
ло, мистер Генри погрузился в угрюмое молчание.
Через два-три дня он сказал мне, все с той же виноватой улыбкой и
озираясь по сторонам, чтобы увериться, что мы одни:
- Маккеллар, если будут у вас сведения о нем, непременно скажите мне.
Не надо упускать его из виду, а не то он застигнет нас врасплох.
- Он сюда больше не покажется, - сказал я.
- Нет, покажется. Где буду я, там будет и он. - И мистер Генри снова
оглянулся.
- Не надо внушать себе эти мысли, мистер Генри, - сказал я.
- Да, - отозвался он. - Это хороший совет. Не будем думать об этом,
по крайней мере до новых вестей. Да мы и не знаем, - добавил он, -
все-таки, быть может, он умер.
То, как он это сказал, окончательно подтвердило догадку, на которую я
до сих пор едва отваживался. Он не только не терзался содеянным, но со-
