- Я оставил его на дорожке в кустах.
- Проведите меня к нему, - сказал он.
Мы пошли, он и я, не говоря ни слова, и на мощеной дорожке повстреча-
ли Баллантрэ. Он шел, насвистывая и помахивая тростью. Было еще доста-
точно светло, чтобы узнать его, хотя и трудно разглядеть выражение его
лица.
- Ба! Да это Иаков! - воскликнул Баллантрэ. - А Исав-то вернулся.
- Джеме, - сказал мистер Генри, - ради бога, называй меня по имени. Я
не буду прикидываться, что рад тебе, но по мере сил постараюсь обеспе-
чить тебе гостеприимство в доме отцов.
- Почему не в моем доме? Или, может быть, в твоем? - сказал Баллант-
рэ. - Ты как предпочел бы выразиться? Но это старая рана, и лучше ее не
касаться. Раз ты не пожелал содержать меня в Париже, то, надеюсь, не ли-
шишь своего старшего брата его места у родимого очага в Дэррисдире?
- К чему все это? - ответил мистер Генри. - Ты прекрасно понимаешь
все выгоды твоего положения.
- Что ж, не буду этого отрицать, - сказал тот с легким смешком.
И этим (они так и не протянули друг другу руки), можно сказать, и
кончилась встреча братьев, потому что вслед за тем Баллантрэ обернулся
ко мне и приказал принести его вещи.
Я, со своей стороны, - возможно, несколько вызывающе - обернулся к
мистеру Генри, ожидая подтверждения этого приказа.
- На время пребывания у нас моего брата, мистер Маккеллар, вы меня
очень обяжете, выполняя его желания, как мои собственные, - сказал мис-
тер Генри. - Мы все время обременяем вас поручениями; но не будете ли вы
добры послать за вещами кого-нибудь из слуг? - Он подчеркнул последнее
слово.
Смысл этого обращения явно заключал заслуженный упрек пришельцу, но
таково было его дьявольское бесстыдство, что он обернул его по-своему.
- А выражаясь без прикрас, проваливайте! - сказал он елейным тоном и
поглядывая на меня искоса.
Никакие блага в мире не принудили бы меня заговорить, даже позвать
слугу было свыше моих сил. Я предпочитал сам служить этому человеку,
лишь бы только не открывать рта. Поэтому я молча повернулся и пошел по
дорожке к кустарнику с сердцем, исполненным гнева и отчаяния. Под де-
ревьями было уже темно, и я шел, совсем позабыв зачем, пока чуть было не
сломал себе шею, споткнувшись о саквояжи. И странное дело. До того я, не
замечая тяжести, тащил оба саквояжа, теперь же едва мог управиться с од-
ним. И это обстоятельство, заставив меня сделать два конца, отсрочило
мое возвращение в залу.
Когда я вошел туда, с приветствиями было уже покончено, семья сидела
за ужином и по недосмотру, уязвившему меня до глубины души, мне на столе
не было поставлено прибора. До сих пор я видел одну сторону характера
Баллантрэ, теперь мне предстояло увидеть и другую. Именно Баллантрэ пер-
вым заметил мое появление и некоторое замешательство. Он вскочил со сту-
ла.
- Так это я занял место добрейшего Маккеллара! - вскричал он. - Джон,
поставь прибор мистеру Балли! Клянусь, я никого не потревожу, а стол
достаточно велик для всех нас.
Я не верил ушам, - до того дружелюбно звучал его голос, - и счел об-
маном чувств, когда он взял меня за плечи и, смеясь, усадил на мое мес-
то. И пока Джон ставил ему новый прибор, он подошел к креслу отца и нак-
лонился над стариком, а тот поднял взор на сына, и они поглядели друг на
друга с такой спокойной нежностью, что я невольно протер глаза вне себя
от изумления.
Но и дальше все шло в том же духе. Ни одного резкого слова, ни одной
кривой усмешки. Он отбросил даже свой резкий английский говор и стал го-
ворить на родном шотландском наречии, что придавало особую прелесть его
почтительным речам; и хотя манеры его отличались изысканностью, чуждой
простым нравам Дэррисдира, все же это была не навязчивая учтивость, ко-
торая унижала бы нас, - напротив, она была нам приятна. В продолжение
всего ужина он с большим почтением чокался со мною, оборачивался, чтобы
сказать милостивое слово Джону, нежно поглаживая руку отца, рассказывал
забавные случаи из своих приключений, с умилением вспоминал старые дни в
Дэррисдире - словом, поведение его было так чарующе, а сам он так обая-
телен и красив, что я не удивлялся тому, что милорд и миссис Генри сиде-
ли за столом с сияющими лицами, а Джон прислуживал нам, роняя слезы из
глаз.
Как только ужин окончился, миссис Генри поднялась, чтобы уйти.
- Это не было у вас в обычае, Алисой, - сказал он.
- Теперь я всегда так делаю, - ответила она, что было неправдой, - и
я желаю вам доброй ночи. Джеме, и приветствую вас - воскресшего... -
сказала она, и голос ее пресекся и задрожал.
Бедный мистер Генри, которому и так несладко пришлось за столом, был
теперь в полном смятении: его радовало, что жена уходит, огорчала сама
причина этого, наконец, ошеломила горячность ее слов.
Со своей стороны, я подумал, что я здесь лишний, и собирался последо-
вать за миссис Генри, но Баллантрэ заметил мое намерение.
- Что вы, мистер Маккеллар, - сказал он. - Я сочту это за прямую неп-
риязнь. Я не могу допустить, чтобы вы ушли, это значило бы, что вы счи-
таете меня не просто блудным сыном, но и чужаком, и позвольте напомнить
вам, где - в собственном отчем доме! Нет, садитесь и выпейте еще стакан-
чик с мистером Балли.
- Да! Да, мистер Маккеллар, - сказал милорд, - не надо считать чужим
ни его, ни вас. Я уже говорил моему сыну, - прибавил он, и лицо его
просветлело, что бывало каждый раз при этом слове, - как высоко ценим мы
ваши дружеские услуги.
Я уселся на свое место и просидел молча до своего обычного часа. Воз-
можно, меня обмануло бы поведение этого человека, если бы не одно обсто-
ятельство, обнаружившее коварство его натуры. Вот это обстоятельство, на
основании которого каждый прочитавший вышеизложенное может делать
собственные заключения. Мистер Генри сидел угрюмый, несмотря на все свои
старания не выдавать себя в присутствии милорда, как вдруг Баллантрэ
вскочил с места, обошел вокруг стола и хлопнул брата по плечу.
- Ну, полно, Гарри, Малыш, - сказал он, должно быть, применяя прозви-
ще их детских лет, - тебя не должно печалить то, что брат твой воротился
домой. Здесь все твое, и безо всякого спору, так что я вовсе на тебя не
в обиде. Но и ты не должен сердиться на то, что я занял свое место у от-
цовского очага.
- Он правду говорит, Генри, - сказал старый лорд, слегка нахмурив-
шись, что с ним редко бывало. - Ты оказался в положении старшего брата
из притчи, и будь великодушен, не таи зла на брата своего.
- Мне так легко приписать все худое, - сказал мистер Генри.
- Да кто собирается приписывать тебе худое? - закричал милорд до-
вольно резко для такого обходительного человека. - Ты тысячу раз заслу-
жил мою благодарность и благодарность брата и можешь полагаться на нее
крепко. И довольно об этом!
- Да, Гарри, на постоянство моих чувств к тебе ты вполне можешь поло-
житься, - сказал Баллантрэ, и мне показалось, что в глазах мистера Генри
сверкнула ярость, когда он взглянул на брата.
Вспоминая о прискорбных событиях, которые за этим последовали, я до
сих пор повторяю четыре вопроса, волновавшие меня тогда: была ли у этого
человека сознательная вражда к мистеру Генри? Или, может быть, им руко-
водил корыстный расчет? Или просто наслаждение собственной жестокостью,
которое мы наблюдаем в кошке и которое богословы приписывают дьяволу?
Или, может быть, то, что он назвал бы любовью? По моему крайнему разуме-
нию, дело было в трех первых причинах, но может быть, в его поведении
сказывались и все четыре. Тогда враждебностью к мистеру Генри можно было
бы объяснить ту ненависть, которая проявлялась в нем, когда они были од-
ни; расчет объяснял бы совершенно иное поведение в присутствии милорда;
надежда на взаимность побуждала его оказывать внимание миссис Генри; а
наслаждение, доставляемое коварством, - тратить столько усилий на эту
сложную и своенравную игру.
Отчасти потому, чти я открыто держал сторону моего патрона, отчасти
же и потому, что в своих письмах в Париж часто допускал упреки, я также
был включен в число жертв его дьявольской забавы. Когда мы оставались
наедине, он осыпал меня насмешками; при хозяевах он обращался со мной с
дружелюбной снисходительностью. Это было не только само по себе тягост-
но, не только ставило меня постоянно в ложное положение, но заключало в
себе неописуемую обиду. То; что он так пренебрегал мной в этой игре, как
бы считая меня недостойным иметь о ней собственное мнение, бесило меня
чрезвычайно. Но дело тут вовсе не во мне. Я упоминаю об этом только по-
тому, что это принесло свою пользу, дав мне представление о муках, пере-
живаемых мистером Генри.
Именно на него легло основное бремя. Как было ему любезничать на лю-
дях с тем, кто наедине не пропускал случая уязвить его? Как мог он отве-
чать улыбкой обманщику и обидчику? Он был обречен на роль неблагодарно-
го. Он был обречен на молчание. Даже будь он не так горд, не храни он
молчание, кто поверил бы правде? Расчетливое коварство принесло свои
плоды: милорд и миссис Генри были ежедневно свидетелями происходящего;
они и на суде могли бы поклясться, что Баллантрэ был образцом терпения и
благожелательности, а мистер Генри - ходячей завистью и неблагодар-
ностью. И как ни отвратительно было бы это в каждом, в мистере Генри это
было вдесятеро отвратительнее: кто мог забыть, что Баллантрэ рискует на
родине жизнью и что он уже потерял и невесту, и титул, и состояние.
- Генри, не прокатиться ли нам верхом? - спросит, например, Баллант-
рэ.
И мистер Генри, которого тот, не переставая, бесил все утро, буркнет:
- Нет, не хочу.
- Мне кажется, ты мог бы говорить со мной поласковей, - грустно заме-
тит лукавец.
Я привожу это лишь к примеру, такие сцены разыгрывались непрестанно.
Неудивительно, что мистера Генри осуждали, неудивительно и то, что я был
близок к разлитию желчи. Да при одном воспоминании об этом у меня стано-
вится горько во рту!
Никогда еще на свете не было подобного дьявольского измышления; тако-
го коварного, такого простого, такого неуязвимого. Но все же я думаю
сейчас, как думал и всегда, что миссис Генри могла бы читать между
строк, могла бы лучше разбираться в характере своего мужа; после
стольких лет замужества могла бы завоевать или вынудить его доверие. Да
и милорд тоже - такой наблюдательный джентльмен, - где была вся его про-
ницательность? Но, во-первых, обман осуществлялся мастерски и мог усы-
пить самого ангела-хранителя. Во-вторых (и это касается миссис Генри), я
давно замечал, что нет людей более далеких, чем те, кто охладел в супру-
жестве, - они словно глухи друг к другу, и нет у них общего языка.
В-третьих (и это касается обоих наблюдателей), оба они - и отец и жена -
были слишком ослеплены своей давнишней, неискоренимой привязанностью к
Баллантрэ. И, в-четвертых, опасность, которой, как полагали, подвергался
Баллантрэ (как полагали, говорю я, и вы скоро узнаете, почему), застав-
ляла их считать тем более невеликодушной всякую критику его поступков и,
поддерживая в них постоянную нежную заботу о его жизни, делала слепыми к
его порокам.
Именно тогда я до конца понял все значение хороших манер и горько оп-
лакивал собственную неотесанность. Мистер Генри был истый джентльмен; в
минуты подъема и когда этого требовали обстоятельства, он мог держать
себя с достоинством и воодушевлением, но в каждодневном обиходе (напрас-
но было бы отрицать это) он пренебрегал светскими приличиями. Баллантрэ
(с другой стороны) не делал ни одного необдуманного движения. И вот каж-
дый шаг и каждый жест обоих как бы подтверждали мнение об утонченности
одного и грубости другого. И более того: чем крепче мистер Генри запуты-
вался в сетях брата, тем связаннее становилось его поведение, и чем
